— И давно вы в этой вашей Специи?
Чичерин пододвинул разговор к сути — Георгий Васильевич был не в такой мере несведущ, как могло показаться, его оборот «в этой вашей Специи» обнаруживал иронический подтекст.
— Я приехал сюда в прошлом году…
— Приехали из России?
— Да.
Расчет подвел Рерберга. Встреча, которую он инспирировал, не обещала ему выгод. Видно, он уже понял это — нет, его заломовское первородство, как и заломовская гордость, были при нем, но терпения уже не хватало.
— А почему вы решились на такой шаг?
— У каждого своя стезя! — произнес Рерберг почти воодушевленно. — Умерла тетя и оставила именьице — вот так…
Чичерин достал платок и вытер им лицо.
— Вы сын Зосимы Петровича?
— Сын.
Чичерин вздохнул — вздох восприняли и отразили стены, сообщив такую безнадежность, какой, быть может, в этом вздохе не было.
— Жизнь что дорога, Георгий Васильевич, дорога в бочагах и рытвинах…
— Дорога… и из России?
Разумей, Игорь, кого зрят очи твои! — готов был произнести я, да остановил себя, наверно остановил вовремя. — У Чичерина, как и у твоего отца, жизнь и в самом деле можно было отождествить с дорогой, но на веки вечные с дорогой в Россию… Наперекор всем невзгодам — в Россию, невзгодам, которые были как удар бури: и лондонский сыск, и холеное иезуитство российского посольства на Чешемплейс, и брикстон–ское заточенье…
— Не всегда в жертву идее надо приносить человека, — вымолвил Рерберг почти кротко и заключил неожиданно: — Не стыжусь: моя философия.
— Ну что ж, каждая философия хороша, если в ее существе не лежит корысть, — был ответ Георгия Васильевича.
Нет, не Чичерин, а Зосима Петрович, восставший из праха и пришедший вот сюда, на генуэзскую площадь Феррари, говорил сейчас с Рербергом, стремясь досказать то, что недосказал в свое время.
— Мне это решение нелегко далось! — вырвалось у Рерберга.
Чичерин наклонил голову: мне казалось, что в его глазах, сейчас обращенных к свету, собралась боль.
— И все–таки, молодой человек, дайте себе труд подумать: правы ли вы? — сказал Чичерин и отвернулся.
Рерберг вышел.
Он вышел, так и не обнаружив, что невольной свидетельницей разговора стала и моя Мария.
Утром Чичерин уезжал на Фиуме. Он хотел уехать, не делая шума, но произошло событие, для него непредвиденное… Одним словом, едва рассвело, он явился комне. Он пришел ко мне, экипированный вполне — в одной руке у него был портфель, в другой браунинг.
Он поставил портфель и, обратив руку с пистолетом к свету, произнес, смущаясь:
— Как быть с этой штукой? Ведь я еду один. Наверно, надо взять ее. — Он переложил пистолет в другую руку. — Но, право, я никогда не имел с нею дела. — Он скосил глаза на пистолет. — Как вы полагаете: взять?
— Взять, конечно, Георгий Васильевич.
— Но, право, я не держал ее в руках… Как это… делается?
Я взял браунинг, извлек магазин с патронами, осторожно нажал на пусковой курок, клацнул раз другой, вложил магазин.
— Вот так, Георгий Васильевич.
— Ну что ж, тогда скажите мне «ни пуха», — произнес он, поспешно сунув пистолет в карман пальто.
— Ни пуха…
Он двинулся к выходу, и я долго видел, как он шел парковой дорожкой к автомобилю. Он дошел до середины дорожки и, неожиданно обернувшись, улыбнулся мне, осторожно положив руку на карман пальто, в котором лежал браунинг. Потом он заторопился к автомобилю, пошел быстро, чуть приподняв портфель, точно опасаясь, что он коснется земли. Карман, где лежал браунинг, набух — при ходьбе этот карман с пистолетом был неудобен, но Чичерин, казалось, не замечал этого…
ГИМНАСТЕРКА И ФРАК
Советского дипломата, защищавшего интересы молодой республики, — тогда ее было бы преждевременно назвать даже «страной–подростком», — можно уподобить отважному разведчику. Его засылали во вражеский тыл, чтобы вызнать тайны, разгадать злоумышленные секреты, обезопасить республику от козней, расшифровать шифры, выведать нечистые замыслы врага, изощренного как в коварных умолчаниях, в тонкой лести, так и в нападении из–за угла, не брезгующего и ударом в спину.
Савва Дангулов со стойкой преданностью пишет о первых советских дипломатах. Подчас они вели дуэли без всяких секундантов, дуэли можно назвать кровопролитными, поскольку за этими поединками, схватками стояли десятки, сотни тысяч жизней, стояло само будущее республики в «тревожно и яростно неуправляемый год, когда все сорвалось с петель, все в плену сквозного ветра истории». А государственным флагом впервые в истории стало красное знамя, которое прославил Поэт — «взвитое красной ракетою, октябрьское руганное и пропетое, пробитое пулями знамя»!
