Глубочайшие социальные потрясения и остервенение гражданской войны способствовали деморализации по обе стороны линии фронта. Сам Ленин вынужден был признать, что «отряды красноармейцев уходят из центра с самыми лучшими стремлениями, но иногда, прибыв на места, они поддаются соблазну грабежа и пьянства»; так же порой не выдерживали искушения и состоявшие из рабочих продовольственные отряды, которые вместе с частями Красной Армии изымали хлеб у крестьян{443}.
Не только в боях «прославилась» Первая конная армия, о безобразиях которой в захваченном Ростове-на-Дону вынужден был доложить в Москву представитель ВЧК Я. Х. Петерс: «Армия Буденного разлагается с каждым днем: установлены грабежи, пьянство, пребывание в штабе подозрительных женщин и расхищение трофеев». Характерно, что руководство Первой конной не видело в этом ничего чрезвычайного, и К. Е. Ворошилов оправдывал перед главкомом разгул своих подчиненных тем обстоятельством, что русскому человеку после тяжелых трудов свойственно немного «расслабиться»{444}.
Председатель Совнаркома требовал беспощадного применения смертной казни за спаивание красноармейцев; эти угрозы не оставались пустым звуком, о чем сообщали грубоватые агитки Демьяна Бедного:
«Аль ты не видел приказов на стене
О пьяницах и о вине?
Вино выливать велено,
А пьяных — сколько ни будет увидено,
Столько и будет расстреляно».
Параллельно с применением репрессий большевистское руководство пыталось вводить и новые традиции: во время праздников «смычки» Красной армии с крестьянством попойки заменялись (неизвестно, насколько успешно) культурным времяпровождением: коллективной читкой газет, лекциями «начиная с вопроса о сифилисе и кончая вопросами перспектив мировой революции», пением революционных песен{445}.
В борьбе с пьянством местные военные и гражданские власти применяли уже более суровые наказания, чем это было предусмотрено перечисленными выше декретами; нижегородская губчека, например, предупреждала: уличенные в продаже и выделке спиртных напитков будут расстреляны! В Тульской губернии же за аналогичные нарушения суды давали 20 лет тюрьмы или даже пожизненное заключение{446}. Не менее суровой была в те годы и партийная ответственность. Московский комитет РКП(б) регулярно проводил суды чести над замеченными во хмелю коммунистами и исключал их из партийных рядов, поскольку «подобные поступки подрывают авторитет партии…ссылка же на партийное прошлое в данном случае является отягчающим вину обстоятельством»{447}.
Правда, принятая в 1919 г. новая программа РКП(б), рассматривала пьянство наряду с другими социальными болезнями. Но сколько-нибудь серьезное развитие этой идеи на практике было совершенно нереальным. Конфиденциальные сводки ВЧК о положении дел в стране рисовали картины повсеместного злоупотребления горячительным со стороны самой советской администрации — как, например в Полтавской губернии: «Некоторые ответственные работники на глазах всего народа ведут нетрезвую жизнь, пьянство и разгул дошли до невероятных размеров, пьянствует железнодорожная охрана, пьянствуют совработники»{448}.
Надо отметить, что политические противники большевиков — от эсеров до монархистов — были гораздо более либеральны в «питейном» вопросе. Однако пьянство и грабежи в рядах белых армий заставляли и их командование осуждать (как это сделал знаменитый генерал Краснов в 1918 г.) безобразное поведение «лиц в офицерской форме» и хотя бы формально усиливать ответственность за пьянство и дебоши. О кутежах своих подчиненных, которые «не раз обижали население», деликатно упоминал в мемуарах и А. И. Деникин.
В целом общий упадок хозяйства и названные выше меры, несомненно, повлияли на сокращение пьянства в стране, хотя никак его не устранили ни самого пития, ни порождавших его причин. Не стоит доверять приводимым в современной «трезвенной» литературе данным о минимальном душевом потреблении в это время по сравнению с довоенным периодом; точные подсчеты такого рода для эпохи гражданской войны вообще едва ли возможны. Но с возвращением к мирной жизни питейная проблема вновь напомнила о себе.
Можно ли «чуточку выпачкаться в грязи»? Строительство нового мира предполагало радикальное искоренение всяких буржуазных пережитков, и с этой точки зрения Ленин считал вполне необходимым «принуждение в целях достижения социального блага». С началом нэпа он по-прежнему оставался решительным сторонником ликвидации алкогольного производства и торговли. Допущение рыночных отношений вовсе не означало, по его мнению, разрешения торговать сивухой. «За это мы будем карать» — был уверен главный большевик{449}.
