«друг желудка»; из произведений отечественных фирм коньяки Шустова, водки и настойки Смирнова, крымские и кавказские вина имений царской семьи (так называемого Удельного ведомства){303}.
Общественный подъем на рубеже 50—60-х гг. XIX века в атмосфере начавшихся реформ вызвал к жизни целое поколение, отрицавшее идеалы и образ жизни предшественников: «Наши отцы были стяжателями, ворами, тиранами и эксплуататорами крестьяне. Юные нигилисты — студенты, гимназисты, семинаристы — носили красные рубашки и длинные волосы, барышни — стриженые волосы и очки; они активно протестовали против светских манер, бесправия, казенной системы преподавания.
На бытовом уровне такой протест порой перерастал в отрицание принятых приличий и утверждение далеко не самых изысканных вкусов. В небогатой студенческой и богемной среде становились популярными ядреные смеси, вроде «медведя» (водка с пивом), «крамбамбуля» (разогретая смесь водки, пива, сахара и яиц) или «лампопо»: «во вместительный сосуд — открытый жбан — наливали пиво, подставлялся в известной пропорции коньяк, немного мелкого сахара, лимон и, наконец, погружался специально зажаренный, обязательно горячий, сухарь из ржаного хлеба, шипевший и дававший пар при торжественном его опускании в жбан»{304}.
Традиционно пьющим сословием оставалось и духовенство. Не случайно знаменитый граф А. А. Аракчеев в 1825 г. сообщал министру внутренних дел «высочайшее повеление» всем губернским властям не допускать, чтобы традиционное угощение священника сопровождалось приведением его «в нетрезвое положение», поскольку «случалось, что быв оные напоены допьяна, от таковых угощений некоторые из них, духовных, скоропостижно умирали»{305}. Вызвала общественный резонанс и знаменитая картина В. Г. Перова «Сельский крестный ход на Пасху» (1861 г.), срочно снятая властями с выставки и запрещенная к репродукции. «Безмерное пьянство» духовных лиц по-прежнему строго преследовалось (лишением сана, сдачей в «светские команды» и обязательствами с подпиской «не пить вина и пива в компании, кроме как в доме и то одну перед обедом»{306}), но это не очень помогало.
Для подавляющего большинства населения основным спиртным напитком оставалась водка, тем более что ее производители и продавцы не стеснялись публично выступать против употребления виноградного вина и даже чая с «патриотическим опасением за будущее, которое ожидает страну, если низшие классы будут изнежены азиатской роскошью»{307}. Поэтому огромное большинство городских питейных заведений, предназначенных для низших слоев общества, торговали преимущественно водкой и пивом. На таких трактирчиках можно было видеть вывески «Париж», «Лондон», «Сан-Франциско» или попроще, — вроде «Трактир «Приют весны» с крепкими напитками», «Трактир «Свидание друзей» с органом и отдельными кабинетами», «Муравей», «Цветочек». Большинство городских питейных заведений, предназначенных для низших слоев общества, кормили своих посетителей щами, горохом, кашей, вареным мясом с луком, дешевой рыбой — салакой или треской.
Лишь немногие из них стремились привлечь публику чем-либо, кроме выпивки например, появившимся в начале столетия граммофоном, «которым будут исполняемы следующие пьесы: «Вот мчится тройка почтовая», «Вниз по матушке по Волге», «Карие глазки, куда скрылись», «Ой, полным-полна коробочка», марш «Под двуглавым орлом» —, как обозначила репертуар одна из московских пивных в 1911 г.
Современники делили подобные заведения на «серые» и «грязные». «Самым несимпатичным и зловредным следует бесспорно считать серый трактир, — полагал петербургский бытописатель рубежа XIX–XX столетий Н. Н. Животов, — предназначенный для публики средней, между чернорабочими и достаточными людьми, таковы мелкие служащие, торговцы, разносчики, приказчики, писцы, канцеляристы, артельщики и т. п. люд. Это… вертепы, служащие для спаивания посетителей и рассчитанные только на одно пьянство, разгул и разврат… Серая публика невзыскательна, неразборчива, безответна, неумеренна, невоздержанна, и, разойдясь, истратит все, что есть в кармане…
К «грязным» относятся трактиры для чернорабочих, извозчичьи, постоялые дворы, чайные, закусочные, народные столовые и кабаки. Все помещения таких трактиров состоят из 2–3 низких, тесных комнат с промозглым, вонючим запахом: сюда набирается народу «сколько влезет», так что повернуться негде; мебель состоит из простых скамеек и столов, посуда деревянная, никогда не моющаяся… Понятно, что никто не пойдет сюда есть или пить, а идут для оргий или укрывательства…»{308}
Такие трактиры, помимо пьянства, служили и рассадниками преступности. Впрочем, и в некоторых даже респектабельных с виду заведениях иного клиента запросто могли «посадить на малинку»: опоить наркотиком, обыграть в карты, ограбить в бесчувственном состоянии до нитки и выкинуть на улицу.