Труд исследователя–историка счастливо обогатился личной перепиской, беседами С. Дангулова с дипломатами, политическими деятелями, зарубежными писателями, журналистами, очевидцами и участниками масштабных событий предвоенных, военных и послевоенных лет. Вот где истоки подкупающей достоверности обстановки, географической и календарной точности, независимо от того, где происходит действие — в полуголодном, тускло освещенном Петрограде, такой же Москве, в промерзших, заснеженных аллеях Сокольников, в не по–весеннему жаркой Генуе или в туманном Лондоне, в Христиании (Осло) или в международном экспрессе, пересекающем Европу, Ощущаешь, какие трудоемкие поиски «единого слова ради» пришлось провести автору, он «перелопатил» «тысячи тонн словесной руды»…
Только настойчивые поиски драгоценных примет времени помогают художнику распознать самое характерное, красноречивое. Мало внимательно перелистать старые провинциальные газеты, которые автору собрали его итальянские друзья, генуэзские газетчики. Насколько важнее сделать своеобразные микрооткрытия документального характера!
«Известно, что за несколько месяцев до конференции в Генуе, — вспоминал Дангулов, — на письменном столе Владимира Ильича оказалась книга Герберта Уэллса «Россия во мгле», присланная Ленину автором. Владимир Ильич прочел книгу, оставив на полях свои пометы. Я проделал работу в некотором роде своеобразную: сопоставил пометы Ленина с текстом, к которому они относились, и попытался установить тенденцию ленинской мысли, касающуюся наших отношений с Западом, — это сопоставление дало результаты разительные. Во многом главные признаки генуэзских тезисов угадывались здесь. Таким образом анализ помет Владимира Ильича необыкновенно обогатил наше представление о ленинском замысле, относящемся к Генуе, в особенности к ее истокам, что важно, если учесть, что именно на конференции 1922 года были четко декларированы принципы сосуществования двух систем…
Автор скромно называет свое исследование «в некотором роде своеобразной» работой, но мы ощущаем глубину авторского анализа.
Незнаемые нами прежде факты, сведения не лежали на поверхности; самые богатые месторождения скрываются на большой глубине. И нужен иногда многолетний, искусный поиск, чтобы драгоценный пласт познания стал достоянием общества, и тогда мы с гордостью произносим прежде малознакомые имена наших соотечественников и друзей за рубежом, беззаветных ратоборцев за мир.
История советской дипломатии привлекла к себе внимание литератора Саввы Дангулова, наверное, и потому, что в Отечественную войну он был кровно связан с печатью как фронтовой журналист, корреспондент «Красной звезды». Пришло время, и автор вспомнил: «Моей доброй пристанью стал дом в глубине большого московского двора, где помещалась тогда редакция «Звездочки», — я уезжал туда с зарей вечерней и возвращался с зарей утренней».
Главный редактор «Красной звезды», в годы войны генерал–майор, Д. Ортенберг рассказывает о работе капитана Дангулова в редакции, начиная с первой ночи бомбардировки Москвы, которую корреспондент провел на летном поле центрального аэродрома в Москве.
Полеты в горячие точки фронта — в осажденный Севастополь, Одессу, Яссы, а еще раньше в Харьков, Умань, на Карельский перешеек не относились к категории туристских. Было много опасных, трудных маршрутов: например, для того чтобы попасть по срочному заданию редакции на Северный Кавказ, специальный корреспондент вынужден был с востока обогнуть Сталинград, пролететь над Каспийским морем, сесть в Баку, затем из Тбилиси перебраться по Военно — Грузинской дороге под Нальчик, в Осетию, поближе к родным сердцу Дангулова местам, к отчему дому… В боях за Воронеж корреспондент проявил и мужество, и оперативность при выполнении редакционных заданий…
Лишь в конце войны редакции «Красной звезды» пришлось расстаться с неистовым, талантливым газетчиком. Его перевели в Наркоминдел, он продолжал кочевать по фронтам и оказывался нередко в самых «болевых», опасных точках, иногда сопровождая иностранных журналистов.
«Блокадный Ленинград, с ночным полетом через Ладожское озеро, — вспоминает генерал Ортенберг в книге «Время не властно», Дангулов летал туда с уроженцем старого Петербурга известным американским журналистом Александром Вертом… Это были дни жестоких артиллерийских обстрелов города; в первый день, когда они прилетели в Ленинград, немцы выпустили по городу две тысячи снарядов…
Предыдущие книги С. Дангулова «Кузнецкий мост» (1968–77), повесть «Тропа» (1956), «Дипломаты» (1967) предварили романы «Государева почта» (1985) и «Заутреня в: Ч Рапалло» (1980). Свидетельство того, что автор продолжает разработку драгоценной жилы, которую многие авторы робко и долго обходили стороной. Можно сказать об антологии Саввы Дангулова, посвященной советской дипломатии: он расширил горизонты нашего видения, исторические параметры темы.
Да, гимнастерка и фрак, красноармейский шлем и атласный цилиндр оставались равноправными в гардеробе и в нравственном кодексе наших бескорыстных рыцарей–дипломатов, пожизненно неразлучных с революционным вероисповеданием.
«Человек глубоко штатский, — пишет автор о Чичерине, — нарком чувствовал себя чуть–чуть военным — к изумлению своих сослуживцев, мог надеть красноармейскую форму, а позднее предпочесть фраку с белоснежной манишкой форму командира Красной Армии и принять в этой форме иностранного посла. Красноармейская гимнастерка была для него символом всеобъемлющим — она как бы знаменовала для него приобщение к армии, ведущей трудную борьбу, а значит, и к революции… Чичерин рос, укрепляясь в своей вере, которая с такой силой заявила о себе в последующие годы, когда он встал рядом с Лениным, как его сподвижник и народный комиссар…