— Когда ваши подданные, ваши жены и дети соберутся в крепости и все мы будем спокойны, то почему бы вам и всем другим удальцам не встретить солдат Скобелева на Бендесенском перевале или в Кизыларватском ущелье? Мы разрешаем вам, и мы приказываем быстрее ветра носиться около царских вояк и налетать на них всюду, где они появятся!
— Ну что ж, это хорошо вы придумали, — подобрел и расправил согнутые плечи Тыкма-сердар. — Да только есть еще одна беда: у царских солдат винтовки лучше.
— Об этом мы тоже подумали, — улыбнулся Нурберды. — Надеюсь, тебе известно о моих связях с англичанами? Недавно был человек от них. Англичане помогут нам своим новым оружием, но нужны деньги. Бесплатно они ничего не дают, кроме улыбок и обещаний.
Сидящие в кибитке тихонько засмеялись, и Омар сказал с удовольствием:
— Английские офицеры — очень вежливые люди. Мягкость их подкупает каждого, а сила заставляет трепетать всю Россию вместе с ее царем и генералами. Англичане поддержат нас в войне с русскими.
— В этом не сомневайтесь, Тыкма, — подтвердил Нурберды. — Дизраэли, Робертс, Барроу и наши знакомые — Стюарт и О’Донован не дадут нас в обиду.
Пароход «Персиянин» вошел в Гасанкулийский залив и бросил якорь в восьми верстах от Чекишляра: подойти ближе к военному поселению мешало мелководье.
Прибывшее пассажирское судно встречали паровые катера и весельные баркасы. На одном из катеров, подошедшем к трапу, был местный пристав, подполковник Караш. Полный, с огромными черными усищами, в полушубке, перекрещенном ремнями, он зычно прокричал:
— Есть ли среди приезжих капитан Студитский?!
— Есть, — послышалось в ответ, и на трапе появился высокий офицер, тоже в полушубке и фуражке.
Впереди офицера, осторожно ступая по трапу, спускалась молодая женщина в длинном складчатом платье и бурой меховой шубке. Лицо ее было утомленным и бледным, в голубых глазах под припухшими веками — любопытство. Офицер, поддерживая даму под руку, помог ей сесть в катер, затем спустился сам и представился приставу:
— Капитан Студитский, военврач, начальник русской миссии. Со мной — старшая сестра милосердия Трепетова, — он посмотрел в сторону спутницы, — и команда из тридцати человек. Будьте любезны, распорядитесь, чтобы казаков поместили в катера и шлюпки.
— Не извольте беспокоиться, капитан, — отозвался Караш. — Все предусмотрено. Я получил телеграмму из Петербурга относительно вашей миссии. Поехали! — тут же приказал он мотористу катера.
Загудел мотор, и судно понеслось к берегу в веере искрящихся брызг. Вдали виднелись бараки, кибитки и высокий серый курган. Спустя полчаса катер подошел к дощатому причалу, и Караш, выбравшись первым из катера, помог выйти сестре милосердия и доктору. Он повел их в глубь поселения, на ходу поясняя, где что. С обеих сторон тянулись деревянные бараки с вывесками: «Штаб гарнизона», «Столовая», «Госпиталь», «Закусочная»… Всюду царило безмолвное запустение, только песок жидкими струйками передвигался по ступенькам и подоконникам. Вскоре гости поднялись на крыльцо небольшого деревянного дома. Во дворе стояла туркменская кибитка, и около нее дымился казан.
— Это моя резиденция, — сказал Караш и крикнул, глядя на юрту: — Кошлу-кази, где ты там?! Выйди!
Из кибитки вывалился низенький седобородый туркмен в тельпеке и плисовых штанах. Караш представил его:
— Знакомьтесь, господа, это наш почтенный ишан Кошлу-кази, глава здешних туркмен.
Ишан сложил руки на животе и поклонился несколько раз. Доктор решил, что знакомство должно проходить более сердечно: подошел к ишану и пожал ему руку.
— Я — табиб, — сказал по-туркменски. — Если что-нибудь болит, говори, не стесняйся.
— Слава аллаху, мы здоровы, — смущенно проговорил Кошлу-кази.
