— Нет. — Склифосовский все еще продолжал дуться. — Я вообще не из этого района.
— Приезжий, что ли? — Федюн заинтересовался.
— Да, приезжий. Я из Чехова.
— А-а! — Федюн почему-то погрозил пальцем: — А то я тут весь район знаю. Всех, кто где живет, как зовут, где работает. Вон, Серега не даст соврать. Скажи, Серега.
Серега в подтверждение кивнул и звучно рыгнул.
— Ты не смотри, что Серега кивает. Он все понимает.
— Соображает, — поправил Склифосовский и засмеялся. — «А что молчит, так это от сомненья. От осознанья, так сказать, и просветленья».
— Во-о! — Федя довольно заулыбался: — Тоже Владимира Семеныча уважаешь?
— Само собой! — К Склифосовскому опять вернулось хорошее настроение. — Очень уважаю.
— Слышь, Коля! — закричал Федюн замаячившей между деревьями фигуре плюгавого. — А Склифосовский тоже Владимир Семеныча уважает!
Следующий тост, как и полагается, был за Высоцкого. Потом нестройным квартетом затянули про Канатчикову дачу, но песня зачахла на втором куплете — никто не мог вспомнить слов.
— Да, а я с ним квасил один раз! — со значением в голосе вдруг сказал Федюн, когда хлобыстнули по второй.
— С Высоцким? — Склифосовский недоверчиво взглянул на него из-под то и дело сонно опускавшихся век.
— С ним самым. — Федя закурил, точно выдержав паузу. — В семьдесят девятом, в августе. Он тогда как раз с гор спустился.
— С каких гор? — удивился Коля.
— Ясное дело — с Памира. Он же альпинистом был. Ты его песни вообще слышал?
— А как же? — Коля на секунду задумался и вдруг запел: — «Заходите к нам на огонек! Пела скрипка ласковая так не-ежно!»
— Не, это не Высоцкий! — замахал руками Алик. — Это этот, как его, Розенбаум.
— Ну а что дальше было-то? — Склифосовский толкнул Федю в бок: — С Высоцким.
— А, ну да… — Федя опять немного помолчал, концентрируя на себе внимание приятелей. Сижу я, значит, на этом самом месте… Нет, вон на той лавке. — Он огляделся и ткнул пальцем. — Смотрю, он идет. В бутсах, рюкзачок за спиной, альпеншток в руке. Это кайло такое, по горам лазить. Ну вот. А у меня тогда как раз с собой было. Ну я и, говорю: «Володь, не желаете со мной по стекляшечке? Чисто из уважения». «А почему бы и нет?» — говорит он. Сел, мы с ним, значит, опорожнили по стаканчику. Он мужик свой, пить умеет. То да се, за жизнь поговорили, еще по стакашке выпили. Тут он гитару достает, у него с собой гитара была, и говорит: «Федя, друг, послушай, какую я недавно песню сочинил». И давай: «Если друг оказался вдруг…»
— А у него что, гитара была? — удивился Склифосовский. — В горах?
— Ну ты даешь! — Федя покачал головой. — Он же ее всегда с собой носил. Скажи, Серега.
Серега кивнул.
— Это же я ему про Серегу рассказал, что он кивает все время. — Федя толкнул другана в бок. — Слышь, Серый, это он про тебя сочинил.
Склифосовский в этот момент готов был плакать и смеяться от счастья. Впрочем, он и так уже плакал, размазывая по щекам обильные сивушные слезы. Это ж надо, сидеть вот так просто с такими людьми… Да ему сам Высоцкий пел под гитару свои песни. На какое-то мгновение даже показалось, что он видит, как там, вдалеке, лавируя между прохожими, своей пружинящей походочкой идет сам бард. Загорелый, веселый, с гитарой за спиной и умной улыбкой на лице. Идет и смотрит прямо на него, Склифосовского, как будто хочет сказать: «Ну, чего же ты, Склифосовский? Будь мужчиной. Хватит тебе прятаться по чердакам, как крыса. Разве ты хочешь прожить крысой всю оставшуюся жизнь? Или ты не помнишь мою песню про баобаб?»
— Помню! — Склифосовский хлопнул себя по колену и даже попытался встать — правда, не получилось. — Не хочу, как крыса!
— Эй, ты чё? — Федя заглянул ему в глаза: — Тебе налить?
Склифосовский посмотрел на этих людей, которые приняли его, как родного, и понял, что больше молчать он не может. Он сейчас же признается им во всем. И пусть его казнят, и пусть им пугают маленьких детей, но он больше так не может. Поэтому он набрал в легкие побольше воздуху, гордо запрокинул голову и громко, чтобы слышали все, сказал:
— Налей!
Ему налили, он послушно ткнулся своим стаканом в три других и вылил водку себе в горло.
— А я один раз Олегу Табакову кран чинил на кухне! — заявил во всеуслышание Коля. — Года два назад, после Майских. Я тогда в ЖЭКе…
— Ребята, — вдруг тихо, съежившись, сказал Склифосовский, — а я — убийца. Мне «вышку» дали, а я сбежал. Грохнул четырех охранников и сбежал.
— Давно? — спросил Федя, понимающе заглянув ему в глаза.
— Две недели назад. Я, правда, не один, а с дружками.
— Ну и чё теперь делать будешь? — поинтересовался Коля.
— Вы мне не верите? — Склифосовский поднял глаза и посмотрел на собутыльников.
— Ну почему? — Алик пожал плечами. — Верим.
— Нет, вы мне не верите! — Склифосовский вдруг вскочил. — Вы думаете, что я лгу?
