Трясущимися руками отодвинув решётку на пядь, он снова притворил её и запер замок, закрыл дверь и обессиленно опустился на приступок. Сердце успокаивалось, билось уже ровно и сильно, недавние страхи казались теперь пустым мороком. И он знал, — был уверен! — что остальное сделает как должно. Теперь всё зависело от него самого, и никто, чувствовал он, никто не в силах был ему воспрепятствовать.
Его всё-таки немного сморило, и он просидел в блаженном полузабытьи, пока не вернулся стражник. Тот ввалился шумно, едва не своротив притолоку — видать, то ли изрядно приложился ещё в кабаке, то ли не раз прикладывался на обратном пути, — вручил Андрею сулею, взболтнув в доказательство того, что ещё не ополовинена, суетливо выложил на чурбак вяленую рыбину и захватанный, в мусоре и шерсти, пшеничный калач.
— Лещика вот прихватил, оно неплохо под зелье... Ну, изопьём, дай те Бог здоровья, а поручители найдутся, отчего ж не найтись для хорошего человека, это мы спроворим...
Андрей, со спокойной уже душой, не спеша вытянул корец, зажмурился, переводя дух, оторвал и почистил о рукав краюшку калача и решительно встал:
— Ладно, пойду я, мне тут ещё к одному зайти надобно, чуть было не запамятовал...
— Дык как же! — Стражник, едва закончив обдирать обколоченного о каблук леща, горестно оглядел приготовленное пиршество. — Вроде и почать не поспели...
— Нетто без меня не управишься? Как раз до вечера и хватит. А мне недосуг, право. Гляди ж, насчёт поручителей не позабудь, я загляну днями...
Удача с замком так его окрылила, исполнила такой уверенности в себе, что он не побоялся вступить в кремль через Боравинские ворота, хотя, понятное дело, разумнее было бы обогнуть стены вверх по Неглинке и пройти Никольскими прямо к годуновскому двору. Надвинул поглубже драный треух, лицо упрятал в поднятый ворот тулупчика — смерд смердом, вся надежда на то и была, что никто не польстится, не снизойдёт до любопытства...
Димитрий Иванович оказался дома, вышел сразу, не заставив себя ждать.
— Ну что у тебя, Романыч? — спросил обеспокоенно, понижая голос.
— Здесь что, подслушать могут?
— Да нет, это я так, — постельничий усмехнулся, — по дворцовой привычке. К замку удалось ли подобраться, опробовал его?
— Опробовал, да. Подходит ключ, слава Те Господи, а то я уж опасался — могли ведь и заменить...
— Пустое было опасение, государь Никите доверял... скорее иноземца заподозрит в каком воровстве. Ну так теперь что дале-то делать будем?
— Теперь идти туда надо. Нынче же и пойду.
— Не торопишься?
— Помилуй Бог, Димитрий Иванович, куда ещё мешкать?
— И то верно...
— Так ты людишек мне подобрал ли? Душ пять, боле не понадобится, мыслю. Туда-то я один, эти снаружи покараулят, на случай. Мало ли, вдруг дозор какой!
Годунов прошёлся по палате, пощёлкивая халкидоновыми чётками, вздохнул:
— Мыслил я насчёт людишек-то, да оно, вишь, как выходит... Не обессудь, Ондрюша, не могу я тебе дать своих холопей. Не могу.
Андрей показалось, что он ослышался.
— Как, не можешь? Обещался же, Димитрий Иванович!
— Не могу, — твёрдо повторил постельничий и сел напротив, упираясь в расставленные колени. — Я, Романыч, может, и не ёрой, однако и труса понапрасну не праздную. На человека надёжного полагаюсь без опаски... в твоё дело не сробел же влезть по уши, хотя Бог его знает, как оно ещё обернётся! Однако доверяться тому, кто ненадёжен, — это уволь. Этого опасаюсь... у меня ведь и Бориска на руках, и Ариша, и я в ответе за них. Тебе верю, ибо знаю твёрдо: схватят тебя, упаси Бог, так ты скорее язык откусишь, чем назовёшь тех, кто тебе помогал. Ну а уж коли опричь дознаются, знать, на то воля Божия! Холопа́ же, сам ведаешь, что за люд. Случись что, так тут же и выложат, чьи они. Неужто отпираться станут?
— То верно, — не мог не согласиться Андрей. — Ладно, обойдёмся без караула. Со стражником и сам управлюсь, а там уж как Бог даст.
— Нет, один ты не обойдёшься! Я сказал, что не могу дать своих холопей, так на Москве что, иных нету? Будут тебе людишки — вчера ещё велел Юшке набрать по кабакам шпыней с полдюжины, самую оголтелую сарынь. Они и покараулят.
— Мыслишь, понадёжней будут твоих?
— А их надёжность нам ни к чему, они и знать, окромя Юшки, никого не знают. Юшка же, хоть и ленивая стерва, человек верный. Они вас до места и проводят.
— Посольство тронулось ли уже?
— В пути, — кивнул Годунов. — Арап твой с ними поехал.
— Юсупыч? Как это понять — «с ними»?
— А вот так. Он тогда день у меня просидел, потом подался обратно к Елисейке: я, говорит, на посольское подворье был зван, подагра господина посла одолела, а я, про то услыхав, и вызвался. Меня, мол, один италийский знахарь учил исцелять подагру. После того арапского врачевания господин посол словно на свет народился, а как отъезжать собрались, подал в Посольский приказ прошение: есть, мол, у лекаря Бомелия помощник сарацинского племени, кой изрядно врачует подагрическую хворь, так они тому лекарскому помощнику просят дозволить выезд с посольским обозом, понеже ихний немецкий дохтур подагру исцелять не горазд. Ну Елисею куда было деваться? Отпустил арапа. Жалованье только не заплатил, сквалыга заморский.