Водка, наравне с духовной сивухой религией, оставалась для Ленина до конца его жизни символом страшного и недопустимого зла. Правда, справедливости ради надо сказать, что до революции вождь пролетариата по отношению к обоим явлениям проявлял бóльшую терпимость: религиозность он не считал неодолимым препятствием при вступлении в партию, а по отношению к спиртному не выказывал безусловной непримиримости. По воспоминаниям финского социал-демократа Юрьи Сирола, в 1910 г. во время очередного конгресса II Интернационала его устроители-датчане пригласили приехавших гостей на вечер. «…Когда графин с водкой по кругу дошел до нас, я спросил у Ленина: «Вы позволите себе перед обедам рюмочку?» — «Моя партия не запрещает этого» — был ответ. Работавший с вождем в качестве секретаря ЦК В. М. Молотов указывал, что Ленин, как компанейский человек, не отказывался от вина и позднее{450}. Однако принятый в 1920 г. план ГОЭЛРО предусматривал сохранение официально существовавшего «сухого порядка в стране».
Реальность оказалась сложнее. С началом НЭПа разрешение частного предпринимательства и торговли и сама практика рыночного хозяйствования заставили руководство страны постепенно отойти от жесткой антиалкогольной политики. Уже в августе 1921 г. Совнарком разрешил свободную выделку и продажу виноградного вина крепостью до 14°, а в декабре — до 20°. Затем в конце 1922 г. легальным напитком стал коньяк. В 1923–1924 гг. стали возрождаться остановленные в свое время монопольные «винные склады», становившиеся советскими ликеро-водочными заводами. Со склада под № 1 — будущего завода «Кристалл» пошли в продажу первые 30-градусные наливки и настойки. ЦИК СССР разрешил их изготовление и продажу не только государственным, но и кооперативным организациям и акционерным обществам с преобладанием государственного капитала{451}.
На московских улицах вновь появились всевозможные увеселительные заведения — от солидного ресторана «Ампир» до подозрительных «чайных-столовых», где посетителям предлагали уже не только виноградные вина, но и «не существовавшую» по закону водку по полмиллиона за бутылку. Зато вполне легально стало продаваться пиво, тем более что появилась возможность открывать частные пивные.
Советские пивовары учли конъюнктуру новой эпохи: их продукция получила соответствующие названия — «Стенька Разин», «Красная Бавария»; к годовщине революции 1923 г. выпустили новый сорт — «Октябрьское» с должной рекламой в газетах: «Партийным, профсоюзным, воинским и гражданским учреждениям скидка — 15 % с оптовой цены». Но появились и конкуренты:
«Трехгорное пиво выгонит вон ханжу и самогон»;
«Не забудьте запастись пивом и медовым шампанским кустарно-химического производства «Александр Балогурский» в Москве»;
«Ты говоришь, к Пасхе нельзя купить коньяк? Так купи вино В. Б Сараджева», под такими лозунгами в начале 20-х гг. шла уличная реклама, вытесняя с алкогольного рынка подпольный товар. Центральное управление государственной спиртовой монополии периодически отпускало свою продукцию «для пищевого употребления при тяжелых работах» в виде поощрения, что иногда имело место и раньше, в период гражданской войны, на военных заводах{452}.
В печати между «Правдой» и либеральным журналом «Экономист» прошла дискуссия о возможности торговли водкой^ Старый большевик А. Яковлев заверял своего оппонента профессора И. Х. Озерова, обещавшего новому правительству доход в 250 миллионов золотых рублей при разрешении торговли водкой по двойной (по сравнению с дореволюционной) цене: «Советская власть, которая существует для народа и его хозяйства, не говоря о прочем, не может становиться на этот губительный путь уже по одному тому, что в погоне за вилами писанными или даже верными 250 миллионами народное хозяйство понесет такие убытки, такие разрушения, которые никакими миллионами не оплатятся. Это не пройдет!»{453}
Большевик оказался не прав. Главный запрет в стране «водочной культуры» успешно подрывался усилиями самогонщиков, благо новый уголовный кодекс 1922 г. практически отменял «сухие» декреты 1918–1919 гг. и предусматривал за самогоноварение минимальное наказание. Но такой либерализм в условиях хорошего урожая 1922 г. быстро привел к массовому самогоноварению и повальному пьянству: общество снимало накопившийся за революционные годы стресс.
Процесс пошел так энергично, что в информационных бюллетенях ГПУ появились специальные «пьянь-сводки», фиксировавшие практически во всех губерниях резкий рост пьянства и соответствующих правонарушений