Казаки немедленно бросились выполнять приказ и через несколько минут приволокли небольшой фальконет[65], стреляющий свинцовыми ядрами.
– Ну чего, басурмане, не передумали? – звонко прокричал осажденным Татаринов, взявший на себя обязанности бомбардира.
– Урус шайтан! – был ему ответ. – Подходи, секир башка делать будем!
– Ну как хотите, – улыбнулся Мишка и вжал фитиль в затравку.
Пушка ухнула, и посланный ею снаряд гулко шмякнул по одной из створок, выломав из нее изрядный кусок. Следующий выстрел увеличил пролом, ясно показав обороняющимся, что разыгравшаяся вокруг трагедия близится к финалу. В последнем отчаянном усилии османы бросились заваливать проем ворот всяким хламом, но, к счастью, не успели закончить эту работу. Уже третье ядро выбило одну из створок, после чего казаки и драгуны пошли на приступ.
Ожесточенная схватка была скоротечна. Никто из сражавшихся друг против друга не знал ни жалости, ни сострадания, и скоро все было кончено. И только когда пали последние защитники крепости, казаки взялись за грабеж. Поделившись на ватаги, они разошлись по захваченному городу и принялись деловито обчищать дома и их уцелевших обитателей. Все добытое донцы стаскивали к дому турецкого паши, чтобы потом раздуванить по своему обычаю. Надо сказать, что драгуны тоже от них не слишком отставали.
Торжествующий Епифан Родилов вместе со своими приближенными осматривал дом турецкого губернатора, когда туда вошел Панин.
– Выпьешь с нами, полковник? – протянул ему баклагу атаман.
– Отчего же не выпить с добрыми людьми, особенно если в горле пересохло, – усмехнулся Федор и, приложившись к фляге, сделал несколько глотков довольно крепкого вина.
– Вот это по-нашему, – захохотал Епифан. – Ей-богу, хороший бы из тебя казак получился, боярин!
– Я не боярин, а простой стольник и полковник.
– Ну так станешь! Нешто царь за эдакое дело тебе шапку боярскую не пожалует?
– Господь с тобой, атаман, нас ведь тут и вовсе не было. У государя Ивана Федоровича с османским султаном мир.
– Ишь ты… Может, тогда твоим людям и доля в добыче не нужна?
– Что моим драгунам в руки попало – считай, пропало! – усмехнулся Панин.
– Это правильно. Что в бою взято, то свято. А сам-то возьмешь чего али побрезгуешь?..
Тут их разговор прервал истошный женский крик. Видимо, подручные атамана добрались до гарема погибшего паши и нарвались на сопротивление. Вскоре из женской половины выбежала растрепанная женщина, лицо которой еще хранило черты былой красоты, и остановилась как вкопанная, со страхом и ненавистью глядя на казаков. Затем она увидела все еще лежащее на полу тело убитого супруга и, завыв, бросилась к нему. Сообразив, что тот уже никогда не встанет, она зарыдала, а затем резво вскочила и едва не вцепилась в лицо Епифана ногтями.
– Тю, еще и царапается!.. – изумился тот и потребовал: – Уймись, ведьма!
Увы, униматься вдова паши не пожелала, после чего воздух со свистом рассек клинок атаманской сабли, и женщина, обливаясь кровью, опустилась на пол рядом с мужем.
Остальные обитательницы гарема проявили полную покорность судьбе и не оказали ни малейшего сопротивления, позволив снять с себя украшения. Две из них были молодыми привлекательными женщинами вполне славянской наружности, а третья – черноволосой девочкой лет по виду тринадцати. Еще с ними была старуха-служанка.
– Это откуда же такие девицы-красавицы? – с улыбкой поинтересовался вездесущий Мишка Татаринов.
– С Полтавы, – робко ответила одна из них, бросив на молодого пригожего казака острый взгляд.
– Ишь ты, а зовут тебя как?
– Оксаной.
– А подружек?
– Это Ядвига, она полька, а младшая – Фатима, черкешенка.
– А вон та? – спросил Родилов, показав на зарубленную им женщину.
– Это Махфируз-хатун, – скривилась Оксана. – Старшая жена паши нашего. Ох и вредная была, стерва. Чуть что не по ее, сразу драться. В черном теле держала, жизни совсем не давала, чтоб ее трясца взяла![66]
– А за что она вас так? – спросил почувствовавший жалость Панин.
– За то, что веру их поганую принимать не хотели! – с готовностью ответила женщина.
– Врет! – обернувшись к полковнику, шепнул Татаринов. – Рубль за сто, обасурманились давно в неволе.
– Что с ними будет? – обратился к атаману Федор.
– Известно что, – пожал плечами Епифан. – Христианкам волю дадим, а прочих – в ясырь[67].
– А Фатиму?
– И ее.
– Послушай, атаман, – повинуясь какому-то внезапному чувству, попросил Панин. – Отдай мне девчонку?
– Что, приглянулась? – усмехнулся Родилов. – Я бы с радостью, но нельзя. Она – добыча! Хочешь – выкупи, но только если станичники супротив не будут. Если откажут, не обессудь, тут уж и я ничего не поделаю!