— Да, изрядно придумали... и слава Богу, я за Юсупыча неспокоен был, — рассеянно сказал Андрей. — Ну а с нами как будет? Посольство-то как нагоним?
— День-другой пересидите у меня под Можайском, а после Юшка поведёт вас к Невелю, там и совокупитесь с посольскими...
Андрей помолчал, потом спросил, был ли ещё разговор с Никитой. Годунов отвечал, что разговор был, и дважды, но Фрязин съезжать отказался твёрдо — он, мол, не заяц, чтобы на старости лет петли петлять.
— Может, мне с ним ещё потолковать...
— Боже тебя упаси там показываться, — сказал Годунов. — В Коломне наверняка уж хватились, а станут тут искать, так первым делом к фрязинскому двору почнут принюхиваться. Да и не было бы толку с того разговора! Никита — мужик-кремень, как сказал, так оно и будет.
— Он что ж, не понимает, что, ежели я Настю оттуда выведу, первый спрос будет с него? От кого иного мог я проведать про тайный ход?
Годунов молча развёл руками:
— У тебя, Романыч, иные теперь заботы. А Никита, что ж, чай, не ребёнок и распорядиться собою волен. В твои годы того не понять, а ведь и так бывает, что иссякнет в душе охота жить далее...
— Понять могу, однако это если бы с Настёной стряслось худое. Ну а коли всё добром обойдётся? Чего ж заранее-то панафиду петь?
— Не токмо в Насте дело, — строго сказал постельничий. — Дочь для отца — отрезанный ломоть, как бы там ни обошлось. Никиту, чую, иное гнетёт. Рассуди сам — сколь годов служил великому государю верой и правдой...
— Да уж, дослужился... Димитрий Иванович, а как известишь его, удалось ли?
Годунов хлопнул себя по лбу и полез в подвешенную к поясу кису:
— Вот, вручить тебе велел! Чепь со зверушкой — припаять, што ль, надо было... И ещё вот. — Он протянул Андрею грубое железное кольцо с выбитым на нём фрязинским мастеровым клеймом. — Ежели, даст Бог, всё сойдёт как надо, отдашь перстень Юшке — он немедля пошлёт Никите, то и будет весточка...
17
Началось с недоброго: стражника — не того, с кем Андрей бражничал днём, а его сменщика — шпыни всё-таки порешили с маху, хоть велено было настрого: оглушить, связать, оставить с кляпом во рту (впрочем, верно и то, подумалось ему уже после, что легче было бедолаге помереть сразу, чем испустить дух в Разбойном приказе: с рук ему эдакое упущение всё равно бы не сошло). Огорчённый бессмысленным этим смертоубийством, Андрей оставил Юшку в сторожке (шпыни хоронились в сугробах вдоль берега, сани же были укрыты в чащобе за Неглинкой) и, плотно притворив дверь, зажёг фонарь и отомкнул решётку. Пройдя по сводчатому каменному проходу шагов с полсотни, прислушался — впереди было тихо, стащил рясу и вместе с приготовленной для Насти сложил на пол. Скинул и тулупчик. О том, придётся ли снова здесь одеваться, подумалось как-то покойно, отрешённо — вроде как бы не о самом себе, не о ней...
Так же отрешённо подумал он — в который уж раз! — и о другом: что будет, если ведьмак окажется там. Время они с Годуновым рассчитали вроде бы верно — раньше третьего часа ночи[26] Иоанн Крестовую палату не покидает, но мало ли что взбредёт ему в голову... Андрей знал одно: Настю он не уступит никому. Рукоять сабли была привычно под левой рукой, шестизарядная пистоль (та самая, что чинил когда-то Никита) весомо оттягивала кушак. Ещё недавно поднять руку на государя было для сотника Лобанова так же немыслимо, как совершить жуткое кощунство в храме, — скажем, выплюнуть Святые Дары. Сейчас он знал, что не остановится ни перед чем, попытайся кто преградить ему путь. Попытаться же мог только один — Никита прав: в тайных проходах стражу не ставят, на то они и тайные. Может, Андреем владело какое-то безумие, но он знал твёрдо, что, коли придётся, пролить кровь венценосца ему будет не труднее, чем шпыням было зарезать бедолагу стрельца...
Он так запомнил полученный вместе с ключом чертёж, что шёл уверенно, изредка лишь поднося к фонарю измятый листок бумаги с бледными следами свинцового грифеля. Всё было верно. Могильная, гробовая тишина царила в подземелье, он подумал даже, что ежели устроены где продушины для свежего воздуха, то его шаги могут услышать, поднять сполох. Но эта мысль не тревожила. Решёток он миновал уже три, все они исправно отмыкались одним и тем же ключом; впереди, в сотне шагов, как было указано на чертеже, оставалась последняя преграда — дверь, дубовая и окованная железом. Отшагав эту сотню, Андрей подошёл уже осторожно, прислушался — и к тому, что за дверью, и к своему сердцу. Потом, вздохнув и перекрестившись, вложил ключ.
Ведьмака тут не было. А Настю Андрей увидел не сразу: покой был едва освещён через оконце под потолком, свой же фонарь, входя, он прикрыл заслонкой. Лишь когда глаза освоились, увидел, что кто-то лежит на постели лицом в подушку, поджавши ноги и прикрыв голову сгибом руки; узнать лежащую было трудно. Он подошёл ближе — платье было не Настино, он знал её уборы почти все, эта же была в чём-то невиданно богатом, лазоревом, в жемчужном и золотом шитьё, даже башмачок, выпростанный из-под юбки, пестрел цветными шелками. И всё же...