Государство и право. Как развивалась наша страна с IX до XX века — страница 15 из 24

Эпоха Николая I (1825–1855)

1Великий князь Николай Павлович

Николай Павлович Романов родился в 1796 г., когда умерла его бабка Екатерина Великая и взошел на престол его отец Павел I. В отличие от Александра и Константина, его к императорству никто не готовил, поскольку третий сын императора по общему правилу не должен был царствовать.

Николай получил типичное дворянское образование того времени: в первую очередь военные науки, слово Божье и «геометрия с географией». Сам он увлекался естественными науками и инженерией, неплохо чертил, а вот гуманитарные науки его не очень интересовали.

Кроме того, цесаревичи, которые рано или поздно должны были стать императорами, неизбежно пользовались огромным вниманием императорского двора и придворного общества, обзаводились своим малым двором, который после прихода к власти становился актуальным и влиятельным. Соответственно, многие стремились попасть в свиту цесаревича. Наследники престола приходили во власть, как правило, со своей командой проверенных лиц. Ничего этого у Николая не было.

Александр и Константин были гораздо старше его, общались с Николаем мало и к государственным делам почти не подпускали.

Да и подданные знали его плохо. Знала его разве что гвардия, но с плохой стороны, поскольку после возвращения из заграничных походов Николай пытался ее дисциплинировать, считая разболтанной, отвыкшей от строевой подготовки и наслушавшейся вольнолюбивых разговоров. В результате произошло несколько скандалов с участием гвардейского генералитета.

В 1817 г. Николай женился на принцессе Фридерике Луизе Шарлотте Вильгельмине Прусской[459], принявшей православие с именем Александра Фёдоровна. У них было семеро детей. Так случилось, что ни у кого из сыновей Павла Петровича Романова, кроме Николая, не было сыновей. У Александра и Михаила, самого младшего из братьев, рождались только девочки, да и те рано умерли, а у Константина вообще не было детей. К тому же Константин был женат на католичке и вообще не рвался в императоры, хотел жить в Польше, подальше от Санкт-Петербурга.

А вот у Николая в 1818 г. родился сын Александр, не просто великий князь, а цесаревич – настоящий наследник престола со всеми вытекающими обстоятельствами, что значительно повлияло на дальнейшие события в империи.

2Замешательство при восшествии на престол

После Венского конгресса, который подвел итоги войн с Наполеоном, Александр I в кругу близких стал все чаще говорить о своем уходе от дел. Больше всего эту тему он обсуждал с братом, цесаревичем Константином.

Летом 1819 г. Александр I сообщил младшему брату Николаю и его супруге, что его преемником будет он, а не Константин.

Первоначально эта тема обсуждалась в семье скорее как прихоть или навязчивая идея Александра. Большого значения, кроме тревоги, этой истории придано не было.

В начале 1820 г. и далее тема о престолонаследии и наследнике обсуждалась императором с цесаревичем Константином, а также с Московским архиепископом Филаретом и князем Голицыным.

Великий князь Николай Михайлович Романов обращал внимание на то, что «вопрос назревал постепенно», но после женитьбы Константина на польской графине Грудзинской в 1820 г. «стал на очереди и подвергся семейному всестороннему обсуждению, хотя и тайному». 14 января 1822 г. Константин письменно отказался от престолонаследия, «передав сие право тому, кому оно принадлежит после меня, и тем самым утвердить навсегда непоколебимое положение нашего государства»[460]. 16 августа 1823 г. Александром был тайно утвержден и подписан в Царском Селе Манифест[461]о наследовании престола Николаем в обход Константина.

В положении самого Николая после этого ничего не изменилось: он как был бригадным генералом и главным инженером российской армии, так и остался. Ни к каким более важным государственным делам Александр его допускать так и не стал.

После смерти Александра I Николай присягнул Константину.

«Что сделали вы, Николай? Разве вы не знаете, что есть акт, который объявляет вас наследником?»[462] – упрекала его мать, вдовствующая императрица Мария Фёдоровна.

Константин находился в это время в Варшаве и наотрез отказался занять престол, и даже лично прибыть в Петербург, чтобы полностью разрешить дворцовый кризис. В результате в течение двух недель в Российской империи, с одной стороны, было два императора, а с другой – ни одного. В Санкт-Петербурге и Москве распространялись слухи о насильственном отречении и даже заточении Константина.

Этот казус, закончившийся невиданным до этого переприсяганием, послужил поводом для мятежа 14 декабря 1825 г. Николай знал о готовящемся перевороте[463] и успел опередить заговорщиков, проведя эту самую переприсягу рано утром до того, как декабристы вывели свои войска из казарм. Произошедший казус Николай Павлович попытался прояснить с помощью Манифеста о вступлении на престол.

Для этого призывается Н. М. Карамзин, но текст Николаю не понравился, и он поручает эту работу М. М. Сперанскому, который составляет Манифест о вступлении на престол Государя Императора Николая I, где подробно излагает суть путаницы, возникшей из-за отказа Константина от престола, произошедшего задолго до описываемых событий и хранившегося в тайне даже от членов царской семьи до самой смерти Александра I. «Жить единственно для любезного Отечества, следовать примеру оплакиваемого Нами Государя; да будет Царствование Наше токмо продолжением Царствования Его, да исполнится все, чего для блага России желал Тот, Коего священная память будет питать в Нас и ревность, и надежду стяжать благословение Божие и любовь народов Наших», – провозглашалось в манифесте. К сожалению, этому пожеланию не суждено было полностью сбыться. В результате мятежа погибли люди.

Мотором попытки переворота стали члены Южного (Украина) и Северного (Санкт-Петербург) тайных обществ.

Практически все декабристы были дворянами, причем многие из них относились к самым родовитым фамилиям, но выступали они отнюдь не от лица своего сословия, а, скорее, против него. Это был мятеж людей служивых, военных и штатских, которые не видели возможности приложения своих сил и способностей в рамках патримониальной бюрократической системы, характерной для доправовой патерналистской монархии.

Декабристы хотели присягнуть конституции, т. е. государству, а не персоне – императору, но сами нарушили закон. Это был первый звонок, указывавший на необходимость коренного изменения системы управления империей. Бунтовали не простолюдины, задавленные беспросветной жизнью, а дворяне, у которых в принципе все было хорошо и которым было что терять.

Двор и царская семья оказались в растерянности, надо было разбираться в причинах и следствиях, или, проще говоря, ответить на вопросы «Кто виноват?» и «Что делать?»

Николай понимал, что почти 600 представителей золотой дворянской молодежи, выявленных следствием, пустились во все тяжкие не из-за скверного характера или природной склонности к заговорам. Он чувствовал некоторую правду на их стороне и приказал секретарю следственной комиссии А. Д. Боровкову составить из показаний декабристов, касающихся переустройства империи, записку с рекомендациями. В итоге появился документ, в котором все проблемы государства были расписаны по пунктам: «Крестьяне», «Земля», «Законы», «Торговля», «Система управления», «Флот» и т. д. и т. п. Николай I использовал этот документ, во всяком случае в первые годы своего правления.

3Суд над декабристами

После подавления военного мятежа начались следственные действия, а затем и судебный процесс. Подготовить организацию и проведение суда над мятежниками император поручил Сперанскому. В мае 1826 г. Манифест об учреждении Верховного уголовного суда был подготовлен и утвержден.

Состав суда формировался в соответствии с традицией, сложившейся в России еще в XVIII в., когда крупнейшие политические процессы подлежали ведению особых судов в составе виднейших сановников империи, назначаемых монархом. Суд возглавил граф П. А. Толстой. Собственно, юридической квалификации от судей не требовалось. Сознание этих людей вряд ли можно назвать правовым, скорее, оно было основано на жизненном опыте, и от них требовалось раскрыть преступление на основе указаний императора в отношении назначенных им лиц.

К этому времени продолжало действовать Соборное уложение 1649 г., согласно которому едва ли не все подсудимые подлежали смертной казни, и вопрос стоял только о способе экзекуции. Кроме того, действовали петровские законы (Воинский регламент, Морской устав и др.). Они отличались такой же жестокостью.

Во второй половине XVIII в. была введена такая ответственность, как лишение прав состояния, которая также предусматривала прекращение имущественных и семейных отношений, а также каторжные работы и ссылку на вечное поселение в Сибирь.

Император решил провести обстоятельное следствие и публичный суд, насколько это было возможно для того времени. Ему хотелось выглядеть цивилизованным перед Европой. От этого зависело международное признание легитимности Николая I в свете убийства его отца, странной смерти Александра I и не вполне юридически чистого способа прихода к власти самого Николая Павловича. Для Николая I, понимавшего себя главой Священного союза, это было важно.

Из этих же соображений из ссылки был возвращен поэт А. С. Пушкин, главным учителем наследника был назначен В. А. Жуковский, либеральные взгляды которого не могли не быть известны императору.

Однако квалифицированных юридических кадров, способных убедительно оформить решения суда, в стране почти не было, поэтому обойтись без Сперанского было практически невозможно.

Конечно, учитывая биографию и известность Сперанского, определенный риск назначения Михаила Михайловича в состав суда существовал. Ели бы такой человек что-то сделал не так во время процесса, мало бы никому не показалось. Михаил Михайлович был необходим императору не просто как исполнитель разового, пусть и очень важного поручения, а скорее как преданный придворный для реализации его широких планов по систематизации законодательства и подготовке необходимых преобразований в государстве, системе финансов, местном управлении, образовании вообще и подготовки сына, в конце концов.

Ради пополнения своей команды таким человеком Николай готов был простить то, что было, и тем более чего не было.

И Сперанский не подкачал. Михаилу Михайловичу Николай был нужен не меньше, чем Сперанский Николаю. Он не просто исполнял возложенные на него императором поручения, но и проявил свойственную ему педантичность и инициативу, хорошо понимая, что проходит проверку на верность императору, с которым связывал надежды на новые вызовы. Михаил Михайлович знал, что Николай Павлович, в отличие от своего лицемерного брата Александра, обладал прямым характером и постоянством в симпатиях. Как говорится, своих не бросал. Его доверие было приобрести трудно, но так же трудно было и его утратить.

