Беспрепятственно в эту ночь сердар с джигитами приблизился к крепости. Перед самым рассветом послал сына Акберды и с ним трех джигитов — выведать, где скобелевский конь.
Подкравшись к самым воротам крепости, джигиты залегли и стали ждать удобного случая, чтобы пробраться в конюшню. Час прошел, другой, стало рассветать. Всюду стояли с винтовками часовые, а вокруг разъезжали конные посты, стреляя вверх из ракетниц.
— Видно, бесполезно охотимся, — сказал Акберды. — Идти на верную смерть нет никакого смысла.
Вернулся он ни с чем. Тыкма рассердился:
— О, аллах, неужели нельзя ничего сделать? Тогда сожгите конюшню!
— Отец, не горячись, — попросил Акберды. — Давай рассудим. Скобелевский скакун в руках лекаря с того дня, как ак-паша побывал у нас, верно? Две недели, даже больше, с того дня минуло. Не сегодня, так завтра скобелевские конюхи поведут живого и здорового в Вами.
— А если конь уже подох? — усомнился Тыкма.
— Давай подождем, отец.
— Ладно, ты благоразумен, Акберды.
Джигиты прождали три дня, и вот ранним утром несколько конюхов и два десятка казаков вывели лошадей из конюшни.
Около тридцати кляч прикрывали генеральского скакуна, вышагивающего в середине табуна. Тыкма-сердар и его джигиты, укрывшись за пригорком, наблюдали за этой картиной и посмеивались.
— Отец, они хитры как лисы, — сказал Акберды. — Но раз прячут коня, значит, боятся нас. А если боятся, значит, мы не должны их бояться!
— Хватит петь, пора действовать, — сказал Тыкма, прицеливаясь в едущего впереди всех офицера.
Остальные джигиты тоже залегли с винчестерами.
— Только бы серого не задеть, — сказал Акберды.
Тыкма посмотрел на него строгим взглядом, сказал „аллах всемилостив“ и выстрелил. Тотчас воздух наполнился гулом от винтовочного боя. Четырнадцать казаков и все конюхи были убиты наповал. Несколько казаков успели развернуть коней и умчаться прочь. Серый скакун Шейново метнулся в гору, но тут же его догнал Акберды и повел к сердару.
Тыкма с благоговением огладил круп коня, осмотрел его грудь, увидел на ней зажившие рубцы и сказал:
— Многих ты возил… Осман-пашу, ак-пашу… Теперь будешь моим. Поехали, джигиты! — скомандовал Тыкма-сердар и, вскочив в седло, повел Шейново в поводу…
В Геок-Тепе Тыкма въехал на скобелевском скакуне. В дороге накинул на него седло, надел уздечку и покрыл красной бархатной попоной. Подъезжая к крепости, пустил вперед глашатаев. Несколько человек, кружась волчком и поднимая пыль, кричали во всю силу легких: „Люди Ахала! Слушайте, люди Ахала! Несравненный Тыкма-сердар, в храбрости которому нет равных, захватил у ак-паши Скобелева его легендарного коня! Горе генералу! У русских не хватит слез, чтобы восполнить такую потерю! Пусть здравствует наш Тыкма-сердар!“
Въехав в северные ворота крепости, Тыкма с гордым, независимым видом прошествовал на сером генеральском скакуне мимо белой кибитки Махтумкули-хана, мимо кибиток Омара и поднялся на холм Денгли-Тепе. Выхватив саблю, Тыкма вздыбил скакуна и вновь осадил его.
Толпы геоктепинцев, стоявшие внизу у кургана, встретили своего сердара восторженными криками.
Скобелев вернулся в Вами примерно через месяц. Ехал по ущелью, через Ходжа-Кала, где теперь находился верблюжий лазарет и где ветеринары лечили его скакуна. О нападении текинцев и захвате коня узнал в пути. Со злости и досады Скобелев велел арестовать главного ветеринарного врача, а казаков, оставшихся в живых после стычки с Тыкмой-сердаром, отправил в арестантскую роту.
В Бами генерал въехал молчаливо. Голову держал гордо, дескать, дьявол с ним, с конем. Но деланного безразличия хватило в нем ненадолго. Выслушав от князя Эристова подробности нападения текинцев, сказал:
— Господин полковник, не кажется ли вам, что в пропаже моего жеребца и в приобретении доктором Студитским коня у текинцев есть определенная связь?
— Ну что вы, господин генерал! — возразил Эристов. — Излишняя подозрительность. Доктор весьма аргументированно изложил свою полную непричастность к каким-либо пакостям.
— Будьте любезны, полковник, пришлите ко мне через часок Студитского, — распорядился Скобелев.
Помывшись после дороги и пообедав, командующий снял сапоги и мундир, облачился в турецкий халат и в таком домашнем виде принял доктора. Студитский вошел в генеральскую кибитку в сопровождении Эристова.
— Снимайте, господа, сапоги и садитесь на ковер, — предложил генерал. И, когда оба офицера выполнили его просьбу, сказал по-свойски: — Капитан, давайте поговорим откровенно?
— Я всегда готов, господин генерал-адъютант, — сдержанно отозвался Студитский, предвидя, что разговор вновь, как и прежде, будет нелегким.
