– Ясновельможный пан кого-то ищет? – осторожно поинтересовался выглянувший из окна соседнего дома еврей.
– Да, – встрепенулся молодой человек и с надеждой посмотрел на него. – Мне до крайности нужен пан Петцель.
– Таки не только вам, – сочувственно вздохнул сосед.
– Простите, я не понимаю…
– А что тут понимать? Этот старый гешефтмахер распродал векселя сторонников короля, когда те еще побеждали, погрузил свои пожитки на повозку, да и был таков! И вот теперь его нет, а долговые расписки, по которым никто ничего не заплатит, есть! И что теперь с этим всем делать? Нет, я вас спрашиваю, юноша!
– Он что, уехал? – широко распахнул глаза Вацлав.
– Господи, так а я вам о чем толкую?! Конечно, уехал и теперь наверняка думает, что он самый умный. И знаете, что я вам скажу? Это так и есть!
– А его дочь?
– Вы про Сарочку? Да, конечно же она с ним. Не оставлять же ему здесь такую красавицу без присмотра!
– А вы не знаете, куда он поехал?
– Да откуда же мне знать? Хотя он в последнее время часто говорил о Мекленбурге. Причем так, будто это находится не на севере, а в Земле обетованной!
– И что же мне теперь делать? – потерянно спросил сам себя Попел.
– Даже и не знаю, что вам сказать, – сочувственно вздохнул словоохотливый сосед.
– Простите, – стесняясь, спросил бывший студент. – А вы не хотели бы купить у меня этот шлем или кирасу?
– Как вам сказать, – задумчиво отозвался тот, – вот чтобы да, а таки нет!
Договорив, он с силой захлопнул ставни, оставив Вацлава наедине с самим собой.
Фридрих Пфальцский и его сторонники покинули Прагу так незаметно, что местные обыватели узнали об этом только на другой день, не обнаружив у Старого королевского дворца в Пражском Граде привычной стражи. По городу тут же поползли слухи один причудливее другого. Стали говорить, что король после поражения на Праздном поле и вовсе не заезжал в свою столицу, а лишь прислал гонцов к королеве, чтобы та, не задерживаясь, покинула Прагу вместе с детьми. И хотя многие видели его въезд, все тут же подхватили эту сплетню и стали дополнять ее подробностями о том, как Елизавета Стюарт переоделась в костюм служанки и чуть ли не пешком сбежала к своему мужу. Что же касается маленьких принцев Генриха Фридриха и совсем уж маленького Карла Людвига, то их не то обрядили девочками, не то спрятали в корзине с бельем и отправили из города не в карете, а на ломовой телеге.
Разговоров этих хватило почти до вечера, когда у городских ворот неожиданно затрубили горны и растерянные пражаки с ужасом увидели императорскую армию под командованием графа Бюкуа и курфюрста Максимилиана. Разумеется, отцы города тут же направили к этим высокородным господам делегацию с изъявлением покорности и щедрым, как им казалось, предложением контрибуции.
Те, в свою очередь, обошлись с послами весьма учтиво, пообещали не предавать город огню и мечу, пожелав лишь, чтобы были выданы враги императора и истинной веры, запятнавшие себя гнусной изменой дому Габсбургов. Единственно лишь, в чем они не сошлись с парламентерами, так это в определении размеров выкупа. Ведь, согласитесь, с тех пор как Иоганн Альбрехт Мекленбургский стряс с какой-то убогой Риги целый миллион звонких талеров, предлагать за Прагу всего-то шестьсот тысяч даже как-то и неприлично.
Торговля и обмен гонцами продолжались до самого вечера, когда голодный и злой Вацлав отправился к себе домой, так и не дождавшись, чем дело кончится. Точнее, дом был совсем не его, а местного суконщика пана Гусака, у которого он снимал комнату, но дело было совсем не в этом. Подойдя к дому, бывший студент и неудачливый солдат обнаружил какого-то непонятного человека, рисующего на воротах суконщика белый крест. Закончив свое подлое дело, негодяй воровато оглянулся и направился к соседнему дому, где проживал здешний галантерейщик пан Дубак, и скрылся в нем. По странному совпадению пан Дубак и пан Гусак очень сильно не ладили меж собой, потому как суконщик был ярым реформатом, а галантерейщик – добрым католиком.
– Ах это вы, молодой Попел, – угрюмо заметил хозяин квартиры, видимо, считавший своего квартиранта одним из главных виновников поражения протестантской армии. – Что-то поздно…
– Я видел, как на вашем доме нарисовали крест, – прервал его постоялец.
– Что?! Какой еще крест, зачем? – изумился тот.
– Разве вы не знаете, зачем паписты рисуют на домах своих противников кресты, как это было лет пятьдесят назад в день Святого Варфоломея?!
– Паписты?
– Да. Я видел, как человек, сделавший это, скрылся в доме Дубака.
– Проклятье! Но почему на моем доме?
– А разве вы не реформат?
– Так что с того? Я верный подданный его величества короля Фердинанда и никогда не одобрял избрания Фридриха Пфальцского! Более того, я всячески препятствовал этому и протестовал…
– Протестовали? – изумился Вацлав, прекрасно помнивший, как ликовал его квартирный хозяин, узнав о дефенестрации.