Сперанский занимался квалификацией состава преступления каждого из 121 обвиняемого. Более того, он готовил приговор, в том числе тем, кого лично знал много лет.

В то время в России судопроизводство было письменным, обвиняемые не вызывались, не было полноценной защиты (адвокатов просто не существовало) и т. д. Процесс был инквизиционный, как, впрочем, и другие процессы до судебной реформы 1864 г.; судьи работали не с людьми, а с бумагами.

Сперанский разработал судебную процедуру, проводил по ней процесс, расписывал роль судей, составил шкалу наказаний, определял приговор, отмерял наказание.

По мнению В. О. Ключевского, декабрьский мятеж не только был последним дворцовым переворотом, но и «им кончается политическая роль русского дворянства». Далее Василий Осипович делает вполне определенный вывод: «Не только по закону, но и по нравственным средствам дворянство должно было потерять после того прежнее значение. После 14 декабря пошли за Урал лучшие люди сословия, после которых осталось много мест, не занятых в продолжение следующего царствования. Это была потеря, которую трудно было вознаградить и при более обильном запасе нравственных сил сословия»[464].

Однако в результате политически активная часть общества отнюдь не сократилась, а, наоборот, выросла за счет притока значительного количества мещан, особенно образованной их части. Лидерами политических настроений, направленных против самодержавия, стали и дворяне, и выходцы из среднего сословия, такие как Герцен, Белинский, Чернышевский, Добролюбов и др. Были среди них и правоведы, может, и не отличавшиеся особой политической активностью, но в силу сугубо профессиональных воззрений противостоявшие правовому нигилизму и наиболее вопиющим язвам самодержавия, таким как крепостное право. Об одном из них мы расскажем в § 14 настоящей главы.

4Крестьянский вопрос

После расследования мятежа и вынесения приговоров Верховным уголовным судом в декабре 1826 г. Николай образовал комитет, которому было поручено составить программу деятельности взошедшего на престол императора. В состав комитета вошли В. П. Кочубей, М. М. Сперанский, П. А. Толстой, И. В. Васильчиков, А. Н. Голицын, И. И. Дибич. В некоторой степени проект опирался на План, который был подготовлен Сперанским для Александра I. В распоряжении комитета была и упомянутая записка А. Д. Боровкова с предложениями декабристов.

Понятно, что две базовые проблемы империи – улучшение положения крепостных крестьян и неразбериха в законодательстве – никуда не делись. Николай Павлович также приложил немалые усилия для их разрешения.

С 1826 по 1849 гг. по крестьянскому вопросу работало девять секретных комитетов. «Тайна была нужна и страшна потому, что боялись преждевременного открытия ее миллионам крепостных людей. К тому же в понятиях наибольшей части пожилых людей, не исключая многих членов высшего правительства, освобождение крестьян должно было неминуемо породить беспорядки, кровопролитие и требования политической свободы и конституции»[465].

Секретными комитетами было разработано более 550 самых разных указов, касающихся отношений помещиков и дворян. Назовем лишь самые важные изменения в этой сфере: реформа государственных крестьян (1837–1841), запрещение продажи крестьян поодиночке и без земли (1841), запрещение покупки крестьян безземельными дворянами (1843), получение крестьянами права выкупа с землей при продаже имения помещика за долги, а также права приобретать недвижимую собственность (1848).

В частности, секретный Комитет, функционировавший с 1839 до 1842 гг., занялся пересмотром положений указа 1803 г. об обязательном выделении свободным хлебопашцам помещичьей земли в собственность. Однако согласованная с Николаем I попытка П. Д. Киселёва поставить процесс превращения крепостных в лично свободных наследственных арендаторов под контроль государства была подвергнута резкой критике в Комитете и успеха не имела.

В итоге появился Указ 2 апреля 1842 г. об обязанных крестьянах[466], носивший рекомендательный характер и совершенно не походивший на первоначально планировавшийся закон. В указе «тем из помещиков, которые сами того пожелают», предлагалось «заключать с крестьянами своими, по взаимному соглашению, договоры на таком основании, чтобы… помещики сохраняли принадлежащее им полное право вотчинной собственности на землю… а крестьяне получали от них участки земли в пользование за условленные повинности». Последние могли быть в форме «денежного оброка, произведений, обрабатывания помещичьей земли или другой работы».

Николай I рассматривал Указ об обязанных крестьянах как первый этап общего аграрного преобразования и многого ждал от его реализации. 30 марта 1842 г., собираясь в Государственный совет на заседание, посвященное указу, он сказал императрице: «Благослови меня, жена, я стою перед самым значительным актом своего царствования. Сейчас я предложу в Государственном совете план, представляющий собой первый шаг к освобождению крестьян»[467].

В то же время Николая преследовал страх, что попытки покончить с крепостным правом потрясут основы государства. «Нет сомнения, крепостное право в нынешнем его положении у нас есть зло для всех ощутительнейшее и очевидное, но прикасаться к нему теперь было бы делом еще более гибельным»[468], – сказал он на заседании этого самого Государственного совета. Тем не менее наработки многочисленных комиссий были востребованы при подготовке отмены крепостного права его сыном Александром II в 1861 г.

Более подробный рассказ о попытках решить крестьянскую проблему при Николае I будет дан в § 15, посвященном жизни и деятельности П. Д. Киселёва.

5Свод законов Российской империи

Второй застарелой проблемой Российской империи была разруха в законодательстве. Николай Павлович взялся за ее разрешение с не меньшей энергией, чем за крестьянский вопрос в самом начале своего пятилетнего реформаторского периода.

Как ни парадоксально, базовым законом до первой трети XIX в. оставалось Соборное уложение царя Алексея Михайловича 1649 г. Этот сводный акт был добротно подготовлен и принят на Земском соборе. Охват регулирования отношений для середины XVII в. был достаточно широк. Последующее бесчисленное множество актов, в том числе Петра I и Екатерины II, решали проблемы на злобу дня и, за редким исключением, не имели универсального характера. Их доступность и даже хранение представляли собой отдельную проблему.

Такая запущенность подвигла императора поручить Сперанскому кардинальным образом изменить законодательство Российской империи.

Прошло всего чуть больше месяца после попытки дворцового переворота, еще не был завершен суд над декабристами, а император 31 января 1826 г. учреждает в своей канцелярии Второе отделение (законов), которому поручаются работы по подготовке полного собрания законов и созданию Свода законов Российской империи. Отделение возглавил М. А. Балугьянский[469].

Сперанскому как члену Госсовета по департаменту законов было поручено курировать Второе отделение. Причем он не просто присматривал, а реально подбирал кадры, ставил задачи сотрудникам, требовал их выполнения, подавая пример в работе.

В исторической и правовой литературе до сих пор можно встретить суждения о том, что Сперанский шел по законотворческому пути Наполеона и брал «все, что ни попадя» у французов. Однако это не так. Задание было составлено в 1826 г., скорее, по заветам Карамзина: «Последовать не Кодексу Наполеонову, не Фридрихову, а Юстинианову и царя Алексея Михайловича».

Отказавшись от идеи подготовки отдельных кодифицированных законодательных актов, Николай «остановился на Своде существующих законов с исключением всего недействующего, но без всяких изменений в их существе»[470]. Исходя из указания императора Второе отделение начало работу над систематизацией законодательства, которую предполагали осуществить все императоры начиная с Петра I, – казалось, ее можно начать, но закончить невозможно.

Работы по составлению Полного собрания и Свода законов Российской империи и выдающуюся роль М. М. Сперанского в этом трудоемком процессе мы описали в отдельной книге[471]. О роли некоторых учеников и сотрудников Михаила Михайловича в этом великом деле мы расскажем в этой главе (§§ 12–14).

Методика Сперанского касалась всех и каждого участника процесса. Михаил Михайлович хорошо помнил предыдущий неудачный опыт кодификации (1809–1812), поэтому подробно расписал, что, как, когда и кому делать.

Участник подготовки Свода законов и Полного собрания законов М. А. Корф работал во Втором отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии с 1826 по 1831 гг. Он писал: «Новый Сперанский, Сперанский 1826 года, поставил себе задачею уже не ломку всего прежнего и действующего, а живое, разумное его воспроизведение, и от теории, от чисто книжного он перешел в здравую и более практическую область исторической школы. Отсюда родились два великих отечественных памятника: 1) „Полное собрание законов“, начатое с Уложения царя Алексея Михайловича как древнейшего из числа наших постановлений, еще сохраняющих свою силу, и доведенное первоначально до вступления на престол Императора Николая, и 2) систематический „Свод“, извлеченный в форме уложений, уставов и пр. из тех же постановлений»[472].

Сперанский показывал личный пример в законотворческой работе, а также во всевозможных поощрениях для своего небольшого творческого коллектива, состоявшего в основном из молодых людей, окончивших курс наук в Царскосельском лицее и университетах. Участник этой работы Калачёв указывал на то, что Сперанский для каждого сотрудника составлял предварительные обозрения, которые «впоследствии, по мере дальнейшей разработки источников в разных частях законов, менялись»[473].

Корф пишет о том, что «при Втором отделении была учреждена огромная типография, и пока одни из чиновников сносили отовсюду и потом проверяли, и отдавали в печать материалы, долженствовавшие войти в Полное собрание законов, другие готовили нужные из них извлечения для Свода, располагая предметы в порядке, указанном программами. Совокупность всех этих отдельных деятельностей можно было сравнить с благоустроенною фабрикою, где каждая часть в постоянном движении, а движение каждой согласовано с общим… По мере того как поспевала какая-нибудь часть, имевшая значение некоторого целого, Сперанский представлял ее Государю, и, когда оба были в Петербурге, не проходило пяти-шести дней, чтобы они не работали вместе, часто по целым часам… Первое Полное собрание законов, 45 огромных томов, в 48 частях, в 4 д. л., в два столбца, начатое печатанием 1 мая 1828 года, было окончено к 17 апреля 1830-го, а Свод в 15 томах, содержавших в себе более 42 000 статей, по обревизовании его учрежденными в министерствах особыми комитетами и одним главным, под председательством управлявшего в то время Министерством юстиции князя Алексея Алексеевича Долгорукова, поступил в типографию в начале 1832 года и был отпечатан к его исходу»[474].