При отсутствии желания или денег на посещение таких трактиров жажду можно было утолить рядом с любой казенной винной лавкой. С купленной «сотки» или «шкалика» («мерзавчик мал для желудка, да дешев для кармана») сбивался сургуч, затем пробка вышибалась из бутылки, которая тут же выпивалась прямо из горлышка. Такой тип потребления спиртного был типичным для обитателей городского дна и составлял обычный рацион поденных рабочих, получавших 30–50 копеек в день. «8 копеек — сотка водки, 3 — хлеб, 10 — в «пырку», так звались харчевни, где за пятак наливали чашку щей и на 4 копейки или каши с постным маслом, или тушеной картошки» — сообщал знаток московской уличной жизни конца позапрошлого века В. А. Гиляровский{309}.
Впрочем, что касается культуры потребления, то порой она и на самом верху оставалась не слишком высокой. Про императора Александра III рассказывали, что он любил по вечерам распить с начальником своей охраны генералом Черевиным бутылку-другую коньяка и в веселом расположении духа побарахтаться на полу{310}. Сын Александра III и его наследник Николай в молодости служил в лейб-гвардии гусарском полку, офицеры которого славились беспробудным пьянством; в то время наследника российского престола можно было иногда застать в компании друзей на четвереньках перед лоханью с шампанским. Его дневник тех лет содержит многочисленные сообщения типа «пили дружно», «пили хорошо», «пили пиво и шампанское в биллиардной» и т. п. Будущий царь добросовестно подсчитал, что только за один вечер было выпито 125 бутылок шампанского, и в качестве своего спортивного успеха отмечал, как «напоили нашего консула» во время путешествия по Нилу{311}. Перебесившись в лучших гвардейских традициях, Николай впоследствии пил весьма умеренно; но для управления огромной страной ему не хватало совсем иных качеств…
Двор, купцы, мещане и рабочие, как и прочие городские жители, составляли на рубеже веков лишь несколько процентов населения империи. Основными налогоплательщиками и потребителями спиртного оставались крестьяне. В деревенском быту потребление долго сохраняло традиционный, обрядовый характер: пили в основном «миром» по семейным и церковным праздникам в духе старинных братчин-«канунов» и с непременной «гость-бой» — активным общением крестьян из разных селений: родственников, свойственников и знакомых. Свидетельством неприятия господского образа жизни могут служить, наг наш взгляд, народные исторические песни XIX века, где безымянный генерал обвиняется в том, что
«Три суточки запил-загулял,
он запродал матушку Москву
за три бочечки злата-серебра,
за четвертую зелена вина!»,
а вполне исторический граф Аракчеев предстает пьяницей, который «заедает, запивает наше жалованье» и приводит французов в Москву{312}.
Достаточно странными, на взгляд нынешнего поколения, могут выглядеть воспоминания стариков-крестьян о том, что еще в годы их молодости выпивка в будний день была из ряда вон выходящим событием, или что в гостях принято было пить маленькими рюмочками (а не гранеными стаканами) и только по предложению хозяина. Постоянный общинный и внутрисемейный контроль воспитывал внутреннюю культуру крестьянина и вводил винопитие в рамки «степенного» поведения, когда спиртное становилось лишь одним из атрибутов общения, а никак не его целью: «Отец и два соседа три вечера пили … четушку водки, разговоров было очень много», — именно так вспоминали об ушедших традициях вятские колхозники, и речь при этом шла не о глубокой старине, а о довоенной деревне{313}.
С глубокой древности до XIX века дожили в русской деревне коллективные братчины-«кануны» и коллективные трапезы по обету отдельных лиц или целого «мира». В этих праздниках и застольях сохранилась память о древних языческих приношениях. Личные обеты давались обычно в память того или иного святого в случае болезни домашнего животного; общие — при падеже скота или другом несчастье, постигшем всю деревню. Празднество по коллективному обету происходило вблизи деревенской церкви, а по личному — во дворе владельца жертвенного животного. Из церкви приносились иконы, и совершалось богослужение, после чего все садились за общий стол: ели, пили пиво, устраивали хоровод или с песнями шли по деревне, заходя во все дома, чтобы попить пива. Среди взрослых мужчин практически не было непьющих; но не