В конце восьмой книги Сократ рассуждал о тирании, ее происхождении и природе; а теперь описывает подобного тирании человека, который находится под таким сильным владычеством какой-нибудь страсти, что бывает рабски подчинен ей. Он спрашивает: каким образом человек тиранический происходит из демократического? Какие имеет он свойства и какую ведет жизнь – несчастную или счастливую? Эти вопросы рассматриваются следующим образом. Чтобы правильнее судить о таких вещах, говорит Сократ, надобно к природе удовольствий и пожеланий прибавить нечто такое, о чем прежде упоминаемо не было. Между пожеланиями и удовольствиями не необходимыми есть много постыдных и непозволительных. Если они заранее исправляются и поставляются под управление пожеланий лучших и разумных; то могут быть или совершенно искоренены, или значительно ослаблены; а когда этого не бывает, они, возрастая с каждым днем, наконец получают такую силу, что им уже нельзя противостоять. Сюда относятся сладострастие и невоздержание. Р. 571–572 В.
С этой точки зрения на человека тиранического исследуется сперва его происхождение. Рожденный и воспитанный таким отцом, который особенное внимание обращает на домашнюю экономию, который, кроме богатства, не знает ничего ценного и все, относящееся к образованию, ставит ни во что, – сын, попав в общество юношей, воспитанных свободнее и знакомых с непозволительными удовольствиями, так привязывается к свободной их жизни, что получает сильное отвращение к скупости своего отца. Приняв, однако ж, хорошее воспитание, он находит в его внушениях еще столько силы, что не решается предаться всем удовольствиям; а отсюда происходит то, что он равно избегает как распутной и рассеянной жизни товарищей, так и грязной скупости своего отца. Но таков-то и есть человек демократический. Положим же теперь, что у этого, уже состарившегося человека, есть сын, воспитанный и образованный совершенно по примеру отца. Став юношей, и он тоже вступает в общество рассеянных людей, увлекающих его к каким-нибудь удовольствиям. И напрасны будут просьбы отца, напрасны увещания друзей, старающихся расторгнуть его связь с дурными товарищами. Эти развратные рабы удовольствий, если не сделают ничего другого, то непременно разовьют в нем какую-нибудь страсть, например любовь. Когда же она будет воспламенена, последуют за нею и прочие похоти, которыми обыкновенно увлекаются любовники; а чрез это, ради безумной любви, он заглушает в себе все благородные чувствования и всецело предается ее власти. Таково же зарождение и других пороков, например пьянства, наглости, дерзости. Если душа бывает до того занята ими, что не владеет сама собою, то в человеке том является настоящая тирания, которая как бы насильственно нудит ее к делам постыдной страсти. Таково происхождение человека тиранического. 572 С – 573 С.
Потом рассматривается, какова его жизнь. Не вовсе неизвестно, что он предан будет всем удовольствиям, соприкосновенным с его страстью; ради ее станет проводить праздники в попойках товарищей, затевать блестящие пиры, преследовать любовниц и наконец не отворотится ни от одного, хотя бы самого грубого удовольствия. Но все это потребует больших издержек, и он вскоре промотает отцовское наследство, а потом будет наживать и долги, пока люди, поколебавшись в доверии к нему, не лишат его кредита. Тогда, возбуждаемый страстью, он покусится на злодеяния, чтобы этим способом найти какие-нибудь средства для удовлетворения своим пожеланиям. Посему, оставив всякий стыд, он будет делать насилие, не щадя даже и родителей, хищнически проникать чрез стены, разбойничать по дорогам, грабить храмы и не откажется ни от какого преступления. Если таких людей в обществе окажется много; то они не только не будут врагами тирании, к которой склонны по природе, но еще постараются проявлять ее самым жестоким образом. Человек с таким настроением души ни с кем не может находиться в дружеских отношениях, равно как не будет любить и защищать свободу граждан; потому что он не привык ни к кому иметь доверенность, не уважает справедливости, не отвращается ни от каких дурных поступков. Если же такова жизнь этого человека, то видно уже, как должно судить о его счастье. Чем сильнее обуревается он страстями, тем больше его несчастье; так что человек тиранический есть существо самое жалкое. Это будет еще понятнее, если мы сравним разные формы правления, о которых говорено было выше; человек тиранический всего подобнее тирании, демократический – демократии, олигархический – олигархии, всякий – своей. И как то общество совершенное, или аристократическое, должно быть почитаемо, без сомнения, самым счастливым, а то, терзаемое тираном, – самым