тика, заботящаяся только о теле, ни музыка, занимающаяся только внушением благопристойности и честности, но ничего не приносящая для тонкости знания. Еще менее способствуют к этому работы сидячие; потому что они требуют только ревности и труда рук. Поэтому остается искать искусство, отличное от всех сказанных. Такое искусство есть арифметика, без которой не может обойтись ни наука воинская, ни какая-нибудь иная часть знания и образования. Да она и не так мало имеет влияния на развитие души, чтобы не могла возносить ее к созерцанию вещей божественных, хотя такою ее силою в обыкновенном быту удивительно как пренебрегают. Если вещи чувствопостигаемые таковы, что либо чувствуются сами по себе и, однажды почувствованные, не возбуждают ума к высшему исследованию истины, либо производят в нас различные ощущения и разнообразием их вызывают ум к суждению, а душу к деятельности; то арифметика должна быть относима ко второму роду вещей, потому что имеет дело с многоразличным соединением чисел. Особенность каждого числа состоит в том, что оно заключает в себе нечто противное: в нем, с одной стороны, мыслится одно, с другой – множество. Посему эту часть науки стражи наши обязаны изучать со всею тщательностью, тем более что она весьма приложима к нуждам войны. Однако ж они не должны останавливаться на той арифметике народной, которая имеет в виду только материальную выгоду, но в силе и природе чисел пусть идут далее и размышляют о числах так называемых отвлеченных и идеальных; ибо таким образом не только сделаются сообразительными во всех других делах, но еще приучатся возносить душу к созерцанию истинной ее природы, Р. 521 С – 526 С.
С арифметикою теснейшим образом связана и геометрия, которая, с одной стороны, особенно приложима к науке воинской, с другой – чрезвычайно способствует к тонкому образованию души. Посему будущие начальники общества должны быть упражняемы и в этой науке. Но она должна быть изучаема не так, как обыкновенно изучают ее геометры, которые, останавливаясь только на фигурах, подлежащих чувствам, о фигурах, свободных от всякой материальной примеси, не хотят и думать. Кто желает получить от нее истинную пользу, тот должен отвлекать свой ум от вещей видимых, созерцать бестелесное и смотреть на самую величину, на все ее отношения вне материи. Чрез это душа не только сделается способною к делам человеческим, но еще привыкнет возбуждаться к созерцанию самой истины вещей и сущности их. Р. 526 С – 527 С.
За геометрией следует астрономия, которая, и сказать нельзя как, возвышает душу к созерцанию предметов небесных и божественных. Столь дивный порядок звезд, столь правильное и строго подчиненное законам движение неба не могут не отрывать души от грязных впечатлений телесности и, когда она рассматривает причины и условия небесных явлений, не может не восторгать ее к созерцанию истины. Так как эта наука не только весьма полезна для земледелия, для мореплавания, для ведения войн, но и делает то, что душа, оставив вещи земные, старается восходить к истинно сущему, то само собою следует, что будущим стражам общества знать ее совершенно необходимо. Р. 527 D – 53 °C.
Не надобно презирать и музыки, принимаемой в смысле теснейшем и имеющей некоторое сродство с астрономией. Но и эта наука должна быть уважаема и изучаема не так, чтобы вся состояла только в ловком владении музыкальным инструментом и в тонком суде слуха, каковым заблуждением увлекаются многие, – а так, чтобы разные сочетания звуков исследуемы и познаваемы были умом. Только чрез это души учащихся привыкнут с удовольствием останавливаться на созерцании вещей возвышенных. Притом надобно бывает исследовать отношение и связь отдельных наук, а это значит определять гармонию их. Р. 53 °C – 531 С.
Все эти науки, однако ж, должны служить как бы только введением в диалектику, которая из всех их – самая важная и превосходная. Она исключительно занимается исследованием и знанием тех вещей, которые не подлежат чувствам и могут быть постигаемы одним умом и мышлением. Поэтому между диалектикою и прочими науками – такое же отношение, какое показано было между светом солнца и сиянием огня, освещающего описанную пещеру; так что душе, чтобы понять силу и превосходство диалектики, надобно пройти столько же степеней, сколько надлежало пройти их тому, кто, с детства привыкши к пустым теням, сперва не мог сносить и огня, а потом мало-помалу достиг до того, что мог с величайшим изумлением и удовольствием созерцать даже свет солнечный. Диалектика состоит в одном мышлении ума; потому что единственная цель ее – исследовать силу и природу каждой вещи и никогда не пользоваться предположениями, как пользуются ими другие науки. Таким образом, диалектике слово наука принадлежит по преимуществу, так как она одна имеет своим предметом бытие истинное. Если же таково превосходство этой науки, то вводить в нее надобно только тех, которые отличаются величием души, тонкостью суждения, восприимчивостью памяти, крепостью и постоянством сил; ибо все порицания философии, – а их множество, – происходят от того, что люди, способные к другим занятиям, приступают и к философии, и превратностью своих мыслей делают то, что прекраснейшая наука у невежественного народа подвергается презрению. Р. 531 В – 536 С.
