Ни один из этих пунктов не бесспорен: 1) обычное право (тöрÿ) — вовсе не монополия древних тюрок и монголов. А. Зеки Велиди Тоган сам признает, что оно бытовало в истории с глубокой древности до позднего средневековья [Togan, 1946, с. 109]; 2) каганом впервые назвал себя правитель сяньби или жужаней[15] (оба народа монголоязычны) и только потом правитель тюрок-туцзюэ; 3) правящий род возглавлял империю не только у хуннов (Люаньди), тюрок (Ашина) и уйгуров (Яглакар), по и у монголоязычных киданей (Елюй), у тунгусоязычных чжурчжэней (Ваньянь); 4) Чингисхан раздал сыновьям не по четыре племени, а по четыре «тысячи», что неравнозначно. Причем из четырех наследников младший получил не четыре, а более ста «тысяч» (см. [Рашид ад-Дин, 1952, кн. 1, с. 266–277]). Да и приведенная аналогия опоры древнетюркских монархов на четыре племени сомнительна (Togan, 1946, с. 108]; 5) домен рода Чингисидов располагался к востоку от Орхона — это был так называемый Коренной юрт в бассейне Онона и Керулена; 6) если идея «всемирной империи» прослеживается в политике монгольского правительства (особенно в периоды правления Гуюка и Мункэ), то нет явных сведений о существовании таковой в тюркских каганатах.
Задавшись целью выявить тюркские традиции в Монгольской империи, А. Зеки Велиди Тоган столкнулся с необходимостью объяснить причины их проникновения туда. В своих книгах «Монголы, Чингиз и тюрки» и «Введение во всеобщую историю тюрок» он попытался обосновать это генеалогическим родством Чингисидов с Ашинами, монгольского племени кият-борджигинов с древнетюркским «аристократическим» племенем кайы [Togan, 1941, с. 14–17; 1946, с. IV, 66, 67]. Разбор этнической предыстории кият-борджигинов (Чингисидов) выходит за рамки нашей темы. Отметим лишь, что все доводы А. Зекй Велиди Тогана по этому поводу были опровергнуты в обстоятельной статье И. Кафесоглу [Kafesoglu, 1953].
Связать происхождение Чингисхана с тюрками и уйгурами пытались также Г. Шмидт, раскритикованный Д. Банзаровым [Банзаров, 1849, с. 17], и X. Ховорс. Последний идентифицировал одного из Чингисовых предков, Дува-мергена, с тюркским Тобо-каганом (573–581). Обосновал он это следующим: 1) после смерти Тобо каганат разделился на четыре части, а согласно «Тайной истории монголов», племянники Дува-мергена были главами четырех племен; 2) у Тобо был брат Секин (Сакуй), а у Дува-мергена — брат Дува-Сохор [Howorth, 1876, с. 36]. На самом же деле Тобо — это китайская транскрипция тюркского имени Таспар (Тсапар) (см. [Кляшторный, Лившиц, 1971, с. 130]). Кроме того, братья Дува были потомками Бортэ-Чино в десятом поколении, т. е. жили примерно в середине IX в. — на триста лет позже Тобо-кагана[16].
Происхождение монгольской государственности нередко связывают еще с одним кочевым народом — киданями. Их империя Ляо («Железная», 907–1125) занимает в ряду средневековых держав особое место прежде всего в силу своей экономической особенности — совмещения кочевого и оседло-земледельческого укладов [Викторова, 1961]. Поскольку эта же черта была позже присуща и Еке Монгол улусу, отдельные авторы, начиная с В. П. Васильева, причисляли ее к наследию киданьской державы [Васильев, 1857, с. 17; Деопик, 1978, с, 119; Таскин, 1975, с. 83; 1979, с. 16]. Кроме того, в литературе отмечалось большое влияние ляоского общественного строя на формирование феодальных отношений у монголов [Пэрлэз, 1959, с. 95], на принципы комплектования административного и командного персонала, военную структуру и религиозную политику [Wittfogel, 1957, с. 184; Wittfogel, Feng-Chia-sheng, 1949, с. 9, 18, 533]. Среди главных инициаторов введения киданьских методов управления называют начальника канцелярии при Чингисхане и Угедэе Елюй Чуцая. Некоторые исследователи полагают, что Чингис мнил себя наследником государей Ляо и месть чжурчжэням за разгром «Железной» империи была одной из причин его вторжения в Северный Китай [Викторова, 1980, с. 175; Мункуев, 1965, с. 14; Grousset, 1941, с. 216]. Действительно, он заявлял Елюй Чуцаю: «[Дома] Ляо и Цзинь — извечные враги. Я отомстил им (т. е. цзиньцам. — В. Т.) за тебя!» [Иакинф, 1829, с. 106; Мункуев, 1965, с. 70]. Все же, по нашему мнению, Чингисхан мстил не за чуждое ему киданьское царство. В источниках говорится о мести Цзиням за Амбагая, предка Чингисхана, казненного чжурчжэнями [Иакинф, 1829, с. 36; Рашид ад-Дин, 1952, кн. 2, с. 263]. Но не стоит преувеличивать фактор мести в монголо-цзиньских отношениях. Вероятно, это был тактический ход, средство привлечения на свою сторону многочисленных киданьских подданных чжурчжэньского императора. Подтверждением тому служит, например, трагическая судьба марионеточного княжества Великое Ляо, сначала поддержанного Чингисханом, а затем безжалостно уничтоженного [Иакинф, 1829, с. 55, 58, 77, 86; Мелихов, 1970, с. 64–70]. К тому же, если бы Чингисхан придерживался какой-либо про-киданьской ориентации, трудно было бы объяснить стремление к союзу с ним в 1211 г. уйгурских и карлукских правителей, составлявших оппозицию как раз киданьским правителям Семиречья. В целом проблема киданьского наследия еще ждет подробного изучения.