Надя тоже назвала свое имя и улыбнулась святому ишану, но он засопел и отвернулся. Говорить с женщиной, да еще в таком обществе, ему показалось грехом неслыханным.
После знакомства все вошли в дом и сели на ковер в средней комнате. Денщик пристава подал чашу с шурпой и наломанный чурек. Гости приступили к трапезе.
— Кошлу-кази, новости есть, — сказал Караш. — Сегодня приказ получил. Ак-паша Скобелев просит шесть тысяч верблюдов. Отправишься в Гасан-Кули, всех поднимешь на ноги. Через месяц верблюды и погонщики должны бать в Терса-кане.
Ишан испуганно посмотрел на пристава. Тот не отвел взгляда и еще злее и беспощаднее сказал:
— Не вздумай ослушаться, ишан. Твоя судьба, как и моя, в руках ак-паши, а он шутить не любит и никому ничего не прощает.
Кошлу-кази положил ложку, запрокинул голову и быстробыстро зашевелил губами, читая молитву. Затем он распрямился и заговорил предостерегающе:
— Караш, вчера люди с Чандыка приехали. Говорят, Тыкма-сердар там со своими джигитами побывал. Теперь после него три года трава расти не будет.
Надя тревожно посмотрела на доктора:
— Видите, Лев Борисыч, что тут творится!
Студитский насупился и склонился над чашкой. Волнистая прядь русых волос упала ему на лоб, отчего облик его принял благородный и одновременно строгий вид. «Да, с Тыкмой, как видно, шутки плохи, — подумал он. — Но и с Милютиным шутить не годится».
— Господин пристав, — спросил он, — а не смогли бы туркмены подготовить мне встречу с Тыкмой-cep даром?
Караш сжал губы, насупился.
— Сюда Тыкма-сердар не приедет, а к нему ехать — все равно что подставить шею под разящую саблю.
— Где находится его становище?
— Где бы ни находилось, но если объявитесь там, Тыкма убьет вас.
— Пристав, по-моему, вы труса празднуете, — усмехнулся Студитский.
Караш покраснел и едва сдержал себя, чтобы не нагрубить доктору. Благоразумие, однако, взяло в нем верх, и он коснулся рукой наград, висевших у него на груди под сюртуком.
— Вот этого «Георгия» третьей степени я получил из рук самого Скобелева, — произнес он с гордостью. — А вы мне говорите о трусости.
— Ладно, господин Караш, простите мою опрометчивость, — попросил Студитский. — Конечно же вы лучше меня знаете Тыкму, да и обстановку — тоже. Скажите, много ли купцов, приказчиков, маркитантов и прочего люда собирается со мной на линию?
— Много, капитан, но все они безоружны. Охраны я вам тоже дать не могу: солдат в гарнизоне — раз-два и обчелся. Шестеро охраняют телеграфную линию Чекишляр — Астрабад, трое разъезжают по линии в сторону Чата. Столбы туда телеграфные осенью завезли и оставили. Половину их зимой в кострах сожгли: то ли Тыкма, то ли свои же солдаты.
— Больных много?
— Хоть отбавляй. Больше ста человек в госпитале. Врачей — девять единиц, а пользы почти никакой. Сидят без медикаментов. Дизентерия, лихорадка, цинга подряд всех косит.
— Да, дела неважные, — согласился Студитский. — Однако, Караш, буду вам благодарен, если соберете торговцев.
— Соберу, отчего же не собрать.
Надя внимательно следила за разговором, думала о своем и наконец спросила:
— Господин Караш, а грузы наши: ящики, кули медицинские свезли на берег?
— Свезли, куда они денутся! Начальник госпиталя уже приглядывается, какие медикаменты присланы. Больные солдаты на одном честном слове живут. Лекарства им — в самый раз.
— Но мы же их для аулов привезли! — возразила Надя.
— Для каких аулов? — не понял Караш.
— Для всех, — пояснила она и пожала плечами.
Кошлу-кази, поняв, о чем идет речь, придвинулся к доктору.
— Наших туркмен будете лечить? — спросил с сомнением.
— Туркмен, конечно, — сказал Студитский. — Такова наша миссия.
— Молодец, табиб, — тихонько произнес ишан. — Сделаешь туркмену добро, он тебе двойным добром ответит.
