Кони рысили по Хивинской дороге. Колея ее едва угадывалась, поскольку верблюжьи караваны следов почти не оставляли, а следы большеколесных арб заметало песком. Время от времени попадались на пути солончаки, превратившиеся после весенних дождей в непроходимые озера. Но вот потянулась Мисрианская равнина — земля, ранее обетованная. Семьсот лет назад была она цветущим садом. Через нее проходили караванные пути, здесь стояли города и селения. И сейчас еще торчали тут и там развалины стен, угадывались по бугоркам и впадинам древние канавы. Как свидетель былого могущества посреди равнины стоял разрушенный дворец Меше-ди-Мисрана — столицы дахов…
Студитский и Караш вели вялый, неторопливый разговор, начавшийся с самого Гасан-Кули. Капитан упрекнул пристава за крутое обхождение с атрекцами. Карашу это не понравилось, и он какой уж час втолковывал доктору то, что строгость и сила в здешних местах — самые необходимые меры для поддержания порядка.
— Запомните, капитан, — говорил он со знанием дела. — Есть понятия, которые усваиваются нашими людьми не так, как европейцами. Вы все время повторяете: "Добро, добро, добро!" Но туркмены воспринимают ваше добро как вашу слабость перед ними, ибо только слабый, по их соображениям, может искать добро. Сильный же показывает зло и принуждение. Вы считаете обман признаком подлости, но мои соотечественники в обмане видят ум и мудрость. Не зовите же меня к ненужной доброте, капитан. Поверьте мне, если я начну улыбаться вот этим джигитам, которые едут с нами, то через час они будут хлопать меня по плечам, дергать за уши и смеяться в лицо…
Студитский терпеливо слушал Караша, но смотрел на него с сожалением.
— Я не согласен с вами, — сказал с насмешкой. — Какой бы жесткой ни была почва, но доброе семя, брошенное в нее, дает добрые всходы. Нет, пристав, не о национальных особенностях сейчас твердите вы мне, а о человеческих недостатках. Вы говорите языком Скобелева. Вы не желаете затрачивать сил на посев добра. Ведь необходимо иметь на это огромное терпение и добродетель, но и то и другое вы растеряли в вашей суровой военной жизни: сначала в кадетском корпусе, затем в академии, еще позже на войне с Турцией. А теперь вас попросту не хватает, чтобы проявлять гуманность к своим же братьям по крови и племени.
— Слушайте, капитан, — удивился Караш. — Неужели вы и впрямь хотите навести порядок в Туркмении добродетелью? Да вас никто слушаться не станет! Вы скажете: "Дорогой Аман, иди очисть вон тот колодец, а то хивинцы бросили в него дохлого верблюда". Аман же вам ответит: "Долго ты думал, доктор? Разве ты не знаешь, что у меня ноги болят?"
— Знаете, Караш, — невесело возразил Студитский, — никого просить я не стану. Мы… Я имею в виду самую сознательную часть прогрессивно настроенных россиян… Мы личным примером возродим утраченное добро и доверие в туркменском народе.
— Красивые слова, доктор.
— Нет, Караш, вы увидите, что это не так. Только добродетель способна властвовать в мире, все остальное обречено на провал. Я убежден: когда мы призовем к труду и благоустройству туркмен Прикаспия и Ахала и когда этот труд увенчается постройкой дорог, новых городов с больницами и гимназиями, то туркмены Мерва сами придут и скажут: "Научите и нас доброму делу".
— Вы фанатик, капитан.
— Ну нет. Я фанатично люблю свое дело. Я стремлюсь лечить не только язвы на теле человека, но и язвы целого общества. Поэтому-то и кажусь вам фанатичным человеком…
Заночевали на безвестном колодце, в чатме чабана. На рассвете вновь отправились в путь и к вечеру достигли Балханских гор. Вершина их Дигрем, словно сказочный застывший великан, возвышалась над необъятными просторами Каракумов. Путешественники поднялись на взгорье и увидели отсюда древнее русло Узбоя.
— Это и есть тот самый Узбой, о котором давно и много спорят ученые, — сказал Караш и поднес к глазам бинокль. Понаблюдав, протянул бинокль Студитскому. — Полюбуйтесь, доктор. Сейчас, на закате солнца, хорошо видно высохшее озеро, куда впадал Узбой и вытекал из него двумя рукавами. Обратите внимание: тот сухой рукав, что идет на Запад, к Каспию, называется Аджаиб. А вот этот, что огибает Балханы, — Актам.
Студитский прильнул к биноклю и увидел как на ладони все, о чем рассказал Караш.
— Но почему все же река прекратила свое существование? — спросил он.
— Разные на этот счет версии, — отвечал Караш. — В детстве от отца я слышал, будто в те годы, когда царь Иван Грозный завоевал Казань, Астрахань и стал поглядывать на Хиву, хивинский хан решил, что самый доступный путь в Хиву — по Узбою. По нему тогда ходили каюки от Актама до Ургенча. Хивинский владыка боялся, что Иван Грозный приведет свои ладьи по Каспийскому морю, войдет в Узбой и приблизится к цветущему Хорезму. Вот и решил перекрыть эту реку. Говорят, отрезал ее плотиной от Амударьи.
— Правдоподобная версия, — согласился Студитский. — Но я слышал: то же самое проделывали с Узбоем еще раньше монголы?
