.
«Пьянственная страсть» при этом угрожала не только социальным низам. От пришедших «в совершенное безумие» избавлялись теми же средствами, что и в прошедшем веке. Императрица Елизавета приказала запереть в Донском монастыре сына выдающегося петровского дипломата барона Исая Петровича Шафирова: «он в непрестанном пьянстве будучи, отлуча от себя с поруганием жену и детей своих, в неслыханных и безумных шалостях обретается». Знаменитый канцлер А. П. Бестужев-Рюмин после бесплодных увещеваний вынужден был в 1766 г. просить Екатерину II о ссылке в монастырь «за великое пьянство» своего сына — генерал-лейтенанта и камергера двора.
Менее высокопоставленные подданные старались выражать свои мнения в традиционной форме анонимного «подметного письма». В 1732 г. к грозной императрице Анне Иоанновне попала жалоба на откупщиков и их подручных, усиленно принуждавших народ пить: «Наливают покалы великии и пьют смертно, а других, которыя не пьют, тех заставливают сильно; и многие во пьянстве своем проговариваютца, и к тем празным словам приметываютца приказные и протчия чины»{194}. Безымянный автор этого сочинения хорошо знал, что в то, время кабацкие возлияния нередко заканчивались для «питухов» серьезными неприятностями. Стоило поручику в заштатном гарнизоне обругать очередной приказ, возлагавший на него новые тяготы, или загулявшему посадскому в кабаке сравнить императорский портрет на серебряном рубле со своей подругой, как тут же находились «доброжелатели», готовые обличить беднягу в оскорблении титула и чести государя Обычно такого рода дела, не представлявшие, с точки зрения многоопытных следователей, опасности, заканчивались для обвиняемых — особенно если те не запирались, а сразу каялись в «безмерном пьянстве» — сравнительно легко: поркой и отправкой к прежнему месту жительства или службы.
В более либеральное царствование дочери Петра Великого Елизаветы находились и более смелые оппоненты откупных порядков. В 1751 г. скромный архивариус Мануфактур-коллегии Андрей Лякин осмелился публично в Сенате объявить и подать в страшную Тайную канцелярию свой проект «О избавлении российского народа от мучения и разорения в питейном сборе». Опытный чиновник с 40-летним стажем сожалел, что нельзя «вовсе пьянственное питье яко государственной вред искоренить, т. к. народ к нему заобыклый и по воздуху природный и склонный». Однако он полагал, что корчемство и злоупотребления откупщиков можно пресечь отказом от привилегий и переходом к свободному винокурению с уплатой полагающихся налогов по примеру соседней Украины, ибо «где запрещение — там больше преступления». Правда, автор достаточно трезво оценивал свои возможности, а также перспективы ограничения доходов «многовотчинных господ» и в случае высочайшего неудовольствия был готов постричься в монахи{195}. Следы этого проекта теряются в Сенате, куда дело было послано из Тайной канцелярии.
Но любые практические попытки воспрепятствовать расширению питейного промысла сразу же наталкивались на сопротивление откупщиков и стоявшего за их спиной казенного ведомства. Бессильным оказывался в таких случаях и авторитет церкви — тем более, что и в XVIII веке приходилось издавать грозные указы «об удержании священнического и монашеского чина от пьянства и непотребного жития», лишать духовных лиц сана и отсылать в «светские команды»{196}. Начальство духовных учебных заведений назначало «честнейших учеников-фискалов» для слежки за своими товарищами, посещавшими питейные дома; с последних, а также с не отличавшихся трезвостью преподавателей брались специальные подписки о воздержании от спиртного.
Канонизированный впоследствии воронежский епископ Тихон Задонский тщетно пытался утверждать среди своей паствы соответствующие нормы поведения: запрещал мирские развлечения подчиненному духовенству (вплоть до ареста), смог убедить мирян воздерживаться от разгульных увеселений на масленицу и другие праздники. При этом владыка использовал не только силу своей проповеди, но и административные меры в виде подписки обывателей о непосещении кабаков под угрозой наказания «по силе священных правил и указов». Своим усердием Тихон создавал трудности для местных кабатчиков и богатого купечества, в результате чего вынужден был в 1768 г. удалиться на покой{197}. Такая же судьба постигла и вологодского епископа Серапиона, который запрещал откупщикам строить новые кабаки в своих вотчинах и даже приказал не пускать в церкви и к исповеди откупщиков и их служащих.