– Конечно! Я даже плюнул вслед этому самозваному королю и его свите, когда меня никто не видел…
– Да вы просто инсургент[82], – хмыкнул Попел, но расходившийся Гусак уже не слушал его.
– Я понял, в чем дело! – завопил суконщик. – Все дело в вас. Это вы навлекли беду на наш дом!
– Я?!
– Конечно! Это ведь вы пошли служить узурпатору и сражались за него, убивая добрых патриотов. Вот из-за вас-то наш дом и отметили этим крестом!
– Но, позвольте… – попытался возразить Вацлав, ошеломленный как логикой, так и черной неблагодарностью хозяина дома.
– И слушать ничего не хочу! Убирайтесь из моего дома немедленно, пока я не вызвал стражу и не показал на вас как на грабителя. Чтобы духу вашего не было в моем доме!
– Но мои вещи…
– В моем доме – все мое!
– Дайте мне хотя бы еды в дорогу…
– Пошел вон, мерзавец!
Закончив кричать, пан Гусак, видимо, сообразил, что у его постояльца на боку шпага, против которой халат и ночной колпак не такая уж надежная защита. И потому быстро-быстро начал пятиться к ведущей на второй этаж лестнице, где за их разговором испуганно следили его жена и две дочери. Но бывший студент отчего-то не стал прибегать к оружию, а лишь обреченно махнул рукой и вышел вон из дома, ставшего для него таким негостеприимным. Уже на улице его догнала Гелена – старшая дочь пана Гусака, шустрая девчонка лет тринадцати, и сунула ему в руки узелок с какой-то снедью.
– Возьми, Вензо[83].
– Спасибо, Ганка.
– Ты на отца не серчай, он просто сильно испугался.
– Я не сержусь, – устало отозвался парень. – Но вам бы лучше стереть тот крест со стены. Да и вообще спрятаться, а то мало ли что может случиться.
– А ты хороший и добрый, – вздохнула девчушка и, приподнявшись на носочки, звонко чмокнула бывшего постояльца в небритую щеку, после чего убежала прочь, громко стуча по мостовой деревянными башмаками.
– Прощай! – донеслось до него из темноты.
Ее отец уже закончил вытирать метку на стене, после чего крадучись направился к дому пана Дубака и нарисовал на нем точно такую же.
Но этого оставшийся совершенно нищим представитель славного рода Попел из Ольбрамовиц уже не видел. Сообразив, что остался совсем один и надеяться ему больше не на кого, молодой человек отправился к Влтаве. Найдя на берегу чью-то лодку, Вацлав недолго думая перерезал удерживающую ее веревку и, вскочив в утлое суденышко, отдался на волю волн. Из припасов у него была только краюха хлеба, поднесенная сердобольной Ганкой, из оружия – отцовская шпага, а из прочего имущества – только голова на плечах. И как показали последние события, голова эта была не слишком разумной. Но как знать – может, все еще обойдется?
Весть о разгроме армии Фридриха Пфальцского достигла Саксонии всего через несколько дней после сражения и вызвала эффект, сравнимый со взрывом бочонка пороха. И если прежде многие горячие головы осуждали курфюрста за то, что он не пожелал поддержать притязания протестанта на богемский престол, то теперь, по прошествии времени, стали слышны голоса людей благонамеренных и осторожных, восхваляющих своего правителя за то, что не стал вмешиваться в чужую свару.
А почтенный Рувим Петцель, сидя в корчме, которую держал его единоверец Мордехай Кац, с удовольствием потягивал пиво и прислушивался к разговорам.
– Подать вам еще? – поинтересовался у него хозяин.
– Нет, спасибо, – отказался Рувим.
– Вам таки не понравилось?
– Нет, что вы, пиво прекрасное, но я…
– Конечно, – горестно вздохнул корчмарь, – вы, верно, привыкли к пражским напиткам, и здешние кажутся вам горькими.
– Ну что вы такое говорите, пан Мордехай, просто я не хочу больше.
– Отец, а можно мне пива? – вмешался в разговор Мойша, все это время с вожделением поглядывающий на кружку отца.
– Ты еще очень мал! – отрезал строгий родитель.
Моисей шумно вздохнул, с тоской вспоминая родную Прагу, где он с приятелями мог гулять вдали от родительских глаз и где уж ему бы никто не помешал пропустить кружечку пенного напитка. В это время в корчму зашел их слуга Борух и угрюмо сказал хозяину, что можно отправляться.
– Лошади уже запряжены? – встрепенулся пан Петцель.
– А я как сказал? – ворчливо переспросил здоровяк, после чего подхватил у проходящего мимо прислужника кружку и залпом вылил ее содержимое себе в рот.
– Азохен вей, ты разоришь меня, бездельник! – запричитал Рувим, с жалостью глядя на исчезнувший в луженой глотке напиток. – Глядя, как ты пьешь, впору подумать, что не еврей, а мораванин.
– Думайте что хотите, – отмахнулся Борух.
– Нет, вы только посмотрите на него! – всплеснул руками оскорбленный в лучших чувствах хозяин. – Может, ты еще скажешь, что тебе надо подать к пиву свиных сосисок?
– Ну, если нет говяжьих… – флегматично пожал плечами молодой человек.
– Что вы, господа, – обрадованно воскликнул внимательно слушавший их корчмарь, – конечно же у меня найдутся самые что ни на есть кошерные закуски на любой вкус!