С моря дул влажный ветер. Шуршали камыши на Атреке. Вдали, на синем озерце паслись розовоперые фламинго. Стайки уток то взлетали, то садились на воду. Отряд капитана Студитского, из полусотни повозок, накрытых парусиной, и нескольких цистерн с керосином, продвигался вдоль реки. В телегах и фургонах — медики, приказчики, маркитанты. На лошадях — десятка два джигитов и отделение казаков. Ехали медленно. Песчаная колея, разбитая подковами и изрезанная колесами, глубоко вдавалась в песок и казалась небольшой пересохшей речкой.
В Яглы-Олум добрались ночью. В кромешной тьме не было видно ни туркменского аула, ни военного укрепления. И лишь когда на караульной вышке вспыхнула лампа Шпаковского, ощупывая широким лучом окрестности, перед глазами приезжих замелькали поставленные в два ряда кибитки, чигирь [3] на берегу реки, агилы и пасущиеся верблюды. Ниже караульной вышки стояли каменные бараки, обнесенные стеной, и ворота. Оттуда вышли военные, и вскоре Студитский разговаривал с комендантом. О приезде торговой миссии здесь знали заранее и встретили ее. Комендант предложил доктору вместе с его медиками и казаками идти в барак. Что касается торговцев, им придется расположиться возле реки табором.
Повозки свернули с дороги, люди стали устраиваться на ночлег. Студитский не стал пока заводить фургоны во двор, решил это сделать завтра. Надю попросил следовать с ним в укрепление. Здесь, во дворе, они вошли в барак, пахнущий сыростью, и осмотрели приготовленные для них три комнаты.
— Это для солдат, — сказал комендант, отворив дверь в одну. В ней стояло с десяток раскладных кроватей. — А вон те, по соседству, — там одиночные.
Надя выбрала себе комнатушку с окном во двор. Комендант засветил керосиновую лампу и пожелал ей спокойной ночи. Студитский передал Наде сверток с документами и деньгами и ушел ночевать в фургон. Надя сдвинула занавески на окне, закрылась на крючок и стала раздеваться. «Боже, лучше бы я сидела с мачехой, — с горечью подумала она, развязывая уложенную в пучок косу. — Две недели на колесах, и чем дальше, тем хуже!» Сразу вспомнился Петербург, о котором она почти не забывала. Та «зеленая тоска» на Каменном, где жила Надя в казенной квартире на четвертом этаже, и стоны больных в палатах Николаевского госпиталя, где дежурила по ночам, казались ей сейчас легким сном. Вспомнились две могилки — матери и отца, похороненных в разные годы. Мать свою Надя почти не помнила, а отца два года назад привезли тяжелораненого из Болгарии: он пролежал в госпитале с полмесяца и умер. Слезы мачехи над умершим отцом, которые все время казались Наде притворными и вымученными, сейчас легко прощались. Надя теперь журила себя за излишнюю строгость к неродной матери. Решила написать ей письмо, рассказать о своих мытарствах по Волге, по морю и этим сыпучим пескам. Но еще больше хотелось получить письмецо от нее. Интересно, как живут в Петербурге? Что нового? С отчетливой ясностью вспомнила графиню Елизавету Дмитриевну и ужин в доме Милютиных. Накануне графиня пришла в госпиталь и сказала: «Ну, что, моя девочка, — все хандришь? Хочешь, я сокрушу твою несносную тоску?» — «Сделайте милость, ваше сиятельство!» — «Вот что я тебе посоветую: отправляйся-ка ты с доктором Студитским в Закаспий. Не думаю, чтобы тебе было там хуже». Графиня пригласила Надю на ужин и познакомила с доктором. Капитан проводил ее ночью в карете до самого дома. Дорогой молчал и только беспрестанно мурлыкал какой-то незнакомый мотив. Уже на Каменном спросил: «Сударыня, что вас заставляет ехать в глухомань?» — «Не знаю», — просто ответила Надя. Он удивился и принялся ей втолковывать, насколько почетна обязанность не просто исцелять людей, но пробуждать к цивилизованной жизни целое общество. Тогда она впервые услыщала от него, какие большие дела ее ждут в Закаспийском крае. Но только теперь поняла: всякое большое дело требует больших физических сил, нечеловеческого терпения и самоотречения. Понял