19 января 1833 г. на заседании Государственного совета Николай I представил Свод законов и Полное собрание законов Российской империи.

В заключение своей речи император, как вспоминал очевидец М. А. Корф, «в присутствии всех обняв своего Трибониана[475], надел на него снятую тут же с себя Андреевскую звезду»[476].

В императорском Манифесте от 31 января 1833 г. Николай I подробно описывает необходимость и предмет Свода законов, а также вступление его в силу.

Интересно, что Полное собрание законов, действующих в Российской империи, давалось в хронологическом порядке. Структура Свода институциональна, т. е. по предмету регулируемых отношений. Отраслей законодательства тогда еще не придумали, но некий аналог вполне возможен. Как уже было указано, Свод состоял из 15 томов, которые объединялись в восемь книг (разрядов): от Основных государственных законов и Уставов о службе гражданской до уголовных законов и законов о преступлениях и наказаниях и судопроизводстве.

Отдельно следует сказать о томе X Свода, точнее о его первой части, которая называется «Свод законов гражданских Российской империи». В этом документе Михаил Михайлович частично реализовал свою мечту о систематизации норм гражданского права. Часть 1 тома X состоит из введения (о применении Свода законов гражданских) и четырех книг (книги – условный аналог современных частей ГК РФ): книга 1 «О правах и обязанностях семейственных»; книга 2 «О порядке приобретения и укрепления прав на имущества вообще»; книга 3 «О порядке приобретения и укрепления прав на имущества в особенности», «О порядке обоюдного приобретения прав на имущество меною и куплею»; книга 4 «Об обязательствах по договорам».

Интересно, что в конце XIX – начале XX в. в юридической периодике появились обвинения в адрес Сперанского в обильном заимствовании из французского законодательства. В публикациях утверждалось, что Свод законов гражданских есть не систематизация национального гражданского права, а набор заимствований из зарубежных источников, слегка завуалированных ссылками на имевшиеся в распоряжении чиновников Второго отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии правовые источники. Причем прямо или косвенно в этой «контрабанде» с Запада чужого гражданского права обвинялся именно Сперанский, якобы с 1800-х гг. навсегда отравленный «буквой и духом» наполеоновского Гражданского кодекса. Наиболее безапелляционно об этом высказался в 1908 г. известный в то время адвокат, цивилист и политик М. М. Винавер[477]. Современный юрист и историк Р. С. Тараборин, детально исследуя по периодам правлений российских монархов, от царя Алексея Михайловича до императора Николая I, процесс формирования из разнообразных отечественных узаконений нормативной базы, ставшей основанием Свода законов гражданских 1832 г., убедительно показывает ошибочность критиков, отрицающих национальный характер Свода законов гражданских[478].

Известно, что Сперанский считал работу по Собранию и Своду основой для подготовки новых кодифицированных законов – уложений и уставов. В документе, направленном Сперанским на имя министра юстиции Долгорукого 23 апреля 1828 г. и касающемся Свода законов гражданских (ч. 1 т. X Свода), было прямо указано на то, что он будет «служить основанием к уложению, чем будет полнее и точнее Свод, тем уложение может быть совершеннее»[479]. Ряд источников указывает на то, что Сперанский попытался в 1828 г. начать работу над Гражданским уложением. Однако после того как император, несмотря на старания Михаила Михайловича, не стал в речи в Государственном совете указывать на необходимость уложений, работа была приостановлена до 1882 г.

Принятие основополагающего законодательного акта, в большинстве своем действовавшего до падения Российской империи, имело еще одним своим результатом осознание властями необходимости развивать собственные юриспруденцию и юридическое образование.

«Обнародование Свода законов, без сомнения, должно считать эпохой, с которой начинается полное догматическое изучение российского законодательства и новейшей его истории. Принятые во внимание высокие образцы древних и новейших кодексов, полнота материалов, всегда послушная систематическим приемам редакторов, ручаются за прочность кодификации и будущее совершенство догматического правоведения. Раскрытие и указание источников при каждой статье Свода есть одно из важнейших пожертвований, сделанных редакторами на пользу отечественного образования»[480].

Вокруг молодой профессуры, которая по инициативе Сперанского направлялась в университеты Европы[481] с целью формирования доктринального мировоззрения у юристов-россиян, постепенно формировались юридические кафедры в таких университетах, как Московский, Санкт-Петербургский, Казанский, Харьковский[482]. Кроме того, основы юридического образования преподавались в военных академиях, офицерских школах, военных училищах, кадетских (морских) корпусах, военных гимназиях.

Таким образом, продолжалось формирование российского права как системы деятельности. Наконец, эта система обрела необходимую полноту за счет важнейших сфер – юриспруденции и правового образования.

Правда, еще одна сфера правовой деятельности – правозащита – оставалась невостребованной российскими властями. Как говорил Николай Павлович: «Кто погубил Францию, как не адвокаты… Кто были Мирабо, Марат, Робеспьер и другие?! Нет… пока я буду царствовать – России не нужны адвокаты, без них проживем»[483].

Неприязнь Николая I к адвокатам, по-видимому, была также связана с правозащитной деятельностью некоторых декабристов, с их борьбой с «мучительными крючкотворствами неугомонного и ненасытного рода приказных». Один из лидеров-декабристов Кондратий Рылеев 24 января 1821 г. был избран заседателем от дворянства Палаты Уголовного Суда. Как судья Рылеев стоял на высоте своего призвания, защищал ложно обвиненных и угнетенных. Так, во время процесса, который затеял граф Разумовский, Рылеев сумел защитить крепостных крестьян, и в конце концов граф проиграл дело[484]. Будущий декабрист Иван Пущин последовал примеру Рылеева, став судьей низшей судебной инстанции без жалованья.

Тем не менее существенный шаг по направлению к окончательному формированию российского права как системы деятельности, несомненно, представляет собой огромное достижение краткого преобразовательного периода Николая I. Без создания системы российского законодательства и разветвленной системы юридического образования судебная реформа 1864 г. была бы невозможна.

6Ручное управление государством

В 1830 г. произошли революции во Франции и Бельгии, а также восстание в Польше, которое переросло в полномасштабную войну. Как острили в то время, польский король Николай I воюет с российским императором Николаем I. Польское восстание было подавлено в 1831 г.

Это был второй звонок после мятежа 1825 г., означавший еще больший выход российского социума из состояния равновесия. Реакция на него была такой же, как и на первый, – резкое ужесточение полицейского режима, усиление преследования инакомыслия, разрушение и так небольших, локальных завоеваний правового сознания.

14 (26) февраля 1832 г. Николай I отменил конституцию Царства Польского 1815 г. Был издан «Органический статут»[485], существенно сокративший автономию царства, упразднивший особое польское войско и Сейм.

Польское Царство объявлялось частью империи. Старое административное деление на воеводства было заменено делением на губернии. Фактически это означало превращение Царства Польского в русскую провинцию. На территорию Королевства распространялись действовавшие во всей России монетная система, система мер и весов.

Разочарованный император отбросил преобразовательные планы своего первого пятилетия, когда он «оживил» Россию «войной, надеждами, трудами»[486], и решил взять все рычаги управления страной на себя.

С этой целью Николай I укрепил Собственную Его Императорского Величества канцелярию[487]. Все шесть отделений канцелярии фактически представляли собой самостоятельные высшие государственные учреждения. Канцелярия, по сути, была высшим органом с самыми широкими полномочиями и важнейшими функциями. Так сказать, администрация императора.

Несколько слов следует сказать о структуре и деятельности канцелярии: Первое отделение и контролировало, и взаимодействовало с министерствами, принимало участие в назначении и увольнении высших чиновников; о Втором – законодательном – отделении мы уже говорили и скажем еще не раз; Третье ведало вопросами политической и государственной безопасности; Четвертое занималось благотворительными учреждениями; Пятое было образовано специально под проводимую аграрную реформу и готовило проекты реформ по управлению государственными крестьянами (только государственными); Шестое занималось управлением территорией Кавказа.

Отдельно следует отметить Третье отделение канцелярии, которое фактическо было спецслужбой, состоявшей из восьми отделов, и представляло собой своего рода тайную полицию, основной задачей которой была борьба с «подрывной деятельностью», понимавшейся достаточно широко. Кроме того, сотрудники Третьего отделения контролировали работу государственных учреждений, мест ссылки и заключения, вели дела, связанные с должностными и наиболее опасными преступлениями, наблюдали за настроениями во всех слоях общества; цензурировали литературу и журналистику и следили за всеми, кого можно было заподозрить в неблагонадежности, в том числе за старообрядцами и иностранцами.

Достаточно быстро овладев рычагами управления мегамашины Российской империи, Николай I нашел ее механизм весьма расхлябанным.

Первым делом он укрепил дисциплину в армии[488]. Правда, как писал будущий военный министр в царствование Александра II Д. А. Милютин, зачастую речь шла о форме, а не о содержании: «…гонялись не за существенным благоустройством войска, не за приспособлением его к боевому назначению, а за внешней только стройностью, за блестящим видом на парадах, педантичным соблюдением бесчисленных мелочных формальностей, притупляющих человеческий рассудок и убивающих истинный воинский дух»[489]. Тем не менее армия и флот продолжали занимать достойное место в ряду лучших европейских вооруженных сил.

7Первый опыт государственной идеологии

Отказавшись от реформаторских планов своего первого пятилетия у власти, Николай I решил довериться постепенному и органическому развитию (стихийной эволюции), происходящему само собой, но под контролем правительства. Ответственность за развитие страны перекладывалась с власти на естественное движение истории. Правительству оставалось поддерживать устойчивость государства и сохранять фундаментальные основы политического режима.

