Пристав был человек степенный и службу нёс исправно, поэтому он и в этот последний день придирчиво, сверяясь по бумажке, пересчитал всех посольских слуг, конюхов и охранников и убедился, что одного рейтара и впрямь не хватает в строю. Раненого, сказали ему, устроили в санках отца капеллана. Пристав подъехал и к санкам — пострадавший лежал весь в повязках, дышал трудно и с присвистом, капеллан же, облачённый во всегдашнюю свою коричневую рясу, подпоясанную белым шерстяным вервием, сидел с низко опущенной головой под просторным куколем, прилежно перебирая чётки.
«Ишь старается, — подумал пристав, — не дожить, видно, немчину до дому...» — И быстро отворотил коня, дабы не заразиться папежским духом.
Андрей, наблюдавший за ним из-за плеча соседнего в строю рейтара, с облегчением перевёл дух, когда пристав отъехал, не попытавшись поднять куколь и проверить, действительно ли под ним капеллан. Впрочем, это было маловероятно, он больше опасался другого: Настя накануне слегка простыла, покуда подкарауливали посольский поезд, и ночью на неё дважды нападал чох. Могла расчихаться и теперь, а уж дотошный пристав наверняка разобрался бы на слух, кто чихает — старый мних или юная жёнка...
Мало ли из-за чего всё может сорваться в последний миг! Такое тоже было предусмотрено: в случае чего рейтарам следовало задержать москвичей сколь можно дольше, остальным же — намётом уходить за рубеж. Но начать новую жизнь с того, чтобы скрестить оружие с соотчичами... Ему, сотнику Лобанову, драться с москвичами?
А ведь могут и убить, в самой пустяшной схватке кому-то приходится плохо. Как тогда будет Настёна — одна, на чужбине, без отца и мужа... Он не уставал повторять жене, что Никита Михалыч непременно разыщет их, где бы они ни решили поселиться; однако сам в это не верил. Нельзя было понять решение тестя остаться в Москве, на что тот уповал — на государево милосердие? О теперешней участи мастера Фрязина страшно было и подумать. Только бы Настя подольше верила, что они увидятся рано или поздно...
Странно, последние дни только об этом и мечтали, поскорее бы добраться до рубежа, а теперь, когда до него было уже рукой подать, Андрей не испытывал радости. Скорее он — чего никогда не бывало ранее — был растерян и подавлен, словно впервые представив себе вдруг объем ломки, предстоящей в их с Настей судьбе. Ломка уже началась, бесследно поглотив всё прошлое и привычное, но самое трудное было впереди — когда придётся привыкать к новому, приспосабливаться к чужому и незнакомому...
А вот Настя, похоже, этого не испытывала. Или по меньшей мере не показывала виду, что испытывает. Единственным, что её угнетало, была разлука с отцом и страх за его судьбу; Андрей не мог не сказать ей, откуда взялся ключ, и теперь она (хотя ни словом об этом не обмолвилась) понимала, ясное дело, что отцу — если не успеет с побегом — придётся держать ответ. Но она верила, что убежать он успеет и сможет отыскать их в Литве и они будут жить все вместе. Как жить — её не заботило; это, сказала она, решать мужу, ему возводить жизнь, как возводят дом, а жене положено обустраивать её изнутри. И это она сумеет. А что будет снаружи, заботило её куда меньше, чем то, к примеру, что Андрею в Невеле пришлось первым делом обрить бороду. Увидев его в таком непристойном виде, Настя ужаснулась и расплакалась.
— Что ж ты теперь, — причитала она, — словно кот: усы торчат, а внизу всё голое — срам-то какой!
— Так мне ж немчином надо вырядиться, а они, глянь, все обриты, — увещевал он её. — По бороде ли тужить, новую отращу не хуже той, дай только ноги унести...
По правде сказать, потеря бороды огорчила и его самого — больше, чем можно было ожидать. Хотя брадобритие не было на Руси под запретом со времён великого князя Василия Иоанновича, оголившего свой лик в угоду литвинке Елене Глинской, и московские вольнодумцы по сей день дерзновенно уподоблялись котам, всё же борода почиталась первым признаком мужского достоинства. Уступка новым веяниям проявлялась лишь в том, что бородачи помоложе уже не распускали свою красу во всю грудь, подобно венику, но подстригали накоротко — пальца на два-три, не дольше. Сейчас, обряженный в неудобный с непривычки рейтарский мундир, зябко ощущая морозец всей кожей выбритого подбородка, Андрей чувствовал себя постыдно и смехотворно — словно медведь, изловленный и выставленный напоказ...
Подумать только, ничего не осталось от старой его, привычной московской жизни, всё облетело прахом! А можно ли было обойтись иным? Как? Отдавши Настю ведьмаку на поругание — смог бы жить? Или удавился бы, как Иуда?
Капитан эскорта — рыжий, с устрашающими усами — выкрикнул команду, и строй тронулся, звякая удилами и оружием и поскрипывая непрогревшейся ещё кожей седел. Стремена висели слишком низко — посадка у рейтаров была не наша, с почти вытянутыми ногами; Андрей подавил вздох, вспомнив своего Орлика. Проехали мимо санок капеллана, потом миновали ещё одни, где из поднятого ворота тулупа понуро свисал отливающий сизым нос Юсупыча. Что ж, вот уже, почитай, и семейство — будет с кем починать новую жизнь...