Слово «лгу», по его мнению, больше подходило к торжественности момента, чем пошлое «вру», или, еще хуже, «брешу».
— Да ладно тебе, сядь. — Алик ухватил его за ругав, но Склифосовский дернул рукой, пытаясь освободиться.
— Нет, я не сяду! — разошелся он. — И не смейте мне говорить, что я лгун!
— Тебе никто и не говорит. — Мужики переглянулись.
— Именно говорите! А если и не говорите, то думаете! — Склифосовский огляделся, стараясь при этом не грохнуться на землю от головокружения. — И я всем тут заявляю: я — подлый убийца!
Две парочки, сидящие напротив, засмеялись, встали и не спеша направились к выходу из парка.
— И не смейте надо мной смеяться! — уже вовсю бушевал он. — Пусть я убийца, пусть я преступник, но не клоун! И смеяться над собой я не позволю.
Сказав это, он гордо развернулся и зашагал прочь.
— Эй, ты куда?! — крикнул ему вдогонку Федя.
— Я иду сдаваться! — заявил Склифосовский. — А вы можете оставаться в своем неверии!
Потом он долго колотил в железные ворота отделения милиции. Колотил остервенело и методично, пока не открылось маленькое окошко и грозный голос не спросил:
— Тебе чего?
— Открывайте! — крикнул Склифосовский. — Ведите меня на эшафот! Вот он я!
— Сейчас я тебя отведу! Сейчас я тебя отведу! — пригрозил милиционер. — А ну вали отсюда, алкаш, а то в камере ночевать будешь.
— Я не алкаш! — крикнул Склифосовский и упал на землю. — Я убийца! Открывай свои ворота, служивый!
— Я тебе покажу — убийца! — Милиционер загремел замком и выскочил в калитку. Схватил Склифосовского за шиворот, тряхнул хорошенько и опять отпустил. — Вали, я сказал! Если еще постучишь, шею сверну и скажу, что так было.
Сказав это, он ушел, закрыв дверь.
— Ах так? — Склифосовский долго боролся с земным притяжением и наконец встал на ноги. — Ах, вы мне не верите? Ну так вот вам!
Он схватил с земли обломок кирпича и запустил его в окно. Послышался звон разбитого стекла.
— Если вы меня не арестуете, то я…
Но его уже волокли в отделение несколько человек. Кто-то сзади больно пинал сапогом по копчику. При каждом ударе Склифосовский вскрикивал:
— Так меня, так! Сильнее бей! Я еще не то заслужил. Веди меня к самому главному начальнику!
— Ну, козел, ты у нас попляшешь! Ты у нас, гад такой, еще пожалеешь. Шпынько, оформляй его за злостную хулиганку! — Склифосовского прижали к стене и стали выворачивать карманы.
— Фамилия, имя, отчество? — Шпынько достал чистый бланк протокола.
— Склифосовский.
— Нет, он еще издевается! — Патрульный больно саданул его по почкам. — Я тебе покажу Склифосовского! Фамилия!
— Только запишите там, — проскулил он, — что я сам явился. Явка с повинной и чистосердечное признание. Склифосовский.
— Не, ты чё, вообще страх потерял? — Патрульный удивленно развел руками и вдруг так засадил в солнечное сплетение, что у Склифосовского потемнело в глазах.
— Подожди, Эдик, хватит, — сказал Шпынько, покачав головой. — Ты что, не видишь, он так нагрузился, что ему все по фигу. Даже боли не чувствует.
— Ничего не по фигу! — прохрипел Склифосовский. — Я к вам с повинной явился, а вы… Это я из-под «вышки» неделю назад сбежал.
Милиционеры переглянулись.
— А ну тащи сюда ориентировку, — пробормотал Шпынько. — В комнате допросов. Я ее под фикус поставил, чтобы на подоконник не протекало… Как, ты говоришь, твоя фамилия?..
Через двадцать минут за ним приехало сразу три машины. Теперь Склифосовского никто не бил. С ним были обходительны и вежливы.
— Руки за спину, пожалуйста. Пройдите в машину. Осторожно, наклоните голову.
Он послушно выполнял все просьбы, бессмысленно улыбаясь и заглядывая в глаза людям в зеленой военной форме. Немного тревожила тень разочарования, что они тут же не заключили его в свои объятия и не разрыдались вместе с ним над его горькой участью и поздним раскаянием. Но он решил держаться с достоинством. Нельзя сейчас раскисать, нельзя пускать сопли. Раз уж решил быть человеком, а не крысой, надо идти до конца.
В машине напротив него сидело аж трое охранников. И все с автоматами. Смотрели на него холодно и молчали. А Склифосовскому очень хотелось поговорить, очень хотелось. Хотелось излить перед ними всю душу, рассказать, как ему надоело всего бояться, как он рад, что теперь некуда бежать. А они сидят и смотрят на него, как на зверя. Они же не знают, что теперь он другой. Совсем другой.
Склифосовский улыбнулся и тихо сказал:
— Не бойтесь меня. Я же сам пришел.
Они били его так, как не бил в свое время даже Юм. Расчетливо, жестоко, молча, делая акцент на каждом ударе. А он летал по фургону, как тряпичная кукла, и бормотал, продолжая улыбаться окровавленным ртом:
— Я сам пришел. Не бойтесь меня, я сам…
Следователь долго отпаивал его водой, прежде чем Склифосовский смог ориентироваться в пространстве. Когда он наконец посмотрел осмысленно, следователь сел за стол и открыл папку:
— Фамилия, имя, отчество.
— Склифосовский Владимир Петрович.