Нередко люди, получившие власть в результате случайного стечения обстоятельств, начинают верить, что на самом деле это был промысел божий, возлагающий на них некоторую миссию. Николай I решил, что призван Господом для борьбы с революционной заразой как у себя в стране, так и вообще в Европе. Таким образом, мегамашина Российской империи обрела еще одну цель наряду с традиционной территориальной экспансией.

Первостепенной задачей для Николая стало противостояние отмечавшемуся нами росту диссидентских настроений в политически активной части общества. Сам ли он догадался или кто подсказал, но было ясно, что репрессии репрессиями, а без интеллектуальной борьбы не обойтись.

Требовалась стройная идеология, противостоящая росту революционных настроений. Она была предложена в 1833–1849 гг. министром образования Сергеем Семёновичем Уваровым, одним из основателей общества «Арзамас», историком, президентом Академии наук в 1818–1855 гг. В окончательном виде он изложил проект национальной идеи в докладе императору от 9 ноября 1833 г. «О некоторых общих началах, могущих служить руководством при управлении Министерством народного просвещения»[490]. Первая в истории России государственная идеология сводилась к триаде «Православие, Самодержавие, Народность» и выдержала испытание многими десятилетиями истории российской империи.

Это был амбициозный проект постепенного изменения умонастроений большинства подданных империи через институты народного просвещения, программа формирования будущего России, причем сугубо бюрократическими методами.

Великая французская революция, наполеоновские войны и другие потрясения рубежа XVIII и XIX вв. привели к отторжению мыслящих людей от идей Просвещения[491], которыми руководствовалась Екатерина II и воспитанные ею вольнолюбивые дворяне. На смену этим идеям пришли идеи немецкой классической философии[492], сформулированные И. Кантом, Ф. Шеллингом, Г. Гегелем и др.

Идеи Просвещения послужили идеологической основой абсолютных монархий, а немецкая философия – национальных государств. Поскольку просвещенческие идеи привели к неудавшимся преобразованиям Александра I и восстанию декабристов, для николаевской России они стали неприемлемыми.

Следует подчеркнуть, что империя и национальное государство, основанное на общности обычаев, языка, религии и происхождения (истории нации), – вещи несовместные. Империя – это, как правило, набор завоеванных территорий с обитающими на них народами с их культурными особенностями, управляемый из единого центра. Однако для Российской империи проблема была даже не в разнообразии культур присоединенных ею народов. Сам господствующий этнос был разделен. Социальные и культурные различия дворянства, мещанства и крестьян были непреодолимыми.

Какие общие обычаи у дворян и крестьян? Какой общий язык, когда большинство представителей высшего сословия думали и говорили на французском или немецком? Что до происхождения, подавляющая часть древнего русского дворянства возводила свою генеалогию к германским, литовским или татарским родам.

Проблема была еще и в том, что категория «нации» или «народности» была выработана западноевропейскими мыслителями и использовалась для разрушения традиционных конфессионально-династических принципов государственного устройства, т. е. господствующей церкви и абсолютизма, а в случае России – самодержавия.

Вот и пришлось Уварову прибегнуть к логической эквилибристике, чтобы перекрасить империю в национальное государство.

В трактовке Уварова первый элемент триады – православие – это религия русского народа. Второй элемент – самодержавие – это единственная форма политического режима, присущая русскому народу. А к нему относятся только те, кто исповедует православную веру и предан самодержцу.

То есть нация (народность) определялась не через культурные, этнические и исторические особенности, как у классиков, а через эмоционально-психологические характеристики – веру и покорность. По сути, тот же клич солдат, идущих в бой: «За веру, царя и Отечество», только вид сбоку.

В построениях Сергея Семёновича налицо так называемый порочный круг, известный из формальной логики. Однако это для научного описания порочный круг – явная ущербность, а для идеологемы – в самый раз. Благодаря такому «невинному» трюку делалось как бы очевидным, что у российского народа нет почвы для социальных и политических конфликтов, поскольку из народного тела исключаются не только иноверцы, но и конституционалисты и тем более республиканцы. Все эти элементы извергались из русского народа и назывались извергами[493]. С ними можно было вообще не считаться.

Другим неприятным выводом немецкой классической философии было утверждение, что поскольку все европейские народы происходят из одного корня греко-римской античности, им всем соответствует один и тот же «дух народа». Поэтому это «исторические народы». Вот только Россия к ним не относится, поскольку никаких греко-римских корней у нее нет. Это значило, что, несмотря на свое тысячелетнее существование, ей все равно суждено прозябать на обочине истории.

Сергей Семёнович и тут сумел изящно вывернуться. В ответ на инсинуации немецких философов он заявил, что до XVIII в. Россия действительно была страной неисторической, но Пётр I присоединил ее к европейской семье народов, и она вышла на общеисторическую дорогу. Просто Россия – это, так сказать, молодая страна, которая ускоренными темпами догоняет ушедшие вперед европейские государства.

Вместе с тем, если Россия будет так быстро следовать по европейскому пути, ей неминуемо придется столкнуться и с текущими европейскими проблемами, в том числе и с революциями. А это совсем нежелательно. Поэтому необходимо «подморозить Россию», но так, чтобы не полностью остановить ее развитие, а на время его задержать, дабы благополучно избежать «кровавых тревог». С одной стороны, Уваров страшился европеизации России, а с другой считал ее неизбежной. Долгие годы российская власть мучилась над вопросом, каким образом заимствовать цивилизационные достижения Запада в отрыве от породившей их системы ценностей.

Для повсеместного внедрения этой замечательной идеологемы в жизнь была введена жесткая цензура на литературу, театральные постановки и печать. Сначала цензура находилась в ведении Министерства народного просвещения плюс цензурного комитета, в который входили министры народного просвещения, внутренних и иностранных дел. Впоследствии цензурные права получили все министерства, Святейший синод, Вольное экономическое общество, а также Второе и Третье отделения Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Количество разнородных табу стало настолько велико, что уже никто не понимал, о чем, собственно, можно писать. Неслучайно А. С. Пушкин добился, чтобы его персональным цензором стал сам император, дабы избежать общения с многочисленными инстанциями.

Затем настала очередь уставов низшей и средней школ, которым в дополнение к образованию была приписана функция патриотического воспитания. Еще в декабре 1828 г. был утвержден новый устав уездных училищ и гимназий. Продолжали существовать приходские и уездные училища, в которых могли учиться дети непривилегированных сословий (их число было даже резко увеличено), а также гимназии, которые готовили учеников к поступлению в университеты. Однако в гимназии было запрещено принимать детей крепостных, окончивших уездные училища. Для недворянских детей поступление в университеты было затруднено, а для крепостных в принципе закрыто. Детям дворян предписывалось до 18 лет обучаться в России, иначе им запрещалось поступать на государственную службу.

В период правления Николая I возобновились гонения на старообрядчество. В 1839 г. были воссоединены с православием униаты Белоруссии и Волыни.

Французская революция 1848 г. напугала императора и его челядь. «…Они озлобились, начали мстить за свой страх… в событиях Запада нашли предлог явно преследовать ненавистное им просвещение, ненавистное духовное развитие, духовное превосходство, которое кололо им глаза. Николай не стал скрывать своей ненависти к профессорам, этим товарищам-соумышленникам членов французского собрания»[494]. Все это, конечно же, отразилось на университетах. Еще 26 июля 1835 г. приняли новый университетский Устав, ограничивший автономию университетов и вводивший гораздо более строгие порядки. Управление университетами фактически было передано в руки назначаемых попечителей учебных округов. Число студентов, которые могли единовременно учиться в каждом университете, было ограничено тремя сотнями[495]. К концу царствования Николая I во всех российских вузах училось 2900 студентов. Примерно столько же в то время числилось в одном Лейпцигском университете[496].

Уже за два года до принятия Устава было прекращено преподавание естественного права. Согласно Уставу, обязательными предметами для всех факультетов стали богословие, церковная история и действующее русское право, точнее законоведение, – простой пересказ действующего российского законодательства. Студентам сообщали лишь отрывочные сведения из области государственного, гражданского и уголовного законодательства. Преподавание государственного права европейских стран было поставлено под надзор попечителей, а в 1850 г. прекращено. Теория вопроса, историческое и философское осмысление излагаемого законодательства фактически отсутствовали[497].

Пошли слухи о закрытии всех университетов. Министр просвещения С. С. Уваров инициировал статью против сокращения числа студентов в университетах, поскольку это подорвет престиж Российской империи в Европе. Император пришел в ярость: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе»[498]. Это был приговор. В октябре 1849 г. Уваров подал в отставку, вместо него был назначен князь П. А. Ширинский-Шахматов, автор знаменитой фразы: «Польза философии не доказана, а вред от нее возможен». По сравнению с Ширинским-Шахматовым Уваров был либералом.

Однако не только министерство просвещения занималось внедрением официальной идеологии и сохранением фундаментальных основ самодержавия в процессе органического движения страны по течению реки Истории. Эти задачи были возложены на всю мегамашину Российской империи и на ее бюрократию в частности.

8Николаевская бюрократия

Тем временем эта самая бюрократия, из которой были вырваны малейшие ростки ответственности, все больше утрачивала свою сословную (дворянскую) сущность[499]. На низших чиновничьих должностях трудились в основном безродные, небогатые, если не сказать нищие люди. Их обобщенный образ дал Николай Васильевич Гоголь: Акакий Акакиевич Башмачников – «чиновник, нельзя сказать чтобы очень замечательный, низенького роста, несколько рябоват, несколько рыжеват, несколько даже на вид подслеповат, с небольшой лысиной на лбу и цветом лица, что называется, геморроидальным»[500]. Этакий маленький незаметный человечек, всеми презираемый и притесняемый.

Ну и каких успехов, не говоря уже о прорывах, на управленческой ниве от таких бюрократов можно ожидать?