несчастным, то естественно следует, что человек, подобный тирании, то есть находящийся под жестоким владычеством страстей, есть человек самый жалкий, а покорный внушениям ума, питающий уважение к справедливости и добродетели, – самый счастливый. В самом деле, в обществе тираническом нет свободы: нет ее также и в подобном этому обществу человеке; потому что душа его порабощена страстями и потому всегда бывает возмущенною и терзается ощущениями скорбными. Потом общество, повинующееся тирану, мучится бедностью и недостатками; то же надобно сказать и о человеке, непрестанно мучимом ненасытимою жаждою удовольствий. Кроме того, общество тираническое исполнено страданий, и ни в каком другом не проливается столько слез; то же бывает и с подобным ему человеком, которого душа непрестанно потрясается силою страстей и нередко доходит даже до безумия, а покойною и мирною никогда не бывает. Такова участь его в жизни не только частной, но и общественной, когда он бывает тираном государства; ибо и тут мучат его – то страх, то подозрение, то нечистая совесть, то буйство страстей, то неистовство злобы, – и он, не веря никому, живет в своем доме, будто в тюрьме, становится человеком самым несчастным и несет бремя самого горького рабства. К тому ж это зло не исцеляется и временем: напротив, подозрение, жесткость сердца, несправедливость и гнусность поведения все более и более развиваются. Если же так, то чем далее кто-нибудь отступает от сходства с описанным прежде наилучшим обществом, тем жалче и несчастнее становится жизнь его. Посему самым счастливым надобно почитать того царственного мужа, который держится аристократии. А за аристократией по порядку следуют уже человек тимократический, олигархический и демократический; последнее же место принадлежит тираническому, который, скрытно ли то будет от богов, или явно, бывает несчастнее всех. Р. 573 D – 58 °C.
Хотя таким образом достаточно доказано, что жизнь тирана самая несчастная, однако ж Сократ находит нужным раскрыть то же самое и с другой стороны. Как в обществе, говорит он, различили мы три сословия граждан, так и в человеке заметили τρια εἴδη τῆς ψυχῆς, именно: τὸ ςογίστικὸν, τὸ θυμικόν и τὸ ἐπιθυμητικόν. Соответственно же этим видам, или сторонам души, смотря по тому, которая из них бывает господствующею, в человечестве являются и три рода людей: род философов, в котором над прочими частями души владычествует τὸ ςογιστικόν, или ум; род честолюбцев, или спорщиков, в котором начало управляющее есть τὸ θυμικόν, и род скупцов, который находится под владычеством – τοῦ ἐπιθνμητίκοῦ. Отсюда, по различию людей, есть и три рода пожеланий или страстей; так что, если бы эти люди, взятые по родам, должны были отвечать на вопрос: какая жизнь самая счастливая? – то каждый счастливейшею признал бы ту, которая сродни ему самому. Скупой стал бы хвалить обладание богатством, честолюбец превозносил бы обаяние славы, а философ всему предпочел бы познание истины и мудрость. Такой спор не иначе может быть прекращен, как опытностью, рассудком и словом, без которых предложенного вопроса никто не разрешит суждением верным. Итак, в массе троякого рода людей о счастье только тот будет судить справедливо, кто, с одной стороны, знает употребление вещей, с другой – пользуется рассудком и словом. Философу, конечно, лучше знакома природа удовольствия, чем скупому; потому что первый, по требованию необходимости, в молодых летах испытав, что такое значат удовольствия низшие, наслаждается потом и удовольствием чистейшим, происходящим от познания истины, тогда как скупой вкушал только грубые, а благороднейших не испытывал. От этого суждение философа будет вернее, чем суждение скупого. То же и в отношении к честолюбивому. Приятно, без сомнения, приобрести известность и прославиться; и это удовольствие не меньше известно философу, как и честолюбцу; но наоборот – удовольствие, происходящее от созерцания истины, испытывает исключительно философ; а из этого видно, что философ опытностью и употреблением вещей превосходит всех прочих. Что же касается до рассудка и слова, то уже само собою явствует, что последний стоит далеко выше людей и скупых, и честолюбивых. Итак, если о всякой вещи надобно судить при помощи опыта, рассудка и слова, то необходимо следует, что о счастливой жизни лучше всех будет судить философ. А когда это справедливо, то из тех трех родов удовольствия превосходнейшим будет удовольствие, получаемое от познания истины, и относящееся к той стороне нашей души, которою обыкновенно созерцается истина. Следовательно, блаженнейшею и превосходнейшею жизнью будет жизнь мудреца, в котором господствующее начало есть τὸ ςογιστικόν. P. 580 D – 583 A.
