— А ну не лапай! — крикнула она звенящим голосом, уже не помня себя. — Ты меня во гневе ещё не видел — так увидишь! Ишь разлакомился, плешивец!
Незнакомец побагровел, лицо его стало страшным.
— Да ты с кем говоришь, псица! — прохрипел он. — Опомнись, дура, государь пред тобою!!
Настя издевательски рассмеялась:
— Неужто сам Иван Васильич? Скажи на милость, а мне и невдомёк было! — Она метнулась к столу, схватила малый ножичек золочёный, которым очищала померанцы, и угрожающе выставила перед грудью. — Остатный раз говорю — ступай прочь! Я вот расскажу Бомелию, за кого себя выдаёшь, старый кощунник! Батогов, видно, давненько не пробовал?
— Ну погоди же. — Страшный гость шагнул к ней, схватил за руку и стиснул так, что нож выпал из разжавшихся пальцев. — Хотел с тобою по-доброму, да, видно, прав был Елисей, когда подсказал, каким способом ваше евино племя в разум приводят! Погоди малость, будет тебе дудка, будет и свисток...
Он тащил её за собой, пинками распахивая дверь за дверью, она отчаянно извивалась, пытаясь вырвать руку, но пальцы его были как железные. «Пусти, пусти, вурдалак!» — повторяла она сквозь слёзы, теперь ей было уже по-настоящему жутко, здесь с нею и впрямь могут сделать что угодно, и никто не услышит, никто не придёт на помощь. Вурдалак явно вознамерился бросить её в застенок, а там ей не выжить, это она знала точно, — она всегда до беспамятства боялась боли, самым страшным воспоминанием детства был давний случай, когда гадюка ужалила её в ногу и тяте пришлось прижечь ранку калёным железом. Она не знала, кто был сейчас её мучитель, ей и в голову не могло прийти — хоть на миг поверить в его наглое самозванство (великому государю только и дела, что ластиться к теремным девушкам, хватать их за коленки!), но что это был боярин не из малых, Настя уже догадалась по обилию дорогих перстней, многоцветно блистающих на его толстых пальцах. Так что вряд ли можно было испугать его угрозой пожаловаться Елисею! Верно, кто-то из думных бояр, а тем лекарь не указ — хоть бы и царский...
Небольшая сумеречная палата, где вурдалак (или кто он там был на самом деле) отпустил наконец её руку, на застенок не походила. Она вообще не походила ни на одну из палат, какие Насте довелось видеть по сей день. Потирая запястье и боязливо оглядываясь, она поразилась множеству собранных тут книг — они занимали полстола, лежали и стоймя стояли на поставцах, громоздились под откинутыми крышками скрыней и сундуков. Непостижимо было представить себе, что кто-то может прочесть всё это, одолеть эдакую уйму премудрости...
— Отвернись туда и не оборачивайся, — велел вурдалак.
Настя покорно отвернулась, препираться и казать нрав было уже ни к чему, теперь оставалось лишь молиться. За её спиной что-то протяжно заскрипело, щёлкнуло, потом её взяли за плечо, обернули, как куклу, — в стене, перед тем гладко обшитой узорчатым наборным лесом, зияла приоткрытая невысокая дверца.
— Ну что ж, красавица, ступай-ка теперь туда!
Против ожидания застенка не оказалось и там. Войдя и оглядевшись со страхом, Настя немного успокоилась: покой был как покой, поменьше обычного, но убранный как положено, даже с ковром на полу, только освещался чудно — через малое, под самым потолком, забранное частой решёткой оконце, за которым горел масляный фонарь. Всё-таки, может, это и было своего рода узилище? Скорее всего так оно и есть... Да не всё ли равно, подумалось ей безнадёжно, она уж который день из узилища не выходит...
Дверь за её спиной затворилась, в стене опять звонко щёлкнуло, проскрипело протяжно и уныло. Вход тайный, догадалась Настя, здесь, случись что, её не найдут сроду, могут и голодом уморить. Верно, не надо было с вурдалаком-то лаяться... а теперь он осерчал, не зря грозился — погоди, мол, будет тебе! Господи, да что же это её так все покинули: и тятя, видать, до государя не допросился, и Андрей этот сидит, что ли, в своей Коломне, словно бесчувственный...
Андрей между тем (и отнюдь не бесчувственный) находился гораздо ближе к Насте, нежели она предполагала, — их теперь разделяло по прямой, как летит стрела, немногим более полусотни саженей. На левом береговом откосе Неглинки, у подножия кремлёвской стены и на полпути между стрельницами Боравинской и Свибловой, не всякий мог бы заприметить вросшую в землю скособоченную погребницу, теперь к тому же и занесённую снегом, с едва проторённой тропкой. Андрей, однако, отыскал её без труда, второй день присматривался, похаживая по Занеглименной стороне, а сейчас сидел внутри и пил водку со стражником, выспрашивая, как служится московским стрельцам: звероподобно ли начальство, и исправно ли выдают жалованье, и какой идёт корм. Про себя сказал, что утёк из Серпухова, больно уж донимал пятидесятник, и теперь хотел бы поверстаться в белокаменной — ежели нашлись бы надёжные поручители; а буде таковые отыщутся, заплатить за поручительство у него будет чем: в прошлом году, как отняли у литвинов Полоцк, ему таки удалось кое-чего закосить. Не так чтобы изрядно, но, худо-бедно, в накладе не остался...
— И по сей день не пропил? — изумился стражник. — Ну ты силён, палена мышь! Я ить в Литве тож был — малость там пошарпали, да только после едва ноги унесли.
