— Я болен! — произнёс Махтумкули-хан. — В лагерь к шах-заде отправятся мой сын и племянник…
— Сердар, надо и мне поехать вместе с ними, — поднял голос Али-Бакар. — Я сделаю так, что тебя потом встретят с почестями.
Махтумкули-хан с недоверием посмотрел на святого дервиша, на какое-то мгновение усомнился: «Неужели я перестал отличать осторожность от трусости?» — и согласился.
— Поезжайте, святой ишан. Сделайте так, чтобы всё было хорошо…
Гости уехали из Гасан-Кули вечером, взяв с собой Али-Бакара, сына и племянника сердара. Теперь Махтумкули-хан остался один. Только жёны да слуги, с которыми он никогда не заговаривал о серьёзных делах, окружали его. Уединившись, сердар почти не выходил из кибитки: сидел в тяжком раздумии. Он уже давно понял, как несбыточны его стремления создать своё независимое государство. Он почувствовал это ещё в тот день, когда встретился с Тедженцем и попросил его вернуть своих овец. Даже это маленькое дельце не смогли они уладить, чтобы не обидеть друг друга. Потом он понял, что нельзя и невозможно искусственно породить в людях ненависть к добрым соседям — русским. И разве можно скроить жизнь на свой лад, если сами туркмены хотят жить по-новому? Бедному, изголодавшемуся, уставшему от бесконечных войн люду нужна надежда и уверенность в завтрашнем дне. Никто из прибрежных туркмен, кроме слуг и родственников, не встал в защиту Махтумкули-хана, когда его отстранили от командования войском. И сейчас он сидит в кибитке один, и нет у него друзей, которые бы пришли и подсказали, что теперь делать. Мир кроят не ханы и цари, мир кроят народы. Нельзя помешать дружбе русских и туркмен— это противоестественно. А всё противоестественное — негоже для умного человека. Надо смириться с волей народа иди покинуть родные края…
Выходя ненадолго из кибитки, Махтумкули-хан с презрением смотрел в сторону залива, где, уже забыв обиду на «капыров», рыбаки мастерили новые киржимы. Полу сгоревшие доски и прочие детали старых парусников валялись возле тамдыров — им суждено испепелиться в огне. Новый свежеспиленный лес люди везли из астрабадских джунглей. Обтёсывая доски, готовя к рыбной ловле сети и кроша свинец на дробь, переговаривались между собой: «Хвала всевышнему и ак-падишаху, что отвели от наших кибиток беду. Если урусы встанут посреди туркмен и каджаров — войны не будет».
На четвёртый день после отъезда сына и племянника в кибитку сердара неожиданно вбежал один из слуг и торопливо сообщил:
— Черкез вернулся… с цепями на ногах…
— О, проклятье, — застонал Махтумкули-хан. — Где он?
Племянник, оборванный, злорадно посмеиваясь, вошёл в кибитку.
— Ха, эти собаки и меня хотели везти в Тегеран, — сказал он самодовольно, — но не такой Черкез-джан. Ночью, когда их сарбаз[27] подошёл близко к палатке, в которой держали меня, я кинулся на него, завладел его ножом и убил. Потом разодрал цепь, сел на коня и поскакал к Гургену. Они кинулись за мной, но я перебрался на этот берег!
— Мамед где? — теряя терпение, злобно спросил Махтумкули-хан.
— Вай, дядя, не спрашивал бы о нём. Как только нас привезли к Ардашир-мирзе, он сразу повелел: «Сына сердара отправьте в Тегеран».
— О, судьба… Какой я доверчивый глупец! — ещё злее заговорил сердар. — Как я мог довериться им?
— Дядя, скажи спасибо мне, а то и тебя бы они заманили к себе, — наставительно заявил Черкез-племянник. — Как только твой преданный дервиш слез с верблюда, Ардашир-мирза похлопал его по плечам и сказал: «Давно вас ждём, дорогой Али-Бакар. Засиделись вы у них. А где же Махтумкули-хан?» Тогда дервиш ответил: «Он осторожней шакала и мудрее беркута. Но ничего, шах-заде, не пройдёт и недели — и он пожалует сюда, ко мне!» Я слышал этот разговор сваими ушами…
В полночь, когда аул Гасан-Кули пребывал в покое, слуги Махтумкули-хана принялись разбирать кибитки и грузить их на верблюдов. Чабанам было приказано поднимать отары и гнать под Кизыл-Арват. К утру на месте кибиток сердара остались лишь клочки войлока да обрывки верёвок.
Теперь, когда последний недруг бежал с поля боя, Кадыр-хан успокоился. Ходил по Гасан-Кули, полный величия и достоинства. Внешне он и раньше казался таким, но сейчас превосходство выказывал каждым своим словом, каждым движением. Целая свита ханов и старшин сопровождала его, боясь пропустить сказанное ханом. Рядом неизменно шествовал Мамед-Таган-кази — вечный раб Кията, наконец-то почувствовавший свободу. Имя Ка дыра не довлело над ним, ибо молодой хан был сверстником ишана и его приятелем с самого детства. К тому же молодой хан отличался благочестивостью, не пропускал ни одной молитвы, и это ещё больше сближало их. С первых же дней своего правления Кадыр-хан принялся учить народ смирению. По зову азанчи те, что познатнее, спешили к мечети ишана и свершали молитвы там, бедняки — возле своих кибиток или прямо на киржимах. Но избави боже, если кто-либо пренебрегал ритуалом! Такие приглашались на беседу в мечеть и часто выходили оттуда побитыми. «Аллах и русский государь — вот две силы, которым должны поклоняться правоверные, — внушал ишан. — Аллах — на небе, государь — на земле!» Как символ величия и силы русского государя, стояли в заливе парусники морской полицейской эскадры. Уходили одни, приплывали другие. Ни ишан, ни Кадыр-хан теперь не допускали даже мысли о возвращении Кията и Якши-Мамеда и новых смутах и распрях. Всякому, кто теперь бы посягнул на их железную власть — будь то отец или брат, — они перерезали бы глотки.
