– Между тем бессмертие души необходимо требуется и приведенным сейчас доказательством, и другими[551]; только какова душа поистине – для этого надобно созерцать ее не в поврежденном состоянии, происходящем от общения ее с телом и с другими началами зла, как созерцаем мы ее теперь, а в состоянии чистом, которое достаточно созерцается умом: тогда-то ты найдешь ее гораздо прекраснее и разглядишь яснее справедливые и несправедливые ее действия, и все, что доселе было рассматриваемо. Теперь мы говорили о ней правду относительно лишь к тому, какою является она в настоящем, – именно, созерцали ее расположенною так, как если бы смотрели на Главкона[552], живущего в море, и нелегко узнавали прежнюю его природу – оттого, что из прежних частей его тела одни переломались, другие стерлись и совершенно испорчены волнами, иные же приросли вновь, образовавшись из раковин, морских мхов и кремней, до того, что его природа стала походить гораздо скорее на звериную, чем на прежнюю. Так созерцаем мы и душу, исполненную множеством зол. Напротив, вот на что надобно смотреть, Главкон.
– На что? – спросил он.
– На философию души[553], и наблюдать, к чему она привязывается, в какие вдается беседы, как сродная с божественным, бессмертным и всегда сущим, и какою сделалась бы, следуя этому вся, с таким усилием вынырнувши из моря, в котором она теперь, и стряхнув с себя кремни и раковины, которыми обложена в настоящее время, так как питается землею, и от столов, называемых столами счастья, обросла земными, каменными и дикими принадлежностями. Тогда-то можно было бы увидеть истинную ее природу, – многовидна ли она, или одновидна, вообще, какова в себе и как устроена. Теперь же состояния и виды человеческой жизни, мы, как я думаю, порядочно раскрыли.
– Без сомнения, – сказал он.
– Итак, своим рассуждением, – продолжал я, – не оправдались ли мы между прочим и в том отношении, что справедливости не присвоили ни наград, ни славы, как присвояют ей это, говорили вы[554], Исиод и Омир, и не нашли ли, что справедливость в душе сама по себе есть величайшее благо и что совершать справедливое надобно ей, обладает ли она кольцом Гигеса и, кроме этого кольца, – шлемом Аида[555], или не обладает?
– Совершенная правда, – сказал он.
– Не возбудим ли мы теперь зависти, Главкон, – спросил я, – полагая кроме того, что справедливости и всякой добродетели воздаются еще награды, какие, по роду и великости их, могут быть воздаваемы душе и от людей, и от богов, и при жизни человека, и когда он скончается?
– Без сомнения, – сказал он.
– Так отдадите ли вы мне то слово, которое взяли взаймы?
– Какое слово?
– Я дал вам положение, что справедливый кажется несправедливым, а несправедливый – справедливым; ибо вы думали, что хотя это и не может укрыться ни от богов ни от людей, однако ж для поддержания своего доказательства, требовали уступки, то есть чтобы справедливость была судима сама в себе по несправедливости самой в себе. Или не помнишь?
– Я был бы несправедлив, если бы сказал: не помню, – примолвил он.
– Но так как справедливость и несправедливость теперь обсуждены, то я снова требую, в пользу справедливости, чтобы славу, какую она имеет у богов и людей, и вы своим согласием признали справедливою. Пусть несет справедливость победные трофеи и, поддерживаемая самыми мнениями, передает их тем, которые приобрели ее, если открылось уже, что и по своему существу она дарит блага и не обманывает людей, существенно принимающих ее.
– Справедливо требуешь, – сказал он.
– Итак, прежде отдайте то, – продолжал я, – что от богов-то не укрывается, кто каков из двоякого рода людей.
– Отдаем, – сказал он.
– Если же они не укрываются, то справедливый будет боголюбезен, а несправедливый богоненавистен, в чем мы согласились при самом начале.
– Так.
– Но не согласимся ли, что для боголюбезного все, что происходит от богов, происходит как самое лучшее благо, если не прилучится ему какого-нибудь необходимого зла от первого греха?
– Конечно.
– Следовательно, человек справедливый живет ли в бедности, страдает ли от болезней или от других кажущихся зол, о нем надобно судить так, что это окончится для него добром или при жизни, или по смерти; ведь боги-то никогда не оставляют того, кто усердно хочет сделаться справедливым и, упражняясь в добродетели, сколько возможно человеку, старается уподобляться Богу.
– Вероятно, – сказал он, – что такого не оставит тот, кому он подобен.
– A о несправедливом не должно ли мыслить напротив?
– Непременно.
– Так у богов для справедливого, должно быть, есть такие какие-то трофеи победы.
– Да и по моему мнению, – сказал он.