— Все может быть, — согласился Караш. — Одни сделали, другие повторили. Между прочим, Хорезм по Узбою сообщался с Мешеди-Мисрианом. Последняя жизнь зачахла в Дахистане, когда перестала поступать сюда вода.
— Войны, — сказал Студитский. — Только они повинны в гибели целых цивилизаций. Но что теперь представляет собой Узбой?
— Сухая долина, доктор. Разгуливает в берегах песок, кое-где сохранилась вода в виде небольших озер. Пожалуй, самое интересное место — Актам. Чувствуете, какой ядовитый запах идет от него?
— Я давно почувствовал, что тут пахнет сероводородом, — живо отозвался Студитский. — Но откуда он здесь?
— Русло Актама переполнено черной вонючей грязью. Есть и озеро небольшое с такой же вонючей водой, около Молла-Кара. Мы будем проезжать мимо.
Офицеры спустились в низину и двинулись дальше, поторапливая коней, чтобы успеть до наступления темноты в лагерь строителей Закаспийской военной железной дороги. Через полчаса остановились в Молла-Кара. Озеро было небольшим. Рядом с ним среди разросшегося тамариска стояло несколько кибиток. Поодаль медленно, словно нехотя, вращались крылья ветряной мельницы.
— Эй, хозяева! Есть ли тут кто-нибудь?! — крикнул, подъехав к кибиткам, Студитский.
Тотчас из ближней юрты, большой и высокой, вышел в парусиновом костюме и соломенной шляпе кавказец. Увидев гостей, он сначала нахмурился, но тут же заулыбался, узнав их.
— Доктор… Господин Студитский, какими судьбами?! Здравствуйте! Вот не думал встретить вас в этой глуши.
Капитан тотчас вспомнил его: предприниматель Тер-Аванесов. С ним Студитский виделся в Чекишляре и Яглы-Олуме. Но почему он здесь? И мельница, вероятно, его. Заметив немой вопрос в глазах капитана, Тер-Аванесов, радушно пожимая ему руку, поспешил удовлетворить любопытство.
— Доктор, дорогой, я не стал испытывать капризы судьбы и отправился на железную дорогу. На Атрекской линии столько акционеров и приказчиков, что повернуться невозможно. Вот я тогда и подумал: а почему бы мне не податься к Балханам? Ай, собрал вещи, сел на коня и поехал.
— Мельница ваша? — спросил Студитский.
— А как же, господин доктор! Конечно, моя. Здесь, знаете, какие залежи соли! Клянусь, можно всю Россию солью посыпать — столько здесь ее. Соль кусковая, дробить надо. Думал, думал, как мне с ней быть, и отправился к строителям дороги. Захожу в вагон к генералу Анненкову. Говорю ему: "Господин генерал, ссудите леса на постройку мельницу. Мне будет хорошо, и вам тоже. У вас два батальона солдат, и ни у кого нет лишней соли!" Ай, туда-сюда, поговорили, выпили немножко. Потом генерал помог мне купить эти соляные участки.
— Недурно у вас получилось. А грязями тоже пользуетесь?
— Пока нет, доктор. Приезжал из эшелона фельдшер, набрал в пробирки и пузырьки воду из озера и грязь, потом говорил мне, что грязь тут целебная. Какая-то серно-йодистая, что ли.
Студитский вынул из медицинской сумки термометр и, в то время как Караш допытывался у хозяина, есть ли в Балханах нефть, измерил температуру воды в озерце. Она оказалась +30 по Реомюру, а по запаху точно такая, как в Сакских и Францесбадских источниках, "Если вода и грязь аналогичны крымским и европейским, то смело можно открывать курорт", — решил Студитский и тоже заполнил пробирки водой и грязью.
Не задерживаясь долго, офицеры отправились в путь и ночью прибыли в лагерь строителей железной дороги.
Ночью, кроме костров и множества изнуренных солдат, Студитский ничего не увидел. Даже самого Анненкова не разглядел как следует. Генерал выглянул из вагона, спросил, кто такие, сказал, где разместиться на ночлег, и удалился в купе.
Утром перед приезжими открылась широкая панорама строительства дороги. Две железнодорожные ветки — одна широкая, другая узкоколейная, дековильская, — тянулись параллельно от Каспия в сторону песков. На широкой колее стоял поезд со множеством вагонов, в которых жили солдаты. Все подножие гор было заставлено кибитками, юламейками и палатками. Между кибитками и дорогой бродили верблюды. В некотором отдалении виднелся туркменский аул. За ним, на зеленом взгорье, паслись овцы.
Ночевали Студитский и Караш в кибитке, у фельдшера. Утром он пригласил гостей в офицерскую столовую. Это был огромный навес: десятка два вкопанных в землю бревен, а сверху парусина. Под парусиной стояли дощатые столы и грубо отесанные лавки. Рядом походные кухни и еще один навес, поменьше: в нем торговали маркитанты.
Идя в столовую, Студитский обратил внимание, как загрязнен лагерь. Всюду валялись отбросы и воняло падалью.
— Господин фельдшер, — пошутил капитан, — вы не будете в обиде, если свою деятельность главного санитарного врача я начну с того, что оштрафую вас за вашу нелюбовь к чистоте и порядку? Неужели вы не чувствуете гнилостного запаха?
— Простите, господин капитан, виноват. Но еще день-два, и запах улетучится, — отозвался фельдшер. — В Михайловском на опреснителе взрыв произошел.