Основой управления империей стало движение бумаг: сверху вниз шли распоряжения, снизу вверх – отчеты. С самого низа бюрократической иерархии наверх шли замечательные отчеты в духе «все хорошо, прекрасная маркиза». По мере движения наверх эти отчеты становились только лучезарнее, и на самый верх приходили бумаги, не имевшие никакого отношения к реальности.

Бюрократия выделялась в отдельную социальную группу, отчужденную от всех сословий, считающую свое положение исключительным в сравнении с остальным обществом. В среде автономизировашейся системы управления буйным цветом расцвели казнокрадство и взяточничество.

Современники утверждали, что «правительство намеренно смотрело на взятки сквозь пальцы, чтобы иметь в руках… систему контроля за работой бюрократического аппарата: давая чиновникам содержание, недостаточное для существования, оно вынуждало ко взяточничеству, что делало их заложниками в руках начальства». Более того, «мало-помалу усовершенствовались взятки в царствование Николая Павловича. Жандармы хватились за ум и рассудили, что чем губить людей, не лучше ли с ними делиться. Судьи и прочие, иже во власти суть, сделались откровеннее и уделяли некоторый барыш тем, которые были приставлены следить за ними; те посылали дань выше, и таким образом все обходилось благополучно»[501].

Император с помощью ручного управления, характерного для патримониальной бюрократии, старался прекратить разнузданную коррупцию, но тщетно. Еще в мае 1826 г. он утвердил комитет «Для соображения законов о лихоимстве и положение предварительного заключения о мерах к истреблению сего преступления», но все принятые законы и указы чиновники легко обходили.

Особенно громкий скандал случился, когда 1 февраля 1853 г. открылось, что директор канцелярии инвалидного фонда Политковский похитил огромную по тем временам сумму – около 1 200 000 рублей серебром. Николай был потрясен даже не величиной кражи, а тем, что она совершалась много лет подряд при попустительстве чиновников, ответственных за борьбу с коррупцией, включая начальника Третьего отделения Леонтия Дубельта. На роскошных приемах Политковского, устроенных на краденые деньги, гулял весь цвет Петербурга. Николай Павлович занемог от огорчения и воскликнул: «Конечно, Рылеев и его сообщники со мной не сделали бы этого!»[502] В общем, не пойми кто хуже: декабристы или «жадною толпой стоящие у трона».

В конце николаевской эпохи опытный администратор, дослужившийся до вице-губернатора, гений сатирической прозы М. Е. Салтыков (писательский псевдоним Н. Щедрин) в своих произведениях, в отличие от Н. В. Гоголя, представлял провинциального чиновника уже не как бедного человека, вызывающего жалость и сочувствие, а как грубого и хитрого стяжателя, хищника, паразитирующего на народном невежестве, бедности и несчастье. Интересно, что через 50 лет после принятия судебных уставов 1864 г. Н. В. Гоголь и М. Е. Салтыков назывались в числе активных деятелей, приближавших Великие реформы. «„Глася во все концы“, литература в лице лучших представителей своих колеблет своими властными звуками устои, на которых держится зло, и, делая его для всех очевидным и ненавистным, приближает момент его окончательного падения»[503].

9Брожение умов в николаевской империи

В 1836 г. П. Я. Чаадаев опубликовал первое из своих «Философических писем»[504]. В нем, в частности, говорилось: «Одна из наиболее печальных черт нашей своеобразной цивилизации заключается в том, что мы еще только открываем истины, давно уже ставшие избитыми в других местах и даже среди народов, во многом далеко отставших от нас. Это происходит оттого, что мы никогда не шли об руку с прочими народами; мы не принадлежим ни к одному из великих семейств человеческого рода; мы не принадлежим ни к Западу, ни к Востоку, и у нас нет традиций ни того, ни другого. Стоя как бы вне времени, мы не были затронуты всемирным воспитанием человеческого рода». Разразился скандал. Уваров приказал закрыть журнал «Телескоп» за публикацию этой «дерзостной бессмыслицы», а указом императора Чаадаев был объявлен сумасшедшим и посажен под домашний арест. Возможно, это был первый случай применения карательной психиатрии.

Однако волны поднялись нешуточные.

Произошел раскол образованной части общества: она поделилась на западников и славянофилов[505]. В середине XIX в. этот раскол разделил всех мыслящих людей. Практически на каждой университетской кафедре имелись две партии – славянофилов и западников, – которые вели между собой непримиримую борьбу, и не только за вакантные должности.

Западники в целом разделяли тезисы Чаадаева и предлагали ускоренными темпами двигаться по пути, пройденному западными странами, чтобы слиться с западной цивилизацией.

Славянофилам стало обидно за столь нигилистическую оценку своей тысячелетней народности, и они, основываясь на «Истории» Карамзина, заявили об уникальности исторического пути России под лозунгом «Россия – не Европа». По их мнению, главное преимущество России состояло именно в ее отсталости. Они предсказывали своей стране трансформационный прорыв, который однажды поможет ей возглавить всемирное содружество держав.

Для убедительности славянофилы объявили Европу умирающей и загнивающей и принялись ее хоронить. Причем делали это многократно, но безуспешно[506].

Базовым различием этих двух течений стал ответ на основной вопрос политологии: государство для человека или человек для государства? Западники отвечали положительно на первый вариант вопроса, придерживаясь либеральных идей свободы и прав личности, а славянофилы – на второй, ссылаясь на якобы присущий русским соборный коллективизм и особый «русский дух»[507].

Камнем преткновения была фигура Петра Великого. Западники считали его великим преобразователем и реформатором, основателем современной Российской империи. Славянофилы полагали, что он насильно заставил страну двигаться по чуждому ей пути и разрушил ее православные основы.

Другим камнем преткновения стало право. Западники провозглашали нечто в духе идей правового государства. Славянофилы считали закон чем-то навязанным извне, некоей внешней силой, часто противоречащей народному пониманию правильности-истинности[508]. Отсюда и правовой нигилизм, прежде всего крестьянской массы, в которой и сохраняется «народный дух». Славянофилы видели порочность западноевропейского порядка в том, что западное общество встало на путь «внешней правды, пути государства». Поэтому они были против всяких конституций, кодексов и не дружили со «здравым смыслом юридическим – сим исчадьем сатаны»[509].

Несмотря на то что взгляды славянофилов хорошо рифмуются с официальной идеологией Уварова – апологетика православия и самодержавия, плавное, органическое развитие, оправдание цензуры, – они отнюдь не совпадали с ней полностью. И не только потому, что славянофилы не признавали теорию догоняющего развития России.

Они совершенно иначе понимали категорию народности или нации. Для них это был прежде всего результат культурно-духовных и исторических факторов, а не политических. Однако идеи национализма, хотели этого славянофилы или нет, всегда направлены на подрыв сословных перегородок, нарушающих целостность народного организма. Они неминуемо должны привести к трансформации традиционных имперских структур в институты национального государства. Именно в этом ключе понимали народность декабристы, что видно из их проектов конституции.

У западников и славянофилов были и совпадения: те и другие выступали за отмену крепостного права, за ускоренное экономическое развитие государства. Те и другие были патриотами своей страны, все они страстно желали величия и счастья своего народа, сурово осуждали российское настоящее и предрекали России славное будущее. Гонениям со стороны власти подвергались и те и другие.

Это был уже не звонок, а колокол, извещавший о возникновении широкого слоя диссидентов – явного признака, что социальная система империи окончательно вышла из равновесия. По-видимому, этот факт вообще прошел мимо сознания Николая I. Для него они были «оба хуже».

Раскол по линии определения стратегии развития России сыграл огромную роль в ходе последующей истории страны и не исчерпан до сих пор. Религиозный раскол XVII в. отошел на задний план по мере секуляризации общества. Постпетровский культурный раскол XVIII в. нивелирован в основном усилиями советской власти, правда на уровне заметно ниже, чем уровень дворянской культуры. Зато идеологический раскол XIX в. сохранили левые и правые советские диссиденты[510], да и нынешние так называемые либералы и патриоты не жалеют усилий для его углубления.

Впрочем, кроме бурления идеологических страстей в образованной среде появились и полноценные диссиденты. Как водится, не без помощи политической охранки, виртуозно превращавшей в общем-то лояльных граждан в патентованных революционеров. Таковыми были, например, т. н. петрашевцы.

Во второй половине 1840-х гг. в Санкт-Петербурге возникло несколько кружков, члены которых увлекались идеями утопического социализма. В основном это были молодые люди – офицеры, чиновники, студенты, люди без определенных занятий, литераторы. Среди них были такие известные лица, как Н. Я. Данилевский, Ф. М. Достоевский, В. Н. Майков, А. Н. Плещеев, М. Е. Салтыков-Щедрин и др. Они обсуждали крестьянский вопрос, необходимость отмены цензуры, изменение судоустройства. В кружках читали французскую и другую европейскую литературу.

Напуганные событиями 1848 г., николаевские правоохранители 23 апреля (5 мая) 1849 г. арестовали 36 участников собраний. Всего к следствию, которое велось специально созданной Секретной следственной комиссией, привлекли 122 человека. Комиссия пришла к выводу, что собрания петрашевцев отличались «духом, противным правительству», но «не обнаруживали… ни единства действий, ни взаимного согласия», и к разряду тайных обществ не принадлежали. Решением специальной Военно-судной комиссии 15 человек были приговорены к расстрелу, пять человек – к каторге, один человек – к ссылке, однако приговор был смягчен императором Николаем I. Об этом петрашевцам было объявлено лишь после полномасштабной инсценировки подготовки к казни 22 декабря 1849 г. (3 января 1850 г.)[511].

10Жандарм Европы. Крымская трагедия

Во внешней политике Николай I строго следовал завету своего старшего брата Александра I: всеми силами обеспечивать безопасность Европы, в том числе и России как ее составляющей. Это как нельзя лучше вписывалось в провозглашенную им новую миссию мегамашины Российской империи – противодействие революционной заразе, однако, в отличие от Александра, Николай действовал просто, делая упор на военный авторитет России в Европе.

