а, всегда молодой, всегда богатый!.. А?..
Герман кликнул Сергея наверх, где в тишине да в сумерках развернул он куда как небогатую скатерть–самобранку, сверток, привезенный братом, явился великой подмогой,
— Как «Эколь коммерсиаль», одолел? — спросил Герман, когда они сели за стол.
Ну что ему скажешь? Не вразумишь, что учение, даже одарившее тебя истинными знаниями, во сто раз тяжелее на чужой стороне. Незримая мета расколола тебя, сердце оставив в родной стороне, а тело бренное кинув на чужбину.
— Как «Эколь», брат? — настаивал Герман, стараясь наладить разговор, у него все еще было сознание вины.
— Окончил, разумеется.
— И должность схлопотал, Сережа?
И тут всего не объяснишь. Иван Изусов готов и впредь благодарно беречь память о дяде Кирилле, но что для железного человека, каким всегда виделся Сергею Изусов, память сердца? Все, что неподвластно
деньгам, отнесено хозяином к ценностям сомнительным и достойно единственного — осмеяния.
— Говорю, должность при тебе, брат?
— Выходит, так.
— И корни пустил? Ты что, не понимаешь? Спрашиваю: женился или все еще холостой?
И он тоже: женился? Дина, Дина, где ты? Господи, что бы он отдал, чтобы повидать ее. Вот этот магнит всесильный, который его притягивал к ней, где он помещен: в самой сини ее глаз или в руках, которые в минуту волнения начинали дрожать? А может быть, он в ее коже, которую не брал и свирепый парижский загар… Вспомнилось, как утро застало их в излучине Сены и в предрассветном дыму вдруг встала зеленоокая Венера, и Динка вскрикнула: «Я никогда не видела ее такой яркой, меня слепит, я щурюсь!..
— Спрашиваю: женился ты или все еще холостой?
— Холостой…
Герман вдруг всполошился, крикнул что было мочи:
— Настенушка, карабкайся к нам, да пошибче!
— Ты дай твои ноги, тогда, пожалуй, я и вскарабкаюсь… — вымолвила она. — Мне до тебя, как до неба!
Она двинулась наверх, и старая лестница взъярилась и заохала — до сих пор как будто бы была безъязыкой, а тут высвободила стон, что таился в ней.
— Дай бог памяти, когда я тут была? — спросила няня после того, как верхняя ступенька была побеждена. — Не было бы тебя, Серега, пожалуй, не решилась бы лезть на небо! — произнесла она, переводя дыхание. — Теперь уж до того раза, когда на постоянное жительство к богу… — она взглянула над собой, того гляди, продолжит путь к высокому высоку.
— Садись, старая, вот тут… — положил Герман руку на стул рядом с собой. — Значит, свободен, как птаха? — обратился он к брату.
— Выходит так, как птаха… — согласился Сергей не очень охотно — почуялось, что реплика брата предваряла разговор крутой.
— Ну, ежели говорить о птахе, то и она, как пригреет солнышко, чистит перья, чтобы отправиться в путь…
— Чистит, родимая, перышки, чистит, — поддержала, смеясь, няня, еще не разобравшись, куда Герман клонит разговор.
— Ты это к чему, Герман? — поднял строгие глаза Сергей. — К чему?..
— Ты полагаешь, что твои знания нужны Франции и не нужны России? У тебя есть сомнения? Ты что молчишь?
Сергей задумался — и в голову не могло прийти, что вот так вдруг, без подготовки да еще при няне Герман затеет этот разговор.
— Не все просто, брат… — сказал Сергей, не поднимая головы, он больше говорил себе, чем Герману.
— Конечно, не просто, но что тебе может помешать на этой дороге?
Старая встала, покряхтывая, и пошла в соседнюю комнату.
— Время не приспело решать… — произнес Сергей, все еще не поднимая головы.