– Что же у людей? – спросил я. – Если сказать правду, – не следующее ли бывает? Люди хитрые и несправедливые не то же ли делают, что бегуны, которые снизу бегут хорошо, а сверху нет? В первом случае они сильно скачут, а при конце делаются смешными, кладут уши на плечи и уходят не увенчанные. Между тем истинные скороходы, добежав до конца, получают награды и увенчиваются. Не то же ли самое случается большею частью и с справедливыми? Не при конце ли каждого дела, каждой связи и жизни прославляются они и получают от людей награды?
– И очень.
– Следовательно, ты позволишь мне о справедливых сказать то, что сам говорил о несправедливых. Ведь я скажу, что справедливые, став постарше, несут в городе правительственные должности какие хотят, берут себе жену откуда хотят, выдают дочерей за кого хотят, – и все, что ты говорил о тех, я говорю теперь об этих. Скажу опять и о несправедливых, что многие из них если в молодости и таятся, то пришедши к концу поприща, делаются смешными и, дожив до старости, бедные, бывают предметом поношения у иностранцев и горожан, подвергаются побоям и, что, говоря справедливо, почел бы ты наказанием самым жестоким, колесуются и ослепляются раскаленным железом. Все это об их страданиях ты, почитай, слышал от меня. Но что я говорю, смотри, допустишь ли?
– И очень, – сказал он, – потому что ты говоришь справедливо.
– Итак, кроме благ, которые дает справедливость, рассматриваемая сама в себе, – продолжал я, – вот какие награды, воздаяния и дары человек справедливый получает от богов и людей еще при жизни.
– Конечно, – сказал он, – прекрасные и прочные.
– Но эти, – примолвил я, – ни по качеству, ни по количеству ничего не значат в сравнении с теми воздаяниями, которые как справедливых, так и несправедливых ожидают по смерти. Надобно слышать о них, чтобы тот и другой совершенно понял, что полезного должен он получить от нашей беседы.
– Говори, сделай милость, – сказал он, – и верь, что немного предметов, о которых я слушаю с таким удовольствием.
– Впрочем, приведу рассказ-то ведь не Алкиноя[556], – примолвил я, – а мужественного человека. Жил Ир[557], сын Армения, родом из Памфилии. Он был убит на войне. Когда чрез десять дней стали собирать тела убитых, которые уже испортились, тело Ира найдено неповредившимся и принесено домой для погребения. Но здесь, пролежав на костре двенадцать дней, Ир ожил и, оживши, рассказывал, что там видел. Как скоро душа его вышла из тела, говорил он, тотчас пошла со многими другими, и прибыли они в какое-то дивное место, где земля имеет две, взаимно соединенные расселины[558], а против них – вверху, две расселины неба. Между ними сидели судьи, которые, окончив суд, справедливым приказывали идти направо – вверх, чрез небо, и судимым напечатлевали знаки на челе, а несправедливых посылали налево – вниз, тоже с знаками назади, которые показывали все, что они делали. Потом, подошедши к Иру, они сказали: этого надобно послать вестником к живущим там людям, и приказали ему выслушать в том месте и осмотреть все. Итак, вот он видит души, отошедшие в обе расселины неба и земли, когда окончен был над ними суд; между тем с другой стороны восходили из земли другие, до крайности грязные и запыленные, а со стороны противоположной, – с неба, нисходили чистые. И все прибывшие, казалось, совершили очень дальний путь и, весело вышедши на луг, образовали как бы праздничное собрание: знакомые приветствовали друг дружку; небесные расспрашивали пришедших из земли – о том, что там, а земные – пришедших с неба – о том, что у них. С слезами и стонами рассказывали они одна другой свои воспоминания, сколько сами испытали и какие видели страдания в своем путешествии под землею, – а это путешествие продолжалось тысячу лет; те же, что с неба, описывали свои наслаждения и, по красоте, чрезвычайные зрелища. Но о многом, Главкон, рассказывать долго; главное в его рассказе было следующее: сколько бы неправд ни сделал кто и кому бы ни сделал, – за все и за всех воздавалось ему пропорционально – в десять раз, и это по столетиям – ибо таким именно временем определялась человеческая жизнь, – чтобы наказание за неправду было действительно десятикратное. Поэтому, кто был виновником многих смертей, предателем городов или войск, поработителем их и причастником других злодеяний, тот за все это порознь переносил десятикратные страдания; и опять, – кто расточал благодеяния, был справедлив и благочестив, тот в такой же пропорции получал награду. Что говорил он о тех, которые умирали, только что родившись, и жили недолго, о том не стоит упоминать. Но говоря о благочестии и нечестии в отношении к богам и родителям, и о сознательном человекоубийстве, он приводил себе на память еще большие воздаяния. При мне, говорит, один спрашивал у другого: где теперь великий Аридей? А этот Аридей был тиран одного памфилийского города, живший за тысячу лет до того времени, убивший, как рассказывают, своего отца-старика и старшего брата, и совершивший много других нечестивых дел. Тот, которого спросили об Аридее, отвечал, говорит, так: он не пришел, да полагают, что и не может прийти сюда