Тем временем Европу все больше захватывали либеральные веяния, и Россия с ее приверженностью Венской системе международных отношений становилась символом старого порядка.

Прямота внешнеполитических заявлений Николая не вызывала восторга у многих лидеров европейских стран. Пришлось ограничить рамки Священного союза Россией, Австрией и Пруссией, для которых революция, ломавшая старые уклады и традиции, представляла не меньшую, чем для России, угрозу.

Политика Союза была сугубо оборонительной[512] и имела целью не допустить на территорию союзников пламя революции, полыхавшей во всей Европе. Однако Австрии и Пруссии этой участи избежать не удалось.

В Австрии революция охватила не только национальные окраины империи Габсбургов, но и столицу. Главная угроза исходила из Трансильвании и Галиции. Затем восстали законопослушные пруссаки, а король Пруссии Фридрих Вильгельм IV был вынужден утвердить конституцию.

В 1849 г. по просьбе Австрийской империи Россия приняла участие в подавлении венгерской революции, направив 140-тысячный корпус в Венгрию, пытавшуюся освободиться от гнета со стороны Австрии. В результате был спасен трон Франца Иосифа I, впоследствии поджигателя Первой мировой войны. Тогда же с помощью русской военной силы были подавлены революционные волнения в Молдавии и Валахии.

При этом Николай I действовал прежде всего в своих интересах, а не союзников. Все-таки революционный пожар границ Российской империи так и не пересек. Зато Россия приобрела устойчивый имидж жандарма Европы.

Представление о России как о восточной деспотии, угрожающей свободе европейцев, начало формироваться сразу после подавления Польского восстания усилиями тысяч польских эмигрантов. Князь Адам Чарторыйский, бывший член Негласного комитета Александра I, российский министр иностранных дел, а потом председатель правительства восставшей Польши, создал в Париже «посольство несуществующего государства», ставшее источником распространения неприязни к России.

Во времена Николая I возникли новые негативные стереотипы и суждения европейцев относительно России, которые сохранились и до наших дней под названием «русофобия».

Ярким выражением этих настроений стала книга романиста и публициста маркиза Астольфа де Кюстина «Россия в 1839 году»[513]. Кюстин был сторонником просвещенного абсолютизма и представлял Россию последним оплотом этого порядка, но был сильно разочарован[514]. Книгу, понятное дело, запретили, опубликована она была более чем через полтора столетия, но все ее читали в списках и горячо обсуждали.

Николай вообще не считал нужным обращать внимание на мнения частных лиц. Проигнорировал он и опус Кюстина. Однако последний был отнюдь не одинок. Западная пресса пестрела карикатурами на императора Николая. Правительство решило «взирать на все, что публикуется о России, с совершенным равнодушием… нимало не заботясь ни о каких толках и слухах», поскольку «русофобия пройдет, как прошли другие безумства нашего века»[515].

Однако славянофильски настроенная часть российского общества не была столь толерантна – в ответ стали распространяться ксенофобские настроения. На излете Российской империи часть славянофильства преобразовалась в черносотенное движение.

Вторым не менее важным направлением внешней политики был так называемый Восточный вопрос. Вкратце он сводился к колониальному разделу территории явно ослабевавшей Османской империи европейскими державами. Также Николай I надеялся помочь своим восточноевропейским единоверцам сбросить османское иго и обрести государственный суверенитет в семье европейских народов.

При этом главной мечтой российских монархов со времен Екатерины II было овладение Константинополем и проливами Босфор и Дарданеллы, что давало возможность их закрытия для судов недружественных государств. Овладение Константинополем было призвано подтвердить первородство православной России и противопоставление себя западной религиозной традиции и потому мифологизировалось в концепции XVI в. «Москва – третий Рим» и Греческом проекте Екатерины. Миф о Третьем Риме, поднятый на щит особенно славянофилами, отчасти послужил мотивацией участия Российской империи в Первой мировой войне[516].

Однако любые попытки России решить свои геополитические проблемы за счет османских территорий без согласия европейских стран порождали риск столкновения с объединенной Европой. Даже победив в войне с Османской империей в сентябре 1829 г., Россия была вынуждена вести дипломатическую борьбу за международное признание ее территориальных приобретений. В результате Турция потеряла очень много – Грецию, Сербию и Дунайские княжества, а Россия приобрела очень мало. Все досталось Англии, Франции и Австрии[517].

Было очевидно, что российско-турецкие войны представляли собой ловушку, в которую загоняла Россию Великобритания, оставляя за собой роль стороннего наблюдателя, что позволяло ей в удобный момент обернуть итоги войны, какими бы они ни были, в свою пользу. В случае победы Россия не могла самостоятельно решить свои геополитические задачи, а в случае поражения оказывалась на коленях перед западноевропейскими странами.

К концу своего 30-летнего правления Николай решил, что настало удобное время, чтобы окончательно разделаться с Османской империей, которую он назвал «больным человеком Европы». Это был катастрофический просчет.

Усиление России в результате захвата Босфора и Дарданелл было для Великобритании и Франции слишком опасным, а учитывая, как бы сейчас сказали, плохой пиар Российской империи в Европе, совершенно неприемлемым.

В июне 1853 г. Россия ввела войска в Дунайские княжества. В октябре Османская империя официально объявила войну. В начале 1854 г. на стороне Турции выступили Франция и Великобритания при недружественном нейтралитете Австрии. Союзники ставили целью разгромить Россию и лишить ее решающего влияния на европейскую политику, которое она приобрела после венгерского похода 1849 г.

Союзный экспедиционный корпус высадился в Крыму. Его целью было взять Севастополь, главную базу российского Черноморского флота. Осада Севастополя началась осенью 1854 г. и продолжалась почти год.

В ходе Крымской войны проблемы, которые казались властям несущественными, проявили себя: невероятных размеров коррупция делала невозможным ритмичное снабжение армии, производство боеприпасов было недостаточным, транспортная инфраструктура не справлялась со своими задачами, несмотря на строительство железных дорог. Солдаты гибли не столько от пуль, сколько от инфекционных заболеваний и голодного истощения. В Севастополе российская армия на десять выстрелов союзников отвечала одним артиллерийским из-за дефицита боеприпасов.

Искусственное торможение общественно-политического развития страны, удушение с помощью цензуры любого инакомыслия и отрицательный отбор управленцев по принципу личной преданности императору, преподносивших ему не правдивую информацию о положении дел в стране и за рубежом, а ту, которую сам император хотел слышать, сделали свое дело. Именно правление Николая I убедило многих образованных людей, работавших в том числе рядом с ним, в необходимости реформ в империи.

Поражение в Крымской войне стало самым крупным за весь XIX в. поражением России и оказало существенное влияние на последующую либерализацию внутренней политики в стране.

11Смерть Николая Павловича

В январе 1855 г. Николай I простудился и 18 февраля (2 марта) 1855 г. скончался в возрасте 58 лет от воспаления легких. Распространившаяся было версия о самоубийстве подтверждения не нашла.

По легенде, разговаривая перед смертью с сыном Александром, Николай I сказал: «Сдаю тебе мою команду, к сожалению, не в том порядке, как желал, оставляя много хлопот и забот»[518]. Николай I правил страной почти 30 лет. «С 18 февраля 1855 года начинается новый период, в который выступают иные начала жизни»[519], – писал В. О. Ключевский.

Похоронен Николай Павлович Романов в Петропавловском соборе Петропавловской крепости.

12Модест Андреевич Корф[520]

Жизненный путь барона Модеста Андреевича Корфа (1800–1876), служившего всем трем императорам, о которых мы рассказываем в настоящей книге, настолько тесно вплетен в историческую ткань своего времени, что сам по себе может рассматриваться как краткий курс соответствующего исторического периода. Именно такую жизнь очевидца и государственного деятеля своего времени прожил барон, а с 1872 г. – граф Корф.

Однокашник А. С. Пушкина по Императорскому Царскосельскому лицею, один из любимых учеников М. М. Сперанского, он, в отличие от многих других лицеистов первого выпуска 1817 г., сделал блестящую бюрократическую карьеру в годы царствования императора Николая I. Корф, лично знавший многих декабристов, стал автором редкой, но широко обсуждавшейся и приобретшей таинственный оттенок книги «Восшествие на престол императора Николая I», донельзя оскорбившей «разбуженного декабристами» А. И. Герцена. Будучи автором идеи создания жесткой политической цензуры, Корф в то же время является признанным библиографом вольной русской печати. Практически все значимые исторические события середины XIX в., сыгравшие определяющую роль в дальнейшей истории нашей страны, так или иначе связаны с именем Модеста Андреевича Корфа.

О Корфе во времена советской власти если и вспоминали, то не иначе как о злостном реакционере, царском сатрапе и гонителе прогрессивных деятелей того времени. Тогда в официальной историографии преобладал исключительно однобокий, классовый подход, основанный на точке зрения политических оппонентов Модеста Андреевича. Сегодня все в большей степени ощущается потребность восстановить разорванную ткань российской истории, с тем чтобы лучше понять, откуда и куда мы идем. Ведь многие принципы административного устройства и законодательной системы нашей страны восходят именно к тому времени.

Понять все многообразие общественно-политической жизни, развития управленческой и юридической мысли того XIX в. невозможно, не опираясь на свидетельства очевидцев и с «другой стороны баррикад». Именно к их числу относится и Модест Андреевич.

Корф происходил из старинного дворянского рода Вестфалии, история которого известна начиная с 1240 г. Отец Модеста, Андрей (Генрих) Корф, после присоединения Курляндии к России в 1795 г. сделал успешную карьеру при дворе российских императоров. Начал ее на посту вице-президента юстиц-коллегии, а умер в чине тайного советника и члена Сената. Девичья фамилии матери – Смирнова. Именно благодаря ее влиянию Модест всегда считал себя русским «по воспитанию, по вере, по службе»[521].

В десятилетнем возрасте вместе с 29 другими юношами Модест поступил в только что открытый Александром I Императорский Царскосельский лицей.