— Ну как знаешь, дело твое! — заключил Герман, точно ощутив, что принял тон неуместный в таком разговоре.
— Вот наконец верно сказал: это дело Сергея, и только Сергея! — произнесла Лариса, входя в комнату. Вот эта нарочитая неторопливость давала ей возможность сдержать гнев, который клокотал в ней. Ну, конечно, она стояла внизу и весь разговор слышала.
— Если быть точным, то это дело Сергея и в какой–то мере мое, — сказал Герман, стремясь овладеть собой. Вторжение сестры было неоправданно дерзким и не на шутку разгневало Германа.
— Все готова понять, не могу понять этого: почему твое? — произнесла Лариса.
— Потому что после смерти отца я в этом доме старший… — он встал и пошел по комнате.
Она сейчас стояла перед братьями в своем репсовом платьице с вырезом, который был так велик, что захватывал ложбинку на груди, она знала, что у нее красиво, и не скрывала этого.
— Вот взгляни на него! — простерла она обнаженные руки к Герману и рассмеялась, в ее громком смехе был вызов. — В едином лице и воин революции, и ревнитель домостроя… — она взвизгнула. — Он старший!.. — она метнулась в свою комнатку и на минуту застыла, увидев там няню. — А ты чего затаилась тут в темноте? О господи!.. — но ее смятение длилось миг. — Вот она самая старшая!.. Вот!.. — осенило Ларису, и она вытолкнула на свет няню.
Старуха стояла, не в силах совладать с трясущимся телом, шея поослабла, и голова пошла ходуном, она гнула старуху к полу, отчего руки пошли вширь, да и ноги кинуло вразброс — одна, того гляди, двинется к Соколиным, другая на Воробьевку,
— Ближе их никого нет нынче на свете, они братья… — сказала няня, не в силах удержать головы, которая продолжала трястись, точно поддакивая сказанному, соглашаясь. — Кто–кто, а они поймут друг друга…
Старая качнулась и двинулась к лестнице, дав понять, что то немногое, что было в ее власти, она сделала. Было слышно, как она сошла с лестницы, остановилась в темноте, минуту не двигаясь, что–то выговаривая… Потом она, так можно предположить, уткнулась в стену и, держась за нее, пошла к себе. Да и Лариса выключила свет, рубец света, что был виден под дверью, вскоре исчез, не иначе зажгла настольную лампу, что стояла у нее на ночном столике, она была полуночницей и засыпала поздно, отдавая ночи книге.
Братья остались одни, и теперь самый раз было продолжить разговор, но, странное дело, Герман уклонился. Он повлек брата в комнату, служившую кабинетом. Комната была угловой, и ее два окна как бы создавали этот угол, выходя на юг и восток. Он обратил взгляд на застекленный шкаф, стоящий меж окон.
— Ты помнишь этот шкаф? — он повернул ключик, открыл дверцу. — А вот это чудо ты, наверно, не видел? — он снял с полки большую бухгалтерскую книгу в твердом переплете, крытом ярко–зеленой глянцевой бумагой. — А вот эту руку помнишь? — он раскрыл книгу, медленно листая. Тяжелая бумага, графленная синей и красной линиями, была заполнена крупным, с видимым нажимом почерком, каким сегодня уже не пишут.
— Рука отца?
— Отца, конечно… Да ты взгляни внимательнее! Говорят, на Востоке каллиграфия на уровне живописи… Так вот она живопись и есть, да к тому же и точность! Вот где искусство породнилось с математикой!..
Как помнит Сергей, отец был главным бухгалтером на заводе Михельсона, бухгалтером первоклассным и держал заводской счет в ажуре, пользуясь, как говорили, доверием директоров. В семье Цветовых он был самым старшим и порядочно школил Кирилла на первых порах, впрочем, тот превзошел брата, став в своем деле асом. Так или иначе, а за братьями упрочилась в мире, имеющем отношение к счету, репутация людей, чья обязательность и точность вошли в пословицу: «Если считают Цветовы, пересчитывать не надо».