Светские власти, помимо приведенной выше декларации о запрещении пьянства, ограничивались распоряжениями об отправлении «заобычных» пьяниц (кто «более времени в году пьян нежели трезв») в смирительный дом до исправления или приказывали не называть питейные дома «казенными»{198}. Более или менее энергично велась только борьба с «корчемством», возложенная на учрежденную при Анне Иоанновне городскую полицию. Ей энергично содействовали сами откупщики: по условиям договора с казной («кондициям») они имели право даже обыскивать «со всякой благопристойностью» багаж приезжавших в город дворян. В Москве был даже построен специальный Камер-коллежский вал с заставами, который должен был помешать провозу в город «нелегальной» водки. Только в одном 1752 г. было арестовано 12 000 торговцев, и в ряде случаев «корчемные команды» откупщиков встречали вооруженное сопротивление не менее организованных конкурентов.
Однако ни поощрение доносчиков половиной стоимости конфискованных «питей», ни назначение специальных «выемных голов», ни усилия самих откупщиков и их вооруженной стражи, ни огромные штрафы в 200–500 рублей и конфискации вотчин, «дворов, животов и лавок и всяких торговых промыслов и заводов вечно, у кого что ни есть», не могли искоренить это явление, которое власти обнаруживали даже в полках лейб-гвардии. Многочисленные распоряжения такого рода (лишь при Екатерине II их было издано более 20) оказывались безуспешными, поскольку «корчемство» порождалось постоянно возраставшими ценами на казенное вино. К тому же конфискованные средства производства — «винокуренные кубы» — сразу выставлялись для продажи и попадали в руки других будущих корчемников.
Прочие правительственные меры — запрещения торговать водкой и вином «в распой» и устраивать питейные дома на главных улицах, указы о «недозволенна пьяным вздорить по улицам», регламентация времени работы кабаков применялись от случая к случаю и весьма непоследовательно. Так, если в 1746 г. было предписано «в Санкт-Петербурге по большим знатным улицам, кроме переулков, кабакам не быть», то уже в 1762 г. виноторговцы добились издания нового распоряжения «о бытии в Санкт-Петербурге кабакам по-прежнему». Как правило, все подобные меры касались лишь частностей и, по сути дела, ничем не ограничивали казенную монополию и даже укрепляли ее, когда правительство Елизаветы в 1755 г. приказало закрыть в столице «герберги» иностранных купцов-виноторговцев по просьбе их отечественных конкурентов — откупщиков-«компанейщиков». В лучшем случае нельзя было устраивать питейные заведения близ церквей и кладбищ или в домах, «в коих помещены народные училища», хотя едва ли подобные распоряжения строго исполнялись на деле{199}.
Пожалуй, только вспыльчивый император Павел I (1796–1801 гг.), если верить рассказу Болотова, не терпел «винного духа» и был настолько возмущен пьянством в гвардии и наглым грабительством столичных кабатчиков, что временно запретил в столице продажу спиртного. Он же в 1800 г. потребовал: женщин, «обращающихся в пьянстве, непотребстве и распутной жизни, какие есть и впредь оказываться будут в столицах, отныне отсылать прямо на Иркутские фабрики», куда и были отправлены несколько десятков изловленных полицией «работниц» столичных злачных мест, преимущественно солдатских жен{200}. Впрочем, на состояние общественной нравственности и общий рост питейных доходов этот эпизод никакого влияния не оказал.
Вступая в новый век. Девятнадцатое столетие Россия встретила очередным расширением масштабов кабацкого дела с учетом классово-сословной дифференциации общества. В 1805 г. был открыт первый в России «ресторасьон» при «Отеле дю Норд» на Офицерской улице, «где можно иметь хороший обеденный стол, карточные столы для позволенных игр, лучшие вина, мороженое и прохладительные напитки всякого рода; тут же можно иметь по заказу обеденный стол для 100 особ»{201}. Вслед за ним появились и другие подобные заведения «Бон гурмон», «Билль де Бордо» и прочие.
Глядя на иноземных мастеров, учились привлекать публику и отечественные трактирщики: владелец трактира «Полуденный» объявлял, что в его заведении «можно видеть лучших курских соловьев, которые поют днем и ночью», а также жаворонков и «ученых синиц». Иные трактирщики стремились заманить посетителей вывесками типа: «Горот Матрит расторацыя с нумерами для приезжающих и обеденным сталом». В 1808 г. открылся на Невском проспекте Трактир Палкина, владелец которого совмещал заморские кушанья с «коренными русским блюдами» — расстегаями, щами, стерлядью; тот же Палкин первым придумал «постные заказные обеды» для придерживавшихся традиций купцов. Вот как выглядел один из стандартных его обедов в 1844 г.: «суп мипотаж натюрень, пироги демидовские коки, розбив с циндроном, соус фаже из ряпчиков тур тю шу, раки, телятина и на десерт пирожное