Итак, многие историки ищут истоки формирования монгольской государственности в более или менее отдаленном от чингисовских времен прошлом, среди немонгольских или прото-монгольских этносов. Но эпоха XII вв. в Центральной Азии тоже заслуживает внимания и анализа. Существует мнение, что стимулом развития социально-политических отношений у ононо-керуленских номадов были их связи с окрестными племенными союзами — цзубу, кереитами и др. [Гумилев, 1970, с. 171; Ишжамц, 1972, с. 10–11; Rachewiltz, 1983, с. 282–284]. Активно разрабатывается вопрос о том, какой статус имело объединение середины XII в. Хамуг Монгол, возглавлявшееся хаганами Хабулом, Амбагаем и Хутулой. Ведь именно их преемником порой называют Чингисхана, принявшего титул хагана и «вновь» нарекшего своих подданных монголами [Бартольд, 1963, с. 447; 1968е, с. 257, 258; Викторова, 1974, с. 211; Kaluzynsky, 1983, с. 131].
Б. Я. Владимирцев отрицал существование доимперской государственности у монголов. Власть ханов XII в., писал Б. Я. Владимирцев, «была очень слабой и неопределенной… Это были эфемерные вожди неопределенных групп с неопределенной, всегда оспариваемой властью» [Владимирцев, 1934, с. 80]. Этого же мнения придерживаются Г. Е. Марков, Н. Ц. Мункуев, В. С. Таскин, А. М. Хазанов [Марков, 1976, с. 63; Мункуев, 1970, с. 354–355; 1970а, с. 10, 11; Материалы, 1984, с. 31; Khazanov, 1980, с. 30, 36], к нему примыкают точки зрения Л. Крадера и Р. Груссе. Первый относит основание монгольского государства к концу XII в., когда Темучина впервые провозгласили ханом; второй, хотя и признает Хамуг Монгол «зародышем первого царства монголов», отмечает его моментальный распад после смерти Хутулы и отсутствие чьих-либо попыток «воцариться» вновь [Grousset, 1941, с. 36, 39; Kjader, 1978, с. 99, 100].
В то же время некоторые историки, в том числе медиевисты МНР, выдвигают идею о том, что Хамуг Монгол — это уже государство [БНМАУын туух, 1984, с. 147; Викторова, 1974, с. 211; Гонгор, 1973, с. 121; Ишжамц, 1972, с. 11, 12; Кычанов, 1974, с. 165–169; Пэрлээ, 1963, с. 316; Phillips, 1969, с. 25]. Их доказательства сводятся к следующему: 1) «Всеми монголами ведал Хабул-хаган. После Хабул-хагана всеми монголами стал ведать… Амбагай-хаган» (см. [Козин, 1941, с. 84]). Слова «все монголы» (qamuq mongyol) расцениваются историками в качестве названия «государства»; 2) по известиям китайских хроник, один из монгольских вождей (скорее всего Хабул) в 1147 г. принял китайский титул «император-основатель династии» и назвал свое владение Великим монгольским государством [Бичурин, 1950, т. I, с. 379; Васильев, 1857, с. 80]; 3) персидские хронисты тоже называют объединения того времени государствами.
Приверженцам той и другой теорий не откажешь в логике, но обеим сторонам не хватает Источниковой базы, часто одни и те же высказывания из средневековых сочинений трактуются в противоположном смысле. Поэтому в последние годы эта дискуссия начала перемещаться с проблемы «государство» или «не государство» к более методологически оправданному выяснению общественно-экономического и политического характера центральноазиатских союзно-племенных объединений-улусов во главе с ханами. Одним из таких улусов, видимо, и являлся Хамуг Монгол. Наиболее плодотворно в этом направлении работают А. Ш. Кадырбаев и Е. И. Кычанов, определившие улусы XII в. как государства, но «первоначального типа» [История Казахской ССР, 1979, с. 48; Кадырбаев, 1984, с. 254–255; 1986; Кычанов, 1978, 1986].
К проблеме традиционности примыкает вопрос о влиянии оседлых соседей на номадов и заимствовании последними социальных институтов и культурных достижений. Применительно к истории Центральной Азии эти аспекты подробнее всего разработаны в отношении монголо-китайских, монголо-чжурчжэньских, монголо-уйгурских, монголо-тюркских[17] связей. Однако все эти связи — явления другого уровня, так как при их функционировании преемственности в полном смысле не происходило. Поэтому опускаю разбор литературы, отражающей заимствования в организации Монгольской империи и влияние на нее со стороны соседних стран.
Время от времени встречаются утверждения о полном или частичном отсутствии преемственности в процессе развития кочевых государств. Как правило, авторы этих концепций или в конце концов признают существование традиции, или ограничивают ее какой-либо определенной этнической общностью (подробнее см. [Трепавлов, 1992]).
В итоге можно отметить, что, во-первых, вопрос о государственных традициях в кочевых империях, в том числе Монгольской, в самых общих чертах поставлен в историографии и большинством историков решен положительно. Во-вторых, не решен и даже, пожалуй, еще не поднимался вопрос о природе и особенностях государственной традиции, о путях и способах ее передачи в истории. А ведь без его изучения сопоставительный анализ государственности различных кочевых народов превращается в простое сравнение по аналогии. В-третьих, углубленного рассмотрения отдельных традиций (древнетюркской, киданьской и т. д.) не предпринималось. Исследователи ограничивались констатаци