Во-вторых, неприятие дискретного источника традиции противоречит историческим фактам. Полная формула титулатуры верховного кочевого монарха возникла при хуннском дворе во II в. до н. э., была повторена в древнетюркскую эпоху и в слегка модифицированном виде и в изменившемся контексте применялась правителями-Чингисидами в XIII в. Следовательно, политическую волю можно признать фактором генезиса традиции, и. это, видимо, составляет одну из специфических черт социальных и политических традиций[141]. У них наряду с общим для всех традиций источником — непрерывным развитием производственных и общественных отношений — имеется и особенный: дискретные, «точечные» акты, весьма ограниченные во времени. Такой сложный процесс, как организация государственного управления, неизбежно предполагает участие политической воли. Если происходят возрождение или гальванизация традиции, то это обычно связано с действиями группы лиц, которые не только берут на вооружение отдельные установки прошлого, но также, что более важно, сознательно выбирают из прошлого элементы общественной жизни, адекватные новым условиям, особенно если они соответствуют сложившейся политической ситуации и могут быть безболезненно введены в социальную практику[142].
Традиция вполне может выступать в своем идеологическом оформлении, ведь для восстановления каких-либо феноменов прошлого не обязательно и чаще нежелательно их копирование. Важно корректное представление о данном явлении, сохранившаяся в сознании сумма его сущностных характеристик. Иногда этот «запас представлений» предстает в виде сложной фундаментальной концепции («объединение народов, живущих за войлочными стенами»). Иногда из него извлекаются отдельные компоненты, не противоречащие новым историческим обстоятельствам (например, система крыльев в Монгольской империи без традиционного параллельного дублирования компетенции правителей каждого из крыльев). Говоря об извлечении компонентов, следует логически допустить и существование композиционной совокупности, объединяющей в себе эти компоненты, т. е. допустить существование традиции как сложной структуры.
Структура традиций довольно четко определена А. И. Першицем и И. В. Сухановым. Сводится она к членению на идеологическую мотивацию деятельностного акта, представление о способе его осуществления и обрядовое оформление (см. [Першиц, 1981, с. 71; Суханов, 1976, с. 37]). Думается, в нашей книге нашли отражение именно эти аспекты. Часть ее отведена идеологическому обоснованию создания Монгольской империи и организации ее управления, т. е. фактическому оправданию завоеваний. Традиционными, идущими из кочевой старины оказались как способы «объединения» номадов, так и методы построения военно-государственного административного механизма. Обрядовая сторона этих процессов очень скупо показана в источниках. Однако и ничтожные сведения о коронационных, некоторых других ритуалах позволяют делать вывод о существовании особой церемониальной программы для важных мероприятий (в том числе принятия в подданство, инвеституры и т. д.). Собственно, выдача ярлыка на улус или пайцзы на проезд уже являлась официальным обрядом, так что государственная традиция кочевников имела полноценную форму и на обрядовой стадии своего бытия.
В итоге отметим следующее. Государственная традиция представляет собой один из способов организации и регулирования связей между людьми в процессе функционирования социальных институтов. Поэтому она выполняет регулятивную функцию, как и все остальные традиции. Государственная традиция действует на уровне социальной идеологии в качестве оправдания политического господства конкретного класса, сословия или другой общественной группировки. Актуализация государственной традиции неразрывно связана с историческим знанием (исторической, или социальной памятью), ведь сведения о социально-политических явлениях предшествующих эпох далеко не всегда опираются на существование этих явлений в настоящем. Напротив, эта информация чаще хранится в исторической памяти (в кочевых обществах это, как правило, фольклор и обычное право) и в письменных сочинениях. Историческое знание выступает при этом фактором политического сознания, потому что представления о государственности прошлого служат предпосылкой для осмысления и воплощения принципов организации современных политических структур. Выделяются следующие характерные для государственной традиции черты[143]: а) повышенная роль субъективного фактора[144] в создании и возрождении традиции; б) хронологическая прерывность — соответствующие элементы государственного строя могут возродиться там и тогда, где и когда для них сформируются подходящие условия и возникнет целесообразность применения; в) этническая прерывность — особенности государственности одного народа в каком-либо регионе наследуются последующим иноэтничным населением данной территории.
Эволюция государственных традиций в конце XIII–XIV в. Население разных частей Монгольской империи не было связано ни экономическим, ни культурным, ни тем более этническим единством. Это обстоятельство порождало сепаратизм улусных ханов: ведь чтобы сохранить свое господство, они были вынуждены приспосабливаться к местным условиям. Джучиды и Хулагуиды приняли ислам и вместе с ним ориентацию на городскую мусульманскую бюрократию и купечество; юаньские императоры китаизировали двор и всю державу, установив налогообложение, провинциальное деление и создав чиновничий аппарат в традиционно китайских формах. Чагатайские царевичи перессорились между собой, их улус попал в зависимость от Угедэида Хайду, а затем распался. Созданная Чингисханом и его внуками империя к концу XIII в. перестала существовать как единое целое.