Обозрев круг наук, которыми должны заниматься стражи общества, теперь остается показать способ и возраст, в котором надобно им приступать к этим занятиям. Души юношей нужно с самого детства питать науками, и прежде всего так называемыми приготовительными, именно музыкою, гимнастикою и другими, предшествующими диалектике. Преподавая науки, надобно остерегаться, чтобы никто не занимался ими против воли; ибо что внушается душе поневоле, то не удерживается ею крепко. Преподавание должно быть как бы игрою, причем легче будет заметить и то, к чему особенно склонен ум учащегося. Когда же совершится юношам двадцать лет, те из них, которые признаны будут отличными, не только должны быть украшены наградами, но должны получать и дальнейшее образование. А это будет так, что преподанное им прежде по частям должно быть приведено в одну форму науки, чтобы тем яснее видна была взаимная связь тех частей. Из этого-то уже будет совершенно понятно, кто из них способен изучать диалектику. Занимая их этою наукою до тридцатилетнего возраста, потом должно снова испытать, которые из них особенно отличаются тонкостью суждения и остроумием. После чего признанные остроумнейшими должны быть отделены и в продолжение пяти лет упражняемы в диалектике, чтобы узнать, кто из них, презрев обманчивость чувств, способен к созерцанию истинного и доброго. При этой части наставлений надобно внимательно смотреть, чтобы душами юношей не овладела страсть к спорам и чтобы, при равной силе спорящих сторон о всяком предмете, не сложилось нелепого убеждения, что люди не могут знать ничего определенного, и не погасла любовь к исследованию истины. По окончании срочного времени для этих занятий, т. е. от тридцати пяти лет до пятидесяти, учившиеся несут общественные должности. Те, которые своею службою оправдали возлагавшуюся на них надежду, возводятся на самую высоту наставлений, то есть к созерцанию самого блага, от которого души их должны получить образ высочайшей добродетели и совершенства, по подобию которого будут как настроять собственные свои нравы, так и управлять – каждый на своем месте – обществом, пока, оторванные от земных дел, не перейдут на острова блаженных. Что сказано здесь о мужчинах, то же должно сказать и о женщинах; потому что и они, как положено выше, должны нести должности общественные. Р. 536 С – 541 В. В конце – немногое об основаниях совершеннейшего государства.
Проф. В. Н. Карпов
– После этого-то, – сказал я, – нашу природу, со стороны образования и необразованности, уподобь вот какому состоянию. Вообрази людей как бы в подземном пещерном жилище[367], которое имеет открытый сверху и длинный во всю пещеру вход для света. Пусть люди живут в ней с детства, скованные по ногам и по шее, так чтобы пребывая здесь, могли видеть только то, что находится пред ними, а поворачивать голову вокруг, от уз, не могли. Пусть свет доходит до них от огня, горящего далеко вверху и позади их, а между огнем и узниками на высоте пусть идет дорога, против которой вообрази стену, построенную наподобие ширм, какие ставят фокусники пред зрителями, когда из-за них показывают свои фокусы.
– Воображаю, – сказал он.
– Смотри же, – мимо этой стены люди несут выставляющиеся над стеною разные сосуды, статуи и фигуры – то человеческие, то животные, то каменные, то деревянные, сделанные различным образом, и что будто бы одни из проносящих издают звуки, а другие молчат.
– Странный начертываешь ты образ и странных узников, – сказал он.
– Похожих на нас, – примолвил я. – Разве ты думаешь, что эти узники на первый раз как в себе, так и один в другом видели что-нибудь иное, а не тени, падавшие от огня на находящуюся пред ними пещеру?
– Как же иначе, – сказал он, – если они принуждены во всю жизнь оставаться с неподвижными-то головами?
– А предметы проносимые – не то же ли самое?
– Что же иное?
– Итак, если они в состоянии будут разговаривать друг с другом, не думаешь ли, что им будет представляться, будто, называя видимое ими, они называют проносимое?
– Необходимо.
– Но что, если бы в этой темнице прямо против них откликалось и эхо, как скоро кто из проходящих издавал бы звуки, – к иному ли чему, думаешь, относили бы они эти звуки, а не к проходящей тени?
– Клянусь Зевсом, не к иному, – сказал он.
– Да и истиною-то, – примолвил я, – эти люди будут почитать, без сомнения, не иное что, как тени.
– Весьма необходимо, – сказал он.
– Наблюдай же, – продолжал я, – пусть бы, при такой их природе, приходилось им быть разрешенными от уз и получить исцеление от бессмысленности, какова бы она ни была; пусть бы кого-нибудь из них развязали, вдруг принудили встать, поворачивать шею, ходить и смотреть вверх на свет: делая все это, не почувствовал ли бы он боли и от блеска не ощутил ли бы бессилия взирать на то, чего прежде видел тени? И что́, думаешь, сказал бы он, если бы кто стал ему говорить, что тогда он видел пустяки, а теперь, повернувшись ближе к сущему и более действительному, созерцает правильнее, и если бы даже, указывая на каждый проходящий предмет, принудили его отвечать на вопрос, что такое он, – пришел ли бы он, думаешь, в затруднение и не подумал ли бы, что виденное им тогда истиннее, чем указываемое теперь?