Ho не это только справедливо; верно и то, что, кроме мудреца, никто не может ощущать истинного и чистого удовольствия. Об этом надобно думать так. Удовольствию противополагается скорбь; средину же между тем и другим занимает состояние людей, не чувствующих ни удовольствия, ни скорби. Такое состояние как после скорби знакомит нас с удовольствием, так после удовольствия сближается с скорбью. Из этого видно, что не чувствование скорби само пo себе ни приятно, ни неприятно, а только кажется таким, когда соединяется с скорбью или удовольствием; потому что состояние, ему предшествующее, бывает или неприятное, или приятное. Поэтому ложно мнение тех, кому удовольствие представляется концом страдания, а страдание – концом удовольствия; что, впрочем, видно и из того, что приятнейший запах ощущается без всякой предшествующей скорби, да не оставляет ее и после себя. Итак, в отсутствии скорби нет никакого удовольствия, и те удивительно как ошибаются, которые, будучи свободны от скорбей, думают, будто чрез это самое они уже наслаждаются непрерывным удовольствием. Эта ошибка походит на то, как если бы кто, с самого низкого места восходя на самое высокое, дошел до средины и, вообразив, что он дошел уже до конца, начал снова идти книзу. Если же в отсутствии скорби еще не видно истинного удовольствия и многие телесные удовольствия рождаются от какой-нибудь предшествующей скорби, как например, неприятное чувство голода или жажды прогоняется пищей и питьем, то наслаждающиеся такими удовольствиями не ощущают удовольствий истинных и чистых, а гоняются только за их тенями. От такого заблуждения свободен один мудрец. Кроме того, надобно заметить еще следующее. Между удовольствиями тела и души – то различие, что первыми удаляются какие-нибудь неприятные телесные ощущения, а последними удовлетворяется стремление к истине, проявляющееся в душе каждого лучшего человека. Но всякий согласится, что верное мнение, знание, разумение и добродетель содержат в себе больше истины, чем пища, питье и другие чувствопостигаемые вещи; потому что душа правильнее может назваться истинно сущим, чем тело, которое есть не иное что, как ее отражение. А насколько истиннее ощущаемое и ощущающее, настолько истиннее и самые получаемые при этом удовольствия. Итак, нет сомнения, что жизнь философа, относительно к счастью, должна быть поставляема далеко выше всякой другой. Люди, гоняющиеся за площадными удовольствиями, не могут даже и мыслью постигать этого счастья; потому что они ослеплены страстями. И жизнь их тем хуже и несчастнее, чем далее отступает от порядка, закона и ума. Всего далее отступает от этого жизнь тирана; а всего ближе к этому жизнь мужа дарственного. Поэтому и сказать нельзя, как последний стоит выше первого не только счастьем, но и честностью, и благообразностью, и добродетелью. Р. 583 В – 588 А.