— Как ты добыл эту книгу? — спросил Сергей, принимая из рук брата сокровище в зеленом переплете. — Говорят, почерк, что живая рука — в нем и жизнь, и характер… Как добыл?
— Когда собрались на сорок дней, его старые друзья по заводу явились с этой книгой. «Вот, — говорят, — сберегли, по этой книге молодых школим!.. Так и добыл…
— В банк пошел при нем?
— Да, конечно, и на первое собрание позвал его. Потом он признался: «Когда представляли нового директора, меня все подмывало сказать: «Сын мой». Потом уже, когда снесли на Ваганьково, ловил себя на мысли: все, что делаю, чуть–чуть делаю и для него…
— После дяди Кирилла банк уже не внове для Цветовых, — осторожно реагировал Сергей.
— Внове! — поправил Герман. — Пойми, внове!.. Нынче у него иное амплуа… Нет–нет, ты возьми в толк: банк как бы аккумулирует деньги революции и питает ими все, что революция строит… Такое чувство, что без тебя это может и не совершиться.
— В каком смысле?
— В кои веки директор банка выезжал на стройку электростанции…
— Ты едешь?
— На рассвете… Кстати, можешь составить компанию. Решишься?
Сергей пришел в замешательство, предложение было заманчиво.
— К вечеру вернемся?
— Пожалуй…
— Решусь.
— Тогда до утра, тебе постелили в отцовской половине…
Легко сказать: до утра. Сон не шел. Что–то было в этом неправдоподобное — он в родительском доме. Что–то почти фантастическое: в родительском, в родительском!.. Пришло на ум раннее–раннее: августовское солнце, бьющее в окна, мерцающее — мерцание от березы, стоящей под домом, от ее трепещущей листвы. И запах пирога с антоновкой (эта кислинка пахучая, которую сообщила пирогу антоновка, угадывалась мигом), и дыхание пролившегося на горячую плиту молока, всепобеждающий дух кофе и ласковое прикосновение маминых волос, неожиданно упавших на лшю, и голос мамы, обычно властный, смягчался: «Вставай, Сереженька, папа оделся и ждет тебя…. Да, отец не уходил прежде, чем Сергей не выйдет с ним на улицу, не сделает рядом с ним тридцати шагов… Что–то было в этом провожании для отца ритуальное, не будь этого провожания, казалось, не свершится светлый зиа а с ним и удача долгого дня, долгого и для отца нелегкого. Нет, в сознание Сергея вторглось диковинное: он в родительских Сокольниках! Только подумать, в Сокольниках! До сна ли теперь?
— Ты спишь, Сергей? Лариса, ее шепот стесненный.
— Нет.
— Вот и хорошо.
Вначале возникли эти ее запахи, потом она сама, точно летучее облако, точно всю себя оставила за дверью, а сюда впустила только свой лик, едва ли не призрачный.
— Прости меня, но я слышала твой разговор с Германом, — произнесла она и вдруг рассмеялась, зажав рот кулаком. — Фанатик, лишенный реального представления о мире!.. Повергли себя во тьму–тьмущую, а мыслью своей живут в райских кущах! И, главное, требуют, чтобы и остальные переселились в эти кущи райские!.. Напрочь закрыли глаза на то, что творится вокруг!.. Вчера приехал человек с того берега Волги Юрка Болдырев, мой напарник по скетинг–ринку… Видел, как посреди дороги сидел человек и ел грязь. Да, да, вот так, загребая ручищами и заполняя рот, ел грязь… Теперь ты понимаешь, где наш братец дорогой и где жизнь! Вот он тебя завтра повезет на Шатуру, за двести верст… И что ты там увидишь? Чисто полюшко!.. Истинно фантазеры: стоят посреди снежного доля и видят Китежи!.. Спрашивается: зачем ех