Выехав из города, снова остановились — здесь московская охрана их покидала. Пристав, спешившись, откланялся послу, обменялся с Лурцингом какими-то бумагами, и стрельцы, попарно разворачивая коней, потянулись обратно к Невелю. Посольский же поезд двинулся дальше — на Пустошку, удаляясь от рубежа Московской державы. Хотя никто не мог бы сказать определённо, в чьей власти сейчас земля, которой они проезжали, всё же это было уже новое государство — Великое княжество Литовское.
Заночевали уже в Пустошке. Городок был занят небольшим московским отрядом, начальник его приехал узнать, нет ли в чём нужды, и был приглашён отужинать вместе с послом. Только после этого (было около полуночи) Лурцинг осторожно — чтобы не разбудить спящую Настю — постучался к ним в светёлку и сказал, что господин барон хотел бы видеть господина Андреаса.
— Извини, что поднял тебя, мой мальчик, — сказал посол, — но это надо решить не откладывая. Ты хорошо обдумал то, о чём мы говорили вчера? И как смотрит на это дама Анастасия?
Андрей понял почти всё, но всё же выслушал перевод Лурцинга и сказал, что да, они с женой говорили об этом и ехать в Пруссию всё же не решаются.
— Трудно нам будет там прижиться, — сказал он извиняющимся тоном. — Тут всё-таки своих побольше, и храмы есть... А там как же — и к обедне пойти некуда...
— Ну что ж! — Посол развёл руками. — Не скрою, мне было бы приятнее услышать другой ответ, но, скажу по правде, я его не ждал. Понимаю тебя. Очень хорошо понимаю! В Москве скончалась моя любимая сестра Анна, и в Москве же я нашёл тебя, так что для меня этот город уже не чужой и не враждебный, во всяком случае. И всё же поселиться в Москве я бы не смог! Поэтому вряд ли и вы с женой сможете жить у нас. Может быть, когда-нибудь потом, со временем, это изменится, но пока... Значит, вы едете в Острог?
— Да, куда же нам ещё.
— Вероятно, это разумное решение. Иоахим хорошо знает князя Константина, и он тоже считает, что там вам будет лучше.
— Да, я действительно так считаю, — добавил Лурцинг уже от себя. — Князь давно уже стал как бы... вождём русской партии в Литве. Его владения на Волыни, а они огромны, так и называют — Литовская Русь. И многие твои соотечественники там поселились. Ты в Москве слышал про Ивана Фёдорова?
Андрей подумал, пожал плечами:
— Не припоминаю... Он что, в стрельцах числится?
— Он человек учёный. Начал печатать книги, поэтому его из Москвы изгнали. Так Константин Острожский дал ему устроить книгопечатню там, в своих владениях. Князь весьма влиятельный человек, — Лурцинг уважительно поднял палец, — настоящий магнат, с ним считаются и в Вильне, и в Кракове. Для тебя будет большой удачей, если удастся поступить к нему на службу.
— Не так-то это просто, я думаю, — заметил Андрей, — к нему, верно, многие хотели бы приладиться.
— Именно поэтому ты поедешь туда с доктором Лурцингом, — сказал посол. — Охранную грамоту я не могу выписать на твоё имя, поскольку у тебя пока нет статуса. Поэтому не сочти за бесчестье, если ты, дама Анастасия и любезный твоему сердцу турок поедете в свите доктора. Ему мы придумаем какое-нибудь поручение к самому князю Константину, и для вас это будет надёжное прикрытие. Иначе добраться туда было бы трудно, война ещё не кончена, а временные перемирия — штука ненадёжная, и не все принимают их всерьёз. Иоахим, сколько отсюда до Острога?
— Точно не помню, но миль четыреста наберётся.
— Да, это неделя пути. Русскому сейчас не так просто пересечь Литву, не зная языка и местных обычаев, с доктором же вы будете в безопасности.
— Спаси Бог, это хорошо придумано. А что до «бесчестья», то я не спесив, могу и слугой побыть... коли надо.
— Ну, это уж крайность! Думаю, Иоахим сумеет убедить князя Константина оказать тебе должное внимание, однако помни, что, пока я жив, у тебя всегда есть к кому обратиться в случае нужды... и я позабочусь, чтобы твои права были обеспечены и после моей смерти. У меня есть ещё один племянник, но это сущие иуды — и он, и его отец, сообщаю на тот случай, если тебе придётся с ними столкнуться. Надеюсь, этого не будет: доктор Лурцинг взялся уладить легальную сторону дела, и едва ли с этим возникнут трудности, ибо Готхольд и его отродье столь же глупы, сколь зловредны. А тобой, Андреас, я горжусь! Камергер Готт-ду-нофф рассказал Иоахиму историю освобождения дамы Анастасии — ты истинный рыцарь...
— Да какая там история... Ничего б я не сделал, не найдись ключ, а с ключом-то всякий сумеет.
— Но не всякий отважится. Ладно, мой мальчик, не стану тебя захваливать! Итак, завтра разделимся у Себежа — мы едем к Риге, а вы с доктором поворачиваете на юг. Вы уже бывали там, Иоахим, какие города на пути?
— Полоцк, Лепель, Минск, Слуцк, Сарны...
— Полоцк, — повторил Андрей. — Туда вот не хотелось бы... Там нашего войска полно, не ровен час, напорешься на знакомца.