Лицей был основан по указу императора Александра I. Он предназначался для обучения дворянских мальчиков. Программа, разработанная Сперанским, ориентировала процесс обучения в первую очередь на подготовку государственных чиновников высшего ранга. Образование в лицее приравнивалось к университетскому, но на деле считалось намного престижней. Кроме А. С. Пушкина и декабристов среди знаменитых выпускников лицея были, например, Дмитрий Николаевич Замятнин, министр юстиции России в 1862–1867 гг., а также замечательный писатель Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин. Лицей просуществовал до 29 мая 1918 г., когда постановлением Совета народных комиссаров он был закрыт, его место занял Пролетарский политехникум. В 1925 г. многие бывшие воспитанники лицея были репрессированы. Великолепная библиотека Царскосельского лицея в советское время была частично передана в созданный в 1920 г. Уральский государственный университет и в дальнейшем разделена между выделенными из него институтами[522].

Как отмечал директор лицея Василий Малиновский, «барон Корф… с хорошими дарованиями, прилежен с успехом, любит порядок и опрятность; весьма благонравен, скромен и вежлив. В обращении столь нежен и благороден, что во все время нахождения его в лицее ни разу не провинился; но осторожность и боязливость препятствуют ему быть совершенно открытым и свободным. Иногда немножко упрям с чувствительностью»[523]. Хотя Модест не был в лицейские годы особо близок к пушкинской компании в силу своего характера и прирожденной дисциплины, однако впоследствии, когда его лицейских товарищей коснулась опала, а он находился на важном государственном посту, не отвернулся и всячески им содействовал. Правда, высказывался о них не всегда одобрительно, как, например, об А. С. Пушкине в своей знаменитой «Записке»[524].

В отличие от многих выпускников этого уникального образовательного учреждения, Модест Андреевич несколько скептически относился к уровню полученного в нем образования. Он считал, что полученные в лицее знания были весьма поверхностными, несистемными, порождая при этом «блестящее всезнание». Тот факт, что и кроме Пушкина среди выпускников первого курса были весьма достойные люди, он не считал результатом деятельности наставников и надзирателей, а скорее итогом случайного стечения обстоятельств. «Многому мы, разумеется, должны были доучиваться уже после лицея, особенно у кого была собственная охота к науке»[525], – писал впоследствии Корф.

После окончания лицея Корф поступил на службу в канцелярию министра юстиции Д. И. Лобанова-Ростовского. Работа была не слишком утомительной, и все свободное время Модест Андреевич смог посвящать литературным занятиям. Его книга о стенографии[526] стала первой работой на эту тему в нашей стране. С 1819 г. Корф состоял членом Вольного общества любителей российской словесности. Однако после того как он перешел в Министерство финансов, служба стала занимать все время, и от литературных занятий пришлось отказаться.

С 1826 г. Корф стал работать под руководством Сперанского во Втором (законодательном) отделении Собственной Его Императорского Величества канцелярии. Корф нередко называл Михаила Михайловича своим учителем. Учитель весьма дорожил своим учеником и называл его «лучшим нашим работником»[527].

Под его руководством Модест Андреевич дослужился до чина действительного статского советника, получил звание камергера, был награжден орденами того времени.

Начиная подготовку Полного собрания законов и Свода законов Российской империи, Сперанский прежде всего подыскал себе способных помощников из различных министерств. К их числу относился и Модест Андреевич. Во Втором отделении он работал в течение пяти лет. Под руководством Сперанского он прошел основательную школу в области законодательства и организации управления делами, которая послужила основой его дальнейшей блестящей карьеры.

В 1831 г. Корф по совету Сперанского был переведен в Комитет министров, управляющий делами которого Ф. Ф. Гежелинский за небрежное и неаккуратное ведение дел был отстранен от должности и отдан под следствие. В течение всего лишь года Корф привел в порядок все неисполненные дела. В результате он был назначен управляющим делами Комитета министров, несмотря на его молодой возраст (32 года).

В 1834 г. Модест Андреевич был назначен на должность государственного секретаря. Фактическим руководителем Государственного совета Российской империи он проработал девять лет.

Корфу довелось участвовать в подготовке практически всех документов, выходивших из Госсовета в 1830–1860-е гг. Он был ценен для травмированного событиями 1825 г., Польским восстанием и европейскими революциями Николая I своими взглядами на развитие России: путем постепенных реформ «без общих потрясений». «Это человек в наших правилах и смотрит на вещи с нашей точки зрения»[528], – говорил он о Модесте Андреевиче.

После смерти Сперанского в 1839 г. современники воспринимали Корфа как его преемника. Николай I советовал Модесту Андреевичу «оставаться верным» школе Сперанского и действовать «в духе и правилах покойного»[529]. Император не раз привлекал Корфа к составлению высочайших манифестов.

Государственного секретаря Корфа император назначает постоянным членом Государственного совета в 1843 г. В этой должности он принимал участие в работе различных гласных и негласных комиссий и комитетов. Наиболее важным из них был так называемый Комитет 2 апреля (Бутурлинский комитет)[530]. Образован он был в 1848 году в качестве ответа на революционные события в Европе. Фактически Николай I возложил на Корфа обязанности верховного цензора.

Николай I доверил Модесту Андреевичу наставничество своих детей. В частности, Корф читал им курс правоведения. Был он и преподавателем детей Александра II, в том числе и будущего императора Александра III, оказав значительное влияние на формирование их мировоззрения.

В 1849 г. М. А. Корф был назначен директором Императорской Публичной библиотеки. В то время это было малоизвестное учреждение, доступ в нее был ограничен, она влачила нищенское существование, число сотрудников и их профессиональный уровень явно не отвечали стоящим перед ней задачам. Корф сумел существенно поправить положение.

За 12 лет руководства Модест Андреевич добился того, что библиотека стала котироваться наравне с крупнейшими библиотеками Западной Европы. Принимая руководство, Корф поставил две цели: собрать все напечатанное о России на церковнославняском, русском и иностранных языках. Он сумел создать уникальное собрание, приобретя самые крупные коллекции старопечатных книг, церковно-славянских рукописей, а также народных картинок и изданий времен Петра Великого. Не менее уникальной оказалась и коллекция иностранных книг о России. Неслучайно император Александр II повелел «ту залу сей библиотеки, в коей помещается учрежденное по мысли его собрание всего напечатанного о России на иностранных языках, именовать залою барона Корфа»[531], а также разрешил повесить в этом зале портрет Модеста Андреевича.

Запрещая в качестве цензора проникновение вольного слова Герцена в Россию, в качестве директора библиотеки Корф внимательно следил за появлением изданий Герцена за границей и принимал живейшее участие в их приобретении для Императорской библиотеки. Корф очень тонко чувствовал время, ощущал приближение перемен и боялся, что удары, наносимые ему Герценом, могут повредить его положению при дворе Александра II[532].

Так или иначе, Корфом было приобретено достаточно полное собрание изданий «лондонского бунтовщика» и Вольной русской типографии. В «Отечественных записках» за 1854 г. (в отделе «Библиографические отрывки») он опубликовал ряд рецензий, написанных им самим или под его редакцией, о наиболее интересных книгах Императорской Публичной библиотеки.

Молва не раз прочила Корфу место министра просвещения, юстиции или финансов. Однако при Николае I он никаким министром не стал, формально возглавлял Госсовет и много сил отдавал этой работе, а затем делам библиотеки, плюс к этому фактически был нештатным биографом Николая Павловича Романова.

В 1861 г. уже при Александре II, Корф вернулся во Второе (законодательное) отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии в качестве руководителя и потому оставил пост директора библиотеки. Но до конца своей жизни он проявлял самый искренний интерес к этому самому любимому своему детищу и всячески помогал ее дальнейшему развитию.

Во Втором отделении, где ранее он сам под руководством Сперанского получил юридическое и управленческое образование, Модест Андреевич пробыл всего три года, однако за это время он принял активное участие в подготовке проектов земской, цензурной и университетской реформ. Будучи достойным последователем своего учителя, он выступал с вполне либеральных позиций.

В 1864 г. Корф возглавил департамент законов в Государственном совете. Так что продвижение по стопам своего великого учителя в качестве его преемника продолжилось. Здесь оно и завершилось в 1872 г., когда по состоянию здоровья Модест Андреевич подал в отставку. При этом он был пожалован в потомственное графское достоинство Российской империи.

2 января 1876 г. смерть унесла этого незаурядного человека, судьба которого так совпадает с историческими событиями того времени, в которое он жил. Модест Андреевич Корф скончался в Петербурге и похоронен на Никольском кладбище Свято-Троицкой Александро-Невской лавры. Его могила сохранилась, она ухожена и до сегодняшнего дня в хорошем состоянии.

Модест Андреевич был, если можно так сказать, включенным очевидцем ключевых событий середины XIX в. Несмотря на большую загруженность государственной деятельностью, он находил время для литературных занятий и в результате сумел оставить нам важные исторические свидетельства. На него ссылаются и уже ушедшие историки, например В. О. Ключевский, и современные исследователи, например В. А. Томсинов. Его уже не раз цитированные в наших очерках записки и дневники представляют собой ценнейший материал для историков и просто любознательных читателей. Эти документы середины XIX в. позволяют нам изнутри рассмотреть все перипетии борьбы за власть, механизмы функционирования бюрократии того времени, совершенно иначе взглянуть на судьбоносные события, во многом определившие развитие российской государственности.

Корф принимал деятельное участие в составлении полной биографии и истории царствования императора Николая I. Работа над собиранием материалов к биографии продолжалась более 19 лет. Уже после смерти Корфа, в 1886 г., все 92 (!) тома этого изыскания были переданы Императорскому Русскому историческому обществу.