Кадыр-хан жил в одной из келий мечети, возле ишана, и старался не встречаться с родственниками. Лишь незадолго до отъезда на Челекен он повидался с матерью. Постаревшая лицом и ссутулившаяся, она сама пришла в святую обитель к сыну. Поднявшись на каменное возвышение, она сняла кожаные чувяки и, ступая за служанкой по тёмному коридорчику к кельям, залопотала набожно:
— Аллах всевидящий, помоги… Не наступить бы во тьме на твоих ангелов…
Сына она застала за чтением Корана. Он сидел при зажжённой свече, опершись спиной на подушку, и держал перед собой толстую потрёпанную книгу.
— Святым хочешь сделаться? — усмехнувшись, сказала Кейик. — Не поздно ли спохватился? После того, что ты сделал с отцом и братом, в святые ты не годишься, верблюжонок.
Кадыр-Мамед, положив Коран на сундук и недовольно посмотрев на мать, помог ей сесть.
— Как твоё здоровье, мама? — спросил приличия ради.
— О каком здоровье спрашиваешь! — рассердилась старуха. — Кията и Якши-Мамеда урус-хану отдал… Где они? Почему не придёшь ко мне и не расскажешь?
— Вах, мама, — возмутился Кадыр-Мамед, — можно подумать, что это не ты всю жизнь проклинаешь моего отца. Если он и попал к урус-хану, то это благодаря твоим проклятиям!
Кейик-ханым покачала головой и вгляделась в лицо сына, словно впервые его увидела.
— Не говори так, сынок, — попросила она, и губы её задрожали, а в глазах появились слёзы. — Я и теперь ненавижу старика, но смерти ему никогда не желала.
— Якши-Мамеда тоже ты… своими собственными руками втолкнула в русский зиндан, — продолжал сын с холодной беспощадностью. — Разве не ты поссорила его с отцом, подыскав невесту из враждебного рода? Не ты настроила его против урусов?
— Вий, бедная я… Чёрная судьба моя мешает мне ж, ить. Сынок, попроси, чтобы русский государь отпустил обоих!
— Мы советовались с ишаном и с другими людьми, мама, — разоткровенничался Кадыр-Мамед. — Никто не желает возвращения их. Но сердце моё с отцом и братом. Якши-Мамеда надо немного проучить, чтобы почувствовал силу урусов. Потом мы добьёмся у царя разрешения поселиться ему где-нибудь в Расее. А отца выручу. Сам поеду в Баку и привезу его для ненаглядной Тувак.
— Чтоб ей сдохнуть, жирной ослице, — заругалась Кейик. — Не могла уберечь хана. Разве это женщина!
Кадыр-Мамед снисходительно улыбнулся, хотэл сказать: «Вот видишь, мама! Не лучше ли отца оставить на том берегу, а Тувак переправить к нему?» Вслух не сказал, но лишь подумал — и утвердился в своей мысли.
Однажды утром в заливе появился русский пароход. Кадыр-Мамед сел на жеребца и поскакал к пристани. Провожал его ишан Мамед-Таган-кази.
На пароходе оказался сам Путятин. Он сидел в шезлонге в окружении нескольких офицеров. Увидев поднявшегося на палубу Кадыр-Мамеда, сказал с упрёком:
— Долго-с заставляете себя ждать, бек. Прошу-с, присаживайтесь.
Кадыр-Мамед подобострастно поклонился, притронулся пальцами к рукаву начальника эскадры и сел в предложенное ему плетёное кресло.
— Всё ли благополучно у вас? — спросил Путятин.
— Да, господин начальник. Весь атрекский народ выражает вашему высокоблагородию почтение и преданность. Последний мой враг, сердар Махтумкули, оставил эти края и отправился на Аркач. Маслахат назначил новых старшин и ханов. Все они верно будут служить государю императору!
Путятин полыценно улыбнулся, кивнул и закурил трубку. Кадыр-Мамед придвинул к нему кресло и просительно заговорил:
— Всё хорошо, всё ладно, господин начальник… Только совесть немного не на месте. Мать плачет, родственники плачут… Все хотят, чтобы государь вернул назад Якши-Мамеда и Кият-хана.
— А как вы сами на это смотрите? — спросил Путятин.
— Ай, пусть бы жили у нас…
— Ты отъявленный глупец, Кадыр-хан, — обиделся начальник эскадры. — Одно присутствие твоего старшего брата на этом берегу возмутит народ. Опять начнутся распри. И прежде всего пострадаешь ты сам. Мыслимо ли такое — развязать руки твоему брату, злейшему врагу государя императора. Хватит нам и Шамиля. Десять лет с горцами возимся.
Подошёл помощник капитана и доложил, что «Кама» к отплытию готова. Внизу под палубой гремели машины, а из трубы валил чёрный вонючий дым. Путятин удалился за помощником, и пароход вышел из залива в открытое море.
Оставшись не у дел, Кадыр-Мамед заглянул в каюту, где, расположившись на коврике, слуги ели арбуз, и опять поднялся наверх. Помощник капитана стоял у борта, обозревал в зрительную трубу удаляющиеся берега. Подойдя к нему, Кадыр-Мамед с важностью заметил: