«Художественный талант выше идеологии»
Если задуматься, что отличает, по Полякову, друг от друга два слова – «главненький», нередко фигурирующее на страницах его романа, и «главный», – понимаешь, что ироничное подтрунивание – это только внешнее. А суть – то, что происходит сегодня в нашей жизни. Это и есть главное для главного редактора «Литературной газеты», мастера сатирической прозы, названной критиками «новым гротесковым реализмом», известного писателя, ни одно из произведений которого не обошли своими инсценировками театралы и экранизациями – наши кинематографисты.
Наталья МАЗУР. Юрий Михайлович, какую роль, по-вашему, играет литература в наше время?
Юрий ПОЛЯКОВ. Я считаю, что литература – это очень важная сфера духовной общественной жизни. Сегодня модно говорить: литература – дело частное, интимное, наплевать, будут читать мои произведения или нет, главное – самовыразиться. Я не разделяю такую точку зрения. Это говорят люди, которые по причине своего слабого дарования или невладения профессией не умеют написать так, чтобы их произведения действительно взволновали людей.
Н. М. Или не нашли своего читателя.
Ю. П. Хорошая литература всегда формировала общественное сознание, создавала определенные социальные типажи и символы. Если бы не было Пушкина, Достоевского, Шолохова, Булгакова и т. д., трудно сказать, каким бы был сегодня русский человек.
Н. М. Во времена вашей юности, до того момента, как вы встали на писательскую стезю, вы ощущали на себе влияние современной литературы?
Ю. П. Мое поколение вообще формировалось под влиянием литературы, потому что телевизор еще не успел стать диктатором, Интернета не было. Мы читали и современную отечественную литературу, но первое место занимала русская классика, в меньшей степени – западная. Современная зарубежная литература была тогда труднодоступна.
Н. М. Я помню, мы с вами ровесники.
Ю. П. Однако, хотя книг переводилось мало, это была хорошая литература. Разве «Вся королевская рать» – плохой роман?! А Грэм Грин или Хемингуэй – это ведь замечательные авторы.
Н. М. Интересно, как человек вообще приходит к тому, что его наблюдения, мысли, эмоции, желание поделиться всем, что его захлестывает, просятся на чистый лист бумаги и рождают потребность взяться за перо? Как это у вас произошло?
Ю. П. Одна из проблем нынешней нашей культуры и базовых видов искусств, которые формируют сознание и эстетику времени, заключается в том, что сейчас почти выведено за рамки понятие «художественный талант». Произошло это как-то незаметно. У Козьмы Пруткова есть замечательная пародия «Желание быть испанцем»: человек хочет быть испанцем, но если он не испанец, что можно сделать?! У нас сегодня креативные, творческие виды деятельности стали каким-то приложением к образованию. Если родился в интеллигентной семье, а тем более в творческой, и закончил Литературный институт или ВГИК, то ты уже писатель или кинорежиссер. А это совсем не так. И нашествие в отечественное искусство детей и внуков наших творцов, в общем, говорит о нарушении естественного воспроизведения талантов в обществе.
Н. М. Вы считаете, что семейные традиции здесь ни при чем?
Ю. П. Традиции отрицать нельзя. Но литературный или любой другой художественный талант сам себя формирует. Если он есть, то есть, нет – нет. Горький, как известно, весьма скромно начинал свою литературную деятельность, а к концу жизни стал одним из самых образованных людей своего времени. Талант сам себя образовывает. Замечательно, что, к примеру, Блок родился в семье с интеллигентными традициями. Но у Есенина было иначе. На первом месте стоит не среда, а божий дар. Вот сейчас это совершенно выведено за скобки. Считается, если папа снимает кино, то почему я не могу? Понимаете, в чем разница? Кому-то дан музыкальный слух, чувствительность на звук, кому-то – своеобразное ощущение цвета, видение красок. А есть люди, которым дано особое восприятие вербального мира, и они через слово пытаются что-то понять, отобразить, в чем-то разобраться. Я, скажем, родился в рабочей семье, не имеющей никаких творческих традиций, но у меня смолоду это проявилось и потянулось уже само собой. Человека ведет заложенная в нем способность. Другое дело, что он может по-разному этим распорядиться и даже резко снизить свой уровень: не получить соответствующего образования, оказаться, допустим, пьяницей или бездельником и т. д. Начинается творческий марафон: у кого-то складывается, у кого-то – нет. Когда я оглядываюсь на свое поколение, то мне это напоминает соревнования на Садовом кольце: стартует огромная толпа, а в конце добегает всего несколько человек. Если под лупой рассмотреть фотографии участников забега на старте, никогда не угадать, кто добежит. Никогда. Думаешь, вот этот точно добежит – а, черт, ему корка арбузная на пути попалась. Еще один лидер – взял да и удавился из-за несчастной любви. Я оглядываюсь на свое изрядно уже поредевшее поколение, хотя мне нет пятидесяти, и вижу, что сошли с дистанции люди, обладавшие редким художественным дарованием. Но это не получило подкрепления – иногда какими-то человеческими качествами, иногда просто элементарным везением и т. д. Искусство – жестокое занятие.
Н. М. Много ли, на ваш взгляд, талантливых людей вашего поколения погубила среда?
Ю. П. Когда мне говорят, что советская власть погубила какого-то писателя, я спрашиваю: «А какая власть погубила Гаршина или талантливого поэта Бориса Рыжего, который недавно повесился?» Это спекуляции на идеологии. Любое общество и любая профессиональная среда всегда с трудом принимают в себя новый талант. Потому что талант всегда идет со своей собственной идеологией, которая вступает в противоречие с существующей эстетикой и идеологией – и государственной, и обывательской. Если талант велик, произведение могуче и у человека есть еще какие-то организационные способности, то эстетику он переламывает под себя. А государство, наоборот, постепенно подтягивает его под себя, пытается даже приласкать. Так было не только при советской власти, ведь и Достоевский беседовал и обедал с царской семьей. И сегодня наши писатели бегают, толкают друг друга локтями, чтобы попасть на прием в Кремль. И демократы, и патриоты.
Н. М. В таком случае отчего покончил с собой один из персонажей вашего романа «Козленок в молоке» – писатель Костожогов?
Ю. П. Сюжет романа я «таскал» в голове, наверное, лет десять, а писал его с 1993 по 1995 год. Когда закончил, дал прочитать знакомому критику, моему соседу. И он мне сказал: «Слушай, ведь у тебя нет ни одного положительного героя, разве что только смех, но и то ехидный. Введи хоть один персонаж хороший». В принципе по-своему гражданскому, сказал бы даже обывательскому, восприятию я – человек позитивных взглядов. Я за крепкое государство, за нормальную мораль, за воспитание общества на положительных примерах и т. д. Меня абсолютно не устраивает и жутко раздражает отрицательная, нигилистическая эстетика, что, надеюсь, очевидно из моих работ. Но когда я пишу прозу, у меня с положительными героями возникают проблемы, хотя понимаю: такие герои необходимы обществу.
Н. М. Ваш творческий принцип «придуманной правды» не срабатывает?
Ю. П. Увы. Мои знакомые писатели-патриоты постоянно меня упрекают, что я всегда иронизирую. Однажды в Переделкине я сидел за одним столом с Распутиным и дал ему почитать только что вышедшую книгу «Демгородок», которая потом много раз переиздавалась. А было это в 1994 году, вскоре после расстрела парламента. Распутин несколько дней молчаливо ходил и вдруг мне говорит: «Я почитал вашу книгу, но скажите мне, Юра, почему вы над всем смеетесь?» Поначалу я даже не мог ничего ответить, а потом спрашиваю: «А Гоголь?» Он в свою очередь тоже опешил и сказал: «Но вы же не Гоголь!» «Да, – говорю, – я не Гоголь». Действительно…
Так вот, если сравнить мою публицистику и прозу, то в публицистике все же есть положительный идеал. И мне по-писательски даже стало интересно, я подумал: дай-ка, в готовый практически роман вставлю сюжет о писателе, про которого можно сказать, что этот честный человек всю свою писательскую жизнь построил по нравственным законам. Верил в социализм – писал, разуверился – бросил, пошел в школу преподавать детям. То есть я начал конструировать положительного героя. Многое – поведение, внешность, часть биографии – я «взял» от моего учителя Владимира Соколова, человека, прожившего свою жизнь независимо и не заискивая перед властью, писавшего лирику тогда, когда ее не было принято писать, и ставшего родоначальником «тихой лирики». Я тоже начинал как поэт. В общем, я написал этот образ, но он получился искусственным. И, понимая, что потерпел – правда, на своем уровне – то же фиаско, что и Гоголь, когда писал положительных помещиков, я и назвал героя по аналогии с гоголевским Костанжогло. Причем никто из критиков не прочитал этой аллюзии, только один читатель, скромный, простоватый парень, на какой-то конференции сказал мне, что понял это. Я подумал: ну, слава богу, хоть кто-то догадался. А так как герой сконструирован, то его самоубийство в финале связано с существующим мифом о неподкупном писателе, который всю жизнь борется и в конце концов не выдерживает свинцовых мерзостей бытия. Я это вставил, и в том постмодернистском рисунке, который выстроен, все смотрится нормально, но, конечно, это творческая неудача.
Н. М. На фоне всей картины романа Костожогов выглядит как инопланетянин.
Ю. П. Правильно, ведь он не из этой художественной системы, понимаете? Поэтому, когда в Театре им. Рубена Симонова ставили инсценировку, которая идет с большим успехом, этот персонаж исключили из действующих героев. А в телесериале, работа над которым недавно завершилась, Костожогова играет Спартак Мишулин. Чтобы найти какую-то плотскую натуральность, актера сделали похожим на Солженицына, хотя герой на самом деле не имеет с ним ничего общего. Солженицын – человек выдающегося прагматического ума, он выстраивал свою писательскую биографию с таким упорством и тщанием, с которым культуристы наращивают себе мускулы: вот сейчас буду качать трапециевидную мышцу, потом займусь ягодицами, потом еще чем-то и т. д. Тем не менее в общественном сознании Солженицын совсем не таков – он бунтарь…