Причины этого раскрываются в каждом исследовании по монгольскому средневековью. Но нас интересует судьба кочевого государственного наследия. Как уже говорилось, его применение было рассчитано прежде всего на монгольские и тюркские народы евразийской степи, которые были носителями традиции и оказались ее жертвами. Мы видели, что традиционные нормы государственного строительства, возникшие у кочевников, оказались наиболее жизнеспособными на степных территориях империи — в Монголии и Золотой Орде, чего нельзя сказать об улусах Чагатая (в его мавераннахрской части) и Хулагу. Оседлые же цивилизации, включенные в Еке Монгол улус, имели собственную развитую государственность, поэтому правление завоевателей там осуществлялось руками туземных властей (русские княжества, Уйгурия, енисейская Кыргызия) или монгольские власти сами перенимали местные административные системы (Иран, Китай). Следует учесть, что в первые десятилетия после смерти Чингисхана его авторитет как основателя царства и сакрализованного предка регламентировал многие аспекты государственных отношений. Преклонение перед создателем империи обеспечило на первых порах сохранение освященных им политических и идеологических норм. Другими словами, на общекочевническую государственную традицию наложилась другая, стимулировавшая ее, — «чингисовская».
Но развитие общественных отношений, жесткая экономическая зависимость от оседло-земледельческих областей вызывали затухание, девальвацию обеих традиций. Инертность традиционных учреждений не позволяла оперативно и точно регулировать политические и социальные (феодализационные) процессы. Поэтому, когда появились достаточные причины и объективная, даже настоятельная необходимость замены кочевых форм государственности на оседлые, эти формы утратили первоначальную абсолютную значимость и остались лишь в сфере военного строительства и придворном церемониале. Указанный процесс можно рассматривать как двухплановый. Во-первых, шло формирование новых, синтезных, оседло-кочевых традиций, все более отрывавшихся от центральноазиатской основы. Во-вторых, и это главное, в улусных ханствах набирали силу мощные традиции, которые существовали в порабощенных странах до завоевания. Кочевое государственное наследие на чуждой для себя почве соперничать с ними не могло.
Приложение
* Составлено по [Бичурин, 1950, т. 1, с. 49, 54, 64, 70, 185, 202, 203, 236, 293, 342; БНМАУ-ын туух, 1966, с. 175, 176; Византийские историки, 1860, с. 374; Владимиров, 1934, с. 143; Гумилев, 1967, с. 159; Давидович 1968; Заходер, 1962, с. 227; Козин, 1941, с. 81, 85, 174, 175; Кюнер, 1951, с. 192; Лубсан Данзан, 1973, с. 183, 184, 216; Материалы, 1968, с. 44, 45, 52, 53, 153, 216, 217, 404; Материалы, 1984, с. 267, 268; Пигулевская, 1941, с. 78; Рашид ад-Дин, 1952, кн. 1, с. 150, кн. 2, с. 146; 19S0, с. 96; Родословное древо, 1906, с. 67; Chavannes, 1903, с. 17; Golden, 1982, с. 62, Liu Мал-tsai, 1958, с. 61; Pritsak, 1950, с. 209, 212]. Подробнее см. [Трепавлов, 1991а, с, 276–278].
Условные обозначения:
Знак + означает наличие признака.
Знак — означает отсутствие признака.
* Составлено по [Иакинф, 1829, с. 55, 65, 305; Козин, 1941, с. 174, 191, 198; Лубсан Данзан, 1973, с. 152, 229; Рашид ад-Дин, 1952, кн. 2, с. 269, 273; 1960, с. 38, 45, 131, 132; Родословное древо, 1906, с. 120; Ta'rikh, 1936, с. 91].
* Составлено по [Агаджанов, 1969, с, 103, 104; 1973, с. 13; Аристов, 1896, с. 341; Бернштам, 1946, с. 185; Бичурин; 1950, т. 1, с. 49, 51, 154, 185, 233, 286, 287, 342; БНМАУ-ын туух, 1966, с. 176; Византийские историки, 1860, с. 374, Доржсурэн, 1961, с. 84; Зуев, 1967, с. 11, 17, 18; 1981, с. 66; Иакинф, 1829, с. 56, 66; История МНР, 1983, с. 106; Константин Багрянородный, 1989, с. 155, 157; Кюнер, 1961, с. 144, 145, 190, 191, 192; Малов, 1959, с. 40; Малявкин, 1989, с. 115, 323; Материалы, 1968, с. 40; Материалы, 1984, с, 76, 365; Пигулевская, 1941, с. 138; Плетнева, 1958, с. 192, 194, 195; Таскин, 1979а, с. 45, 46; Федоров-Давыдов, 1966, с. 219; Czegledy, 1972, с. 280; Klyashtorny, 1982, с. 152, 153; Pritsak, 1954, с. 184, 185; 1976, с. 12].