— Это откуда ж?
— А с-под Орши, когда Троцкий воевода побил Шуйского.
— Да, там неладно вышло.
— Потому измены было много! Чуешь? Вот то-то и оно... Я ж это к чему вспомнил... Нас там Микола Радзивилл когда подстерёг? Генварь кончался, вроде уж к Стретенью шло. А мы как в Полоцк оттудова прибегли, так я до Пасхи всё подчистую пропил, полушки не осталось! А ты силён, — с недоверчивым уважением повторил стражник. — Чтобы за два без малого года добычу не пропить, это... — Он, не найдя слов, покрутил головой.
— На сохранение отдал жидам, — объяснил Андрей, — не то, ясное дело, пропил бы почём зря. А вы чего это тут стережёте?
— Хрен его знает, это и десятнику моему неведомо. Вроде селитру там держали, а может, и теперь держат... только ходить никто не ходит. Дверь-то и не замкнута, да решётка за нею кованая — дай Боже... и замок в ней хитрый, я таких и не видывал. Похоже, не так давно и поставлен, решётка-то из старых, вся подернута ржою, замок же чистёхонек...
— Сменили, стало быть, чтобы тати селитру не хитили, — сказал Андрей. — Слышь, а до кабака тут далёко ли?
— До кабака-то? — оживился стражник. — Да Гос-с-споди! Вона Боравинский мост перешёл, и прям вот так вот наискосок и чеши, к нему, родимому, и выйдешь...
— Надо, надо сходить, — сказал Андрей, выливая остатки из принесённой с собой глиняной сулеи. — А то чего-то и не согреться... хотя вроде и морозец невелик?
Выпили по остатной, Андрей стал подниматься, запахнув на себе драный тулупчик, но пошатнулся и снова сел.
— Не, не дойду, — сказал с сожалением. — Мне в Ливонии так однова заелдычили по темячку буздыганом[25], аж шелом прогнулся, поверишь ли, вот такая вмятина осталась — в пол-яйца куриного. Так я с тех пор как выпью лишку — вроде всё ничего, а в голове крутёж идёт, аж шагу не сделать.
— Так вот ты с чего добычу-то не пропил! — обрадовался стражник. — То так бы и сказал, а то «жидам, вишь, на сохранение отдал». Придумает такое! Русскому человеку, коли выпить надо, жид не помеха.
— Для того и отдал, чтобы не искушаться. Слышь, а вас часто тут проверяют?
— А чего нас проверять? Как смена придёт, это уж ввечеру, так и увидят, что никуда я не делся.
— Засветло обходов не делают?
— Чего их делать-то, палена мышь!
— И то верно. Тать на селитру не польстится, да и есть ли она там?
— Мыслю, ни хрена там нету, а стережём так... сдуру, как всё у нас деется. Стукнуло кому-то в голову — поставим, мол, тут стражу, и поставили. А на кой хрен, про то уж никто и не почешется. Да ты к чему пытаешь-то?
— Помыслил: может, коли обхода не опасаешься, так сбегал бы за винишком? А то ведь прям обида берёт — и деньжата есть, и есть с кем посидеть, а в посуде пусто...
— Оно конешно, — стражник сдвинул шапку на лоб, поскрёб в затылке, — а всё ж таки боязно — а ну как...
— Да чего «как»! Бердыш оставь при мне, в случае кто заглянет — назовусь твоим кумом, а ты, скажу, за нуждою побег — брюхо, мол, схватило. ..
— За нуждою далеко не бегаем — вон стена рядом, под ней и ладимся.
— Диво, что никто ещё вашего брата не словил на эдаком похабстве — обгаживать государеву твердыню. Так что, слетаешь в кабак? Да калача там прихвати, не то развезёт на голодное-то брюхо.
— Эх, была не была! — Стражник сунул сулею за пазуху, слизнул с ладони отсыпанные Андреем копейки и, прислонив к стенке бердыш, выглянул наружу, воровато озираясь направо и налево. Не углядев опасного, спустился на лёд и наискосок почесал через Неглинку в сторону Боравинского моста — только снежком запылило.
Андрей посидел ещё, охваченный внезапной слабостью — будто и впрямь пошёл в голове «крутёж». Но голова была ясной, выпил он всего ничего, благо стражник не приглядывался, поровну ли наливает Серпухове кий утеклец. Просто ему стало вдруг страшно — замок-де в решётке новый, хорошо, если не успел ещё оборжаветь сработанный Фрязиным; а ведь могли и сменить, ведьмак- то хоть и доверял своему умельцу, однако мог усомниться: тому велел ладить замки на всех тайных дверях, а после взял да и кликнул розмысла из иноземцев, аглицкого либо немецкого... мало ли ихнего брата на Москве околачивается! Тогда — конец...
Вскочив, он рванул дверь, за ней, не вплотную, а отступя вглубь аршина на три, высилась решётка с искусно вклёпанным у самого края полукруглым большим замком.
— Помоги, Господи, — прошептал Андрей, лихорадочно выдёргивая из-за пазухи подвешенный на бечёвке ключ. В скажину ключ вошёл легко, без задоринки, но повернуть его он не решался: вся жизнь — да и его ли только! — зависела теперь от того, фрязинский это замок или чей иной.
Сняв шапку, он рукавом отёр со лба выступивший холодный пот, перекрестился и, зажмурившись, повернул ключ — как научил батя — дважды слева направо, потом трижды в обратную сторону. И замок безотказно щёлкнул!