Что касается знаменитого «Восшествия на престол императора Николая I», первоначально это произведение было напечатано в 1848 г. в количестве 25 экземпляров под названием «Историческое описание 14 декабря 1825 г. и предшедших ему событий». Второе издание этого труда, но уже под названием «Четырнадцатое декабря 1825 года», состоялось в 1854 г. и опять в 25 экземплярах. Под окончательным названием это сочинение стало доступно широкому кругу читателей лишь в 1857 г.[533] по решению императорской семьи во избежание слухов и кривотолков. Книга эта была переведена на многие языки. В одной Германии появилось семь ее изданий в разных переводах. В этой книге читатель увидит совершенно иного «Николая Палкина» – «чудовище» и «душителя свободы» в глазах учеников советского школы. В глазах автора это ответственный, мужественный и милостивый монарх. Подробности возникновения «замешательства», повлекшего выступление декабристов, весьма интересны и поучительны с точки зрения «издержек» самодержавия. Кроме того, это замечательный образчик выражения «верноподданнических чувств» сановника того времени.

Наконец, в 1861 г. появилось удивительное сочинение Корфа – «Жизнь графа Сперанского». Эта книга не только раскрывает нам личность М. М. Сперанского, все перипетии его необычной и драматической судьбы, но и служит одним из важнейших источников для изучения исторических событий того времени.

Модест Андреевич Корф, как и многие исторические персоны, был весьма противоречивой личностью. С одной стороны – классический служака, карьерист, угодливый вельможа, с другой – один из разработчиков прогрессивных реформ, собиратель сочинений «диссидентов» того времени, составитель записок и дневников, в которых современные ему ведущие государственные деятели предстают отнюдь не в лучшем виде.

Этим он очень напоминает своего учителя графа Сперанского. Однако если Михаил Михайлович более видится нам реформатором государства и права, то Модест Андреевич, скорее, сохранителем тех позитивных изменений права, государства и общества, осуществленных в том числе и благодаря стараниям его учителя.

13Константин Алексеевич Неволин

Ученик Сперанского, один из основоположников отечественной правовой науки и юридического образования Константин Алексеевич Неволин (1806–1855) прожил короткую, но очень насыщенную жизнь.

Детство и отрочество Константина Алексеевича сильно напоминает соответствующий период жизни его учителя. Дата рождения служит предметом дискуссии, но большинство исследователей называют 1806 г. Родился и рос Константин в семье священника, его отправляют учиться в семинарию, а затем в духовную академию. Но до встречи со Сперанским должно пройти несколько лет. После этой встречи жизнь Неволина кардинально изменилась.

Небольшой город Орлов, где родился Константин, находился в Вятской губернии (ныне Кировская область). Как и положено сыну священника, Константин оканчивает Вятскую семинарию, где получает православное образование. Будучи прилежным учеником, наряду со словом божьим изучал русский язык и литературу, православную историю, математику и другие предметы.

В 1824 г. по окончании семинарии Неволина направляют для продолжения обучения в Московскую духовную академию, образование в которой после реформы духовного обучения Сперанского стало де-юре и де-факто приравниваться к университетскому. Константин продолжает демонстрировать трудолюбие и настойчивость, проявляет интерес к языкам, особенно к латыни и немецкому, глубоко изучает античную культуру, византийские тексты.

Неволин выделялся среди слушателей организованностью, начитанностью и готовностью взяться за новые дела. Известнейший в то время священнослужитель Филарет, бывший к тому времени митрополитом Московсим и Коломенским, обратил на него внимание. В наших очерках мы говорили о нем как об архиепископе, которым, со слов Александра I, был составлен императорский манифест о престолонаследии, где престолонаследником указывался не Константин Павлович, а Николай Павлович (Николай I).

В 1828 г. митрополит Филарет рекомендовал М. М. Сперанскому Константина Алексеевича как одаренного и способного к обучению молодого человека.

Как указывают Д. И. Луковская, С. С. Гречишкин и Ю. В. Ячменёв, «по представлению Сперанского, по Высочайшему повелению от 24 февраля, несколько лучших кандидатур, в том числе и Неволин (за три с половиной года он окончил полный курс академии, но не успел сдать магистерские экзамены), были направлены в Санкт-Петербург, во Второе отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии»[534], где они обучались праву и участвовали в огромной подготовительной работе по составлению Полного собрания законов Российской империи и Свода законов Российской империи.

План обучения тщательно отобранных молодых дарований составил сам Сперанский. Организацию обучения, в том числе подбор лекторов, осуществлял М. А. Балугьянский. Сперанский и Балугьянский принимали участие в приеме экзаменов. Также важно, что слушатели участвовали в работе Второго (законодательного) отделения канцелярии. Сперанский и другие профессора видели и ценили их работу. В это время Константин Алексеевич знакомится с М. А. Корфом.

После успешной сдачи экзаменов Неволин отправляется на стажировку в Германию. Вот что писал по этому поводу профессор Казанского императорского университета Г. Ф. Шершеневич: «Вследствие выраженного императором Николаем желания поставить преподавание в уровень с требованиями настоящего времени, выбраны были несколько молодых людей из воспитанников Духовной академии для посылки их за границу. Первый выбор пал на Неволина, Богородского, Благовещенского, Знаменского и Орнатского. Под личным руководством графа Сперанского эти будущие профессора занимались изучением русского законодательства и только после выдержанного испытания отправлены были в 1829 году в Берлин, непосредственно к главе исторической школы – к самому Савиньи»[535].

В Берлинском университете Неволин слушал Савиньи, Гегеля, Пухту и других немецких историков, философов права, цивилистов и исследователей римского права.

При встречах Сперанского с Савиньи, посвященных германскому и российскому праву и его кодификации, великие юристы и государственные деятели обсуждали и процесс обучения, и самих учеников. Сперанский встречался в Берлине с Неволиным, они беседовали не только о ходе образования, но и о перспективах отечественного правоведения.

Сразу по возвращении из Германии в октябре 1832 г. Неволин был зачислен во Второе (законодательное) отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии.

Сперанский устроил публичную сдачу экзаменов вернувшихся правоведов. Неволин защитил докторскую диссертацию на тему «О философии законодательства у древних». Все, включая Неволина, проявили высокие знания права и были удостоены звания докторов законоведения (январь 1834 г.).

Прошедшие учебу у Сперанского и в Берлинском университете были направлены в разные университеты империи. Неволин в марте 1835 г. направляется в качестве ординарного профессора энциклопедии права в Киевский Императорский университет святого Владимира, к слову, учрежденный только год назад, а юридический факультет фактически был открыт как раз в 1835 г.

В 1837 г. Неволин становится ректором Киевского Императорского университета. Наряду с организацией преподавательской деятельности Константин Алексеевич занимается строительством здания университета, в котором тот располагался до 1917 г., продолжает заниматься исследовательской работой.

Впоследствии благодарный ученик Сперанского Константин Алексеевич указывает в качестве одного из источников изучения законоведения в России работу Сперанского «Руководство к познанию законов».

В 1839 г. в Киеве выходит работа Неволина «Энциклопедия законоведения», ставшая сразу же знаменитой и настольной книгой студентов и преподавателей юридических факультетов российских университетов. Более того, со временем эта работа серьезно повлияла на систему юридического образования в империи. «Издавая на отечественном языке сочинение, которому, во всем его объеме, наша литература и, смею сказать, даже иностранная, доселе не представляет подобного, я надеюсь, что оно будет принято моими соотечественниками с вниманием, приличным предмету, в нем излагаемому»[536], – писал Константин Алексеевич.

В феврале 1843 г. Неволин увольняется из Киевского университета и уже в марте переходит в столичный. После смерти профессора Е. В. Врангеля Неволин возглавляет кафедру гражданских законов Санкт-Петербургского университета. Неволин продолжает совмещать преподавание с административной работой. Он становится деканом, а впоследствии проректором университета. С 1848 г. совмещает работу в университете с преподаванием законоведения в Императорском училище правоведения. Активно занимается наукой и в 1851 г. издает работу, которую он готовил более десяти лет, – «История русских гражданских законов».

Трехтомный труд «Истории» вряд ли был бы возможен, если бы Константин Алексеевич не участвовал в огромной работе по систематизации отечественного законодательства под руководством Сперанского. Неволин дотошно разбирает и подает читателю материал гражданского законодательства империи, но, в отличие от Полного свода законов, анализирует его не в хронологическом, а в институциональном порядке: «Мы следуем в нашем изложении порядку систематическому, подчиняя этому порядку порядок хронологический»[537].

Кстати, за «Энциклопедию» и «Историю» Неволин получил Демидовские премии Академии наук 1841 и 1852 гг. В 1854 г. была еще одна Демидовская премия за работу по истории «О пятинах и погостах Новгородских в XVI веке».

В декабре 1853 г. Неволин переходит во Второе (законодательное) отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, через четверть века возвращается в правовую alma mater, однако проработал там в силу состояния здоровья недолго. В начале 1855 г. он уехал лечиться в Германию и Австро-Венгрию, затем в сентябре того же года, не возвращаясь в Россию, подал прошение об отставке.

6 октября 1855 г. Константин Алексеевич Неволин скончался от чахотки (туберкулеза), похоронен в Санкт-Петербурге на Смоленском православном кладбище.

Анализируя «Историю», современный российский цивилист С. В. Третьяков пишет: «К. А. Неволин наряду с Д. И. Мейером стоит у истоков ориентации российской цивилистической доктрины в вопросах систематики на пандектную ее трактовку»[538].

Что касается «Энциклопедии», полагаем важным обратить внимание на суждение Г. Ф. Шершеневича: «Сочинение это, заключающее в себе, кроме собственно энциклопедии права, еще историю философии права и историю положительного права, имело, несомненно, весьма значительное воспитательное значение для русского общества, предложив ему такую массу разнообразных сведений, какую не вмещала вся предшествовавшая русская юридическая литература, вместе взятая»[539]. Ни много ни мало, а вся «вместе взятая».

И «История», и «Энциклопедия» Неволина были и сегодня остаются выдающимися произведениями российского права, а жизнь и работа Константина Алексеевича – примером служения праву.

14Дмитрий Иванович Мейер

Дмитрий Иванович Мейер (1819–1856) прожил короткую, но яркую жизнь, оставаясь в памяти благодарных потомков «