– Бачка атаман, – прервал Епифана неизвестно откуда взявшийся черкес в лохматой папахе, в котором Федор тут же признал лазутчика. – Ты говорил, что я смогу забрать одну пленную.
– Было такое, – согласился тот.
– Я хочу ее! – твердо заявил Махмуд и указал на юную соотечественницу.
– Слово дадено – что пуля стреляна. Раз договорились – забирай девку!
Тот довольно кивнул и, обернувшись к девочке, что-то сказал ей на своем гортанном языке, но та неожиданно воспротивилась. Вскочив со своего места, она мертвенно побледнела и принялась выкрикивать ему в лицо короткие отрывистые фразы, от которых лазутчик помрачнел, будто туча перед бурей. Тем не менее он схватил свою добычу и, не обращая внимания на протесты, завернул в бурку, после чего перекинул через плечо и направился к выходу.
Панин хотел было преградить ему дорогу, но Татаринов буквально повис на нем, не давая совершить оплошность.
– Не надо, полковник, – прошипел он Федору на ухо. – Ни атаман, ни казаки не позволят. Коль оговорено, что отдадим ему девчонку, так тому и быть!
Утром на следующий день после штурма Панин проснулся с больной головой. Вчера его, как начального человека, пригласили к атаману на пир, где он гулял со всей старшиной Донского войска. Как оказалось, слухи о повальной трезвости мусульман и впрямь оказались сильно преувеличенными. В подвалах покойного паши хранился изрядный запас недурного вина, кое-что нашлось и у прочих обитателей. Был даже самый настоящий кабак, находившийся, однако, за городскими стенами в предместье. Пойло в нем, правда, подавалось преотвратное, но оно досталось на долю рядовых казаков, а для Родилова и его гостей подали самое лучшее из трофеев. Впрочем, даже самое хорошее вино в больших дозах вызывает похмелье, так что неудивительно, что стольника слегка мутило.
– Здорово ночевал, полковник! – поприветствовал его заявившийся спозаранку Татаринов, бодрый, будто и не пил вчера вовсе.
– Слава богу, – хмуро ответил ему Федор.
– Болеешь? – ухмыльнулся казак. – А я тебе чудесного снадобья принес!
С этими словами он налил в стоящий на столе кубок вина из принесенной баклаги и с усмешкой протянул Панину. Тот, не чинясь, принял угощение и одним махом опрокинул в себя содержимое. Сразу стало немного легче.
– Спаси Христос! – поблагодарил он Мишку и пытливо взглянул на него. – Зачем пожаловал?
– Так атаманы круг собирают, решать, что дальше делать будем.
– Что тут решать? – не понял полковник. – Надобно крепость укреплять, не то, неровен час, налетят крымчаки да отобьют назад.
– Да где там, – расплылся в улыбке Татаринов. – Лазутчики донесли, что Калга еще неделю назад переправился через Днепр и повел свои чамбулы к Дунаю. Видать, на подмогу к султану пошел.
– Нешто в Крыму ратных людей не осталось?
– Сколько-нито есть, да речь не об том. Нехристи ведь еще не знают, что мы Азов взяли. Стало быть, надо их берега обшарпать, пока они в неведении!
– В набег отправитесь, что ли?
– Ну так на царское жалованье разве проживешь? Его ведь если на всех казаков разделить, то выйдет пороху по жменьке, свинца по пульке, сукна по латке да сухарей по шапке. Хочешь не хочешь, надо за зипунами идти.
– Того, что в Азове захватили, не хватит ли?
– А вот кому хватит, те пусть остаются да стены с воротами чинят!
– Ладно, пошли на круг, послушаем, что говорят, – махнул рукой Панин и стал одеваться.
Накинув кафтан и шапку, он перепоясался наборным поясом, приладил к нему саблю и пистолет. Колчан и налучье, а также оставшуюся от отца полубайдану[68] надевать не стал. Не на бой же собрался.
– Господин, – с поклоном вошел в комнату денщик, – не изволишь ли горячего похлебать?
– Позже, – отмахнулся Федор. – Лучше добычу уложите в мешки да смотрите, чтобы все цело было!
Слуга в ответ еще раз поклонился и пошел исполнять приказ. И то сказать, добра на долю полковника досталось немало. Было и оружие доброе, и посуда драгоценная, и тончайших шелков почти целый постав. Сам Панин его, конечно, не собирал. За него старались денщик с двумя холопами, да и драгуны про командира не забыли. Вон полкомнаты завалено. Будет что домой привезти, жену порадовать, дочек побаловать. Родню опять же забывать не след. Сестры женины тканям заморским куда как рады будут!
Пока вспоминал про родственниц, ненароком вспомнилась вчерашняя девчонка – Фатима. Уж больно глаза у нее красивые, так и запали в душу, проклятущие. Зачем он просил у атамана невольницу, Федор и сам не смог бы себе объяснить. В свой терем такую добычу не привезешь, Ефросинья за сие враз космы проредит или глаза выцарапает. За ней не заржавеет! А потешиться и бросить эдакую красоту рука не поднимется. Может, и к лучшему, что ее тому черкесу отдали?
– Что зажурился? – весело спросил нахмурившегося стольника неунывающий Мишка.
– Да так, – неопределенно махнул рукой Панин. – Слушай, а ты по-черкесски понимаешь?
– Немного, а что?