ей существования традиции или приведением отдельных примеров ее проявления. В целом проблема государственных традиций у кочевников остается неисследованной[18].
Изучение традиций кочевой государственности как во всей их исторической протяженности, так и в пределах какого-нибудь отдельно взятого образования требует привлечения всего корпуса источников по данному региону или периоду. Детальный разбор массы письменных памятников невозможно вместить в рамки одной главы. Поскольку социально-политические отношения в Еке Монгол улусе разбираются в подобном ракурсе впервые, предстоит обращение к уже выявленным и известным источникам с целью поиска в них отражения преемственности. Эти сочинения неоднократно изучались и оценивались учеными, что послужило еще одной причиной конспективности источниковедческого раздела.
Глава 2.Государственные традиции в Монгольской империи
Исторические условия применения традиций
Поскольку в нашей работе разбирается государственный строй державы монголов, необходимо обратиться к источникам, содержащим сведения о первоначальных учреждениях, созданных ее основателями для управления подданными. Как известно, Темучин начал борьбу за всемонгольский трон, будучи еще мелким степным князьком. Окружив себя преданным войском, он сумел образовать самостоятельное владение (сначала под протекторатом кереитского Тоорила Ван-хана). В 1180 г. соратники-нукеры провозгласили своего вождя ханом с почетным личным титулом Чингис. Таким образом, его улус был конституирован. Тогда же произошло первое распределение административных должностей: были назначены четверо «обязанных носить лук и стрелы» (хорчи), трое «кравчих» (баурчи), по одному «заведующему» отарами, кибитками, прислугой (чэрби), двое «конюших» (актачи), трое смотрителей табунов и четверо разведчиков [Козин, 1941, с. 109, 110]. Через несколько лет, после разгрома кереитов, Чингис произвел комплектование своих отрядов в десятичные подразделения (по 10, 100, 1000, 10 000 человек), увеличил число чэрби до шести и сформировал гвардейский корпус [Козин, 1941, с. 144]. Не многое изменилось в этой структуре и после каганской интронизации 1206 г.: произошло окончательное утверждение десятичной системы, были назначены командиры крыльев и воинских отрядов. Единственное крупное нововведение — учреждение поста верховного судьи (гурдерийн дзаргучи), им стал татарин Шиги-Хутуху, ведавший к тому же и раздачей уделов нойонам [Козин, 1941, с. 158–168].
Несмотря на четкую тенденцию к разветвлению и усложнению функций управленческого аппарата, сфера их приложения ограничивалась рамками кочевого улуса. Перечисленных монгольским источником должностей оказывалось достаточно для ханской ставки[19] с ее повседневными заботами — обслуживанием правителя, его семьи и хозяйства, контролем над передвижением скота и зависимого населения, организацией набегов и охраной от вторжений соседей. После 1206 г. интересы знати переключились с внутренних распрей на завоевание окрестных стран, прежде всего на подготовку нашествия на Китай. Территория, управляемая из ононо-керуленской степи, должна была неизмеримо возрасти в ходе завоеваний, да еще и включить районы проживания оседлых народов, культурно и этнически чуждых монголам. В этом случае столь примитивная кочевая администрация, окружавшая Чингиса в конце XII — начале XIII в., оказалась бы неспособной эффективно регулировать внутриимперские отношения: во-первых, из-за различий в уровнях общественного развития населения будущего монгольского царства, во-вторых, из-за огромных его размеров. Следовательно, необходимость совершенствования управленческой системы была заложена уже в самой природе новорожденной империи. Поэтому представляется спорным утверждение, будто «Монгольское государство и его структура сложились до начала завоеваний, т. е. до 1211 г.» [Мерперт, Пашуто, Черепнин, 1962, с. 94], до нападения на Цзинь. Неразвитость административных органов осознавал и сам Чингис, который накануне цзиньской кампании наставлял сыновей и младших братьев: «Изучайте разные законы; сравнивая, приноравливайтесь к ним! Для разных дел нужны опытные, ученые люди! Тот человек выше множества множеств людей, который знает законы государства» [Лубсан Данзан, 1973, с. 190].
Таким образом, с одной стороны, относительная неразвитость собственно-монгольской государственности, с другой — перспектива завоевательных войн заставляли Чингисхана обращаться к государственному опыту соседей и предшественников.
Как мы уже говорили, одним из первых внутриполитических мероприятий монгольского правительства в начале XIII в. было учреждение десятичной системы, т. е. деление армии и населения на тьмы, «тысячи» и т. д. Данная организация войска трактуется исследователями по-разному. Одни видят в ней орудие предка меренного разрушения исторически сложившихся родо-племенных единиц [Викторова, 1980, с. 174; Лашук, 1967, с. 35–38; Федоров-Давыдов, 1973, с. 49]. Другие, напротив, считают ее лишь военно-государственным оформлением старых родов и племен [Марков, 1976, с. 76; Толыбеков, 1971, с. 182]. Третьи предлагают компромиссное решение. По их мнению, племена, предводители которых ожесточенно сопротивлялись Темучину, были после победы разделены и разверстаны по разным подразделениям, а верные союзники сохраняли свою прежнюю родственную структуру, образовывая гомогенные корпуса — «тысячи», состоявшие только из урянхатов, или киятов, или ойратов и т. д. [Владимирцев, 1934, с. 108–110; Jackson, 1978, с. 10].