— Я хорошо знаком с тем, как вы исцелили текинского хана: мне рассказывал Худайберды, да и от других слышал, — заговорил Скобелев. — Я допускаю мысль, что текинский хан в благодарность за спасенную жизнь подарил вам скакуна. Как говорится, добром ответил на добро. Но, господин капитан, как вам известно, через месяц-другой мы начнем осаду крепости, и тогда, может статься, исцеленный вами текинский хан занесет над моей головой саблю… А может быть, и над вашей. Вы способны защитить меня от своего друга-текинца, если такое случится? Вы поднимете на него руку?
— Господин генерал-адъютант, это исключено.
— Ну что ж, спасибо за честный ответ, — проговорил, насупившись, Скобелев и посмотрел на Эристова. — Вот так, полковник… Доктор наш, по крайней мере, не кривит душой. А Узатис клялся мне в верности, сапоги мне целовал… А потом ограбил и застрелил самого дорогого для меня человека на свете, родную мать. — Скобелев выпрямился, взглянул гневно на Студитского и выговорил с обидой: — Спасибо за честность, но если бы вы не защитили меня от текинского хана, Россия бы вам никогда не простила этого отступничества!
— Господин генерал-адъютант, вероятно, вы не поняли меня, — пояснил Студитский. — Я не могу защитить вас, ибо ни под каким предлогов не собираюсь ехать под Геок-Тепе. У меня и моей миссии совершенно иные, далеко не батальные задачи.
— Ах, вот оно что! — оживился командующий. — И что же вы намереваетесь делать? Сидеть в Вами и смотреть на гибель других?
— Мой долг спасать людей от гибели, — спокойно отозвался Студитский. — Ее сиятельство графиня Милютина поручает мне на время военных действий заведовать здешним госпиталем. Князь Шаховской уже подписал приказ.
— Недурно, — помолчав, отметил генерал. — А если я отменю приказ Шаховского?
— Тогда вы лишите меня возможности оперировать раненых. Я займусь делами миссии.
Эристов, доселе молчавший, вздохнул и посмотрел с укоризной на командующего.
— Господин генерал, смиритесь с потерей своего жеребца, ей-богу! Хирургов в вверенном вам отряде почти нет, раз, два и обчелся, а вы и Студитского хотите прогнать. Ей-богу, у нас в Грузии говорят: когда горит сердце, то молчит рассудок.
— Ладно, князь, сам не горячись, — попросил Скобелев. — С капитаном у нас разговор еще продолжится, когда я, после осады крепости, установлю крепкий и долголетний мир. Я заставлю текинцев склониться перед Скобелевым. Можете быть свободны, доктор. Принимайте госпиталь, а я начну готовиться к походу…
Осень пришла в Ахал-Теке черными бурями. Песок каракумской пустыни, поднятый в небо, заслонял солнце начисто. Выпадали дни, когда в Вами и окрестностях было совсем темно, словно ночью. Песок струями сыпался с неба и сухо потрескивал на половицах и столах. Черные слои пыли постепенно отступали на восток, но долго еще небо отсвечивало желтизной. И едва оно очистилось — наступило похолодание. С переменой погоды произошли перемены обстоятельств. Вскоре после черных бурь в Вами подошли верблюжьи караваны — почти шесть тысяч животных. Это значило: армия Скобелева теперь в состоянии поднять в путь все довольствие.
Начальник тыла генерал Петрусевич и Худайберды, как и намеревались, побывали не только у Сарыкамыша, но и на Мангышлаке. В караванах пришли сплошь косматые бактрианы[22], а караванщики — киргизы. Скобелев, довольный слаженным делом, шумно обнимал и хлопал по плечам начальника тыла, пожимал руку кизыл-арватскому хану. В конце концов, проводил их обоих в новую баню, а когда они вернулись, раскупорил бутылку французского коньяка и выпил с Петрусевичем за успех. Попробовал командующий взбодрить рюмкой и Худайберды, но тот воспротивился, замахал руками и, смеясь, выскочил наружу.
— Ладпо, пусть пьет чай, — сказал Скобелев и принялся расспрашивать в подробностях о путешествии: — Значит, говоришь, киргизы хорошо расположены к нам?
— Да не жалуюсь, Михаил Дмитриевич. Не только верблюдов, но еще и целую тысячу лошадок для дековильской дороги продали.
Услышав о лошадях, Скобелев помрачнел, пожаловался с обидой:
— А мои казаки скакуна моего проглядели. Теперь на нем Тыкма-сердар катается, хвастается всюду: у самого „белого генерала“ коня украл!
— Я слышал об этом на Эмбе, — сказал Петрусевич. — Не поверил. Думал, врут киргизы.
— На Эмбе даже знают?! — испуганно спросил командующий и сел. — Если до Эмбы слухи дошли, то небось и в Петербурге известно. Сучий сын Тыкма. Да я его на паршивой кобыле после взятия крепости возить буду и всей Европе показывать!
— Непонятно, на что надеются текинские ханы, — сказал Петрусевич. — Неужто им не ведомо, что сил у нас во сто крат больше?
— Известно… Все им известно, — недовольно сказал Скобелев. — Дело в том, что не свои силы они сравнивают с нашими, а английские да турецкие. Все думают: британский премьер и турецкий султан вступят в сговор против России, не дадут в обиду текинцев. Проанглийская группировка в Геок-Тепе сильна. И главный хан, и духовенство ждут англичан. С месяц назад, по сведениям нохурцев, в Геок-Тепе побывал английский агент, перс по происхождению, некто Аббас. Письмо от английского командования привез, чтобы держались во что бы то ни стало, не поддавались России. Дескать, Англия предпримет все меры, чтобы убрать царские войска из Ахала.