В целом я присоединяюсь к последней точке зрения. Действительно, трудно было бы ожидать радикальной ломки институтов родового строя от монарха, который сам был «воспитан в родовых взглядах» [Владимирцев, 1934, с. 108]. Но при этом следует учитывать еще ряд обстоятельств. Политика первого кагана[20] диктовалась конкретной политической и социальной ситуацией, сложившейся в начале XIII в. К 1206 г. Центральная Азия уже не представляла собой конгломерата более или менее стабильных племенных союзов и улусов, как в середине — конце XII в. после падения киданьских империй Ляо (1125 г.) и Бэй Ляо (1130 г.). Многие из этих улусов были уничтожены Темучином или рассеяны по всей степи. Собрать их население в старые родовые стойбища-курени было невозможно. Поэтому при формировании туменных и «тысячных» отрядов учитывалась не родовая принадлежность, а соображения здравого смысла, и правительство шло по наиболее легкому пути: организовывало эту разноплеменную массу в сборные военные отряды. К такому способу комплектования армии толкало и явление массового изгойства, бродяжничества, свидетельствовавшее о разрыве внутриклановьгх связей. Но это не значит, что Темучин преднамеренно разрушал патриархальные порядки. Поступить так — значит создать сильную оппозицию в лице «природных» аристократов, тех нойонов, которые провозгласили его каганом в 1206 г. Здесь налицо сословный союз старой «гражданской» знати, опиравшейся на древние привилегии, и новой, военной, добившейся приоритета после многолетних сражений под знаменем Чингисхана.
В более мелких масштабах такие соглашения заключались и раньше. Нойонам требовались защита кочевий, набеги для обогащения, места для облавных охот и, конечно, порядок внутри своих владений. В ответ вождь (хаан) требовал от нойона личной службы в своих войсках и предоставления воинов из подвластных данному держателю аилов [Владимирцев, 1934, с. 82, 83, 85, 103, 104]. Следовательно, интересы нойонов и военных вождей в общих чертах совпадали, особенно когда речь шла об объединении племен, это было естественно для двух частей одного формировавшегося сословия знати — родовой и военной.
Однако в начале XIII в. положение в Монголии не оправдало ожиданий нойонства. Даже если допустить, что Чингисхан сохранил уцелевшие родо-племенные образования, то во главе их он все равно поставил своих верных сподвижников, девяносто пять тысячников[21]. Эти командиры верой и правдой служили кагану, что выгодно отличало их от родовой знати, оберегавшей свои привилегии. Родовая знать, вынужденная смириться с новым монархическим строем, не могла потребовать от правительства ортодоксального соблюдения этих прерогатив, и некоторые нойоны, даже вчерашние союзники Темучина, оттесненные на второй план, становились его потенциальными врагами. Более того, распределение военной добычи в последующих войнах попало в руки военачальников, еще раз разочаровав «белую кость». Ясно, что противоречия обострились, когда дело дошло до первого дележа награбленных у соседей богатств. А при тогдашней роли патриархальных институтов (большей частью пережиточных, но, как и везде, очень живучих) и, что более важно, патриархальной психологии массы населения Чингисхан был обязан считаться с настроением племенных аристократов. Ведь в своей античингисовской ориентации знать могла привлечь на свою сторону харачу — рядовых монголов, которым процесс объединения нес кровь и слезы, жесткие повинности, перспективу гибели под стенами чужеземных крепостей. Каган и его окружение отдавали себе отчет в сложности обстановки и сочли за лучшее увести большинство боеспособного народа в поход на чжурчжэней.
Когда Чингисхан двинулся на Северный Китай, он опасался бунта в Монголии, поэтому там была оставлена армия темника Тогачара, чтобы «тому быть… в тылу в целях безопасности от племен монгол, кераит, найман и других, большинство которых он (Чингис. — В. Т.) подчинил [себе], да чтобы и [его] орды были также в безопасности» [Рашид ад-Дин, 1952, кн. 2, с. 163]. Хотя о какой-либо попытке мятежа в то время нам неизвестно, но, вероятно, мятежные настроения в тылу были одной из причин поспешного возвращения значительной части войска домой.
Перед походом в Среднюю Азию Чингисхан был вынужден отправить карательную экспедицию против найманов и «других племен, которые бунтовали по углам его владений» [Рашид ад-Дин, 1952, кн. 2, с. 179]. Это говорит о выступлениях в самой Монголии, так как в империи Цзинь военные действия и без того шли с 1211 г., енисейские кыргызы восстали позже, а других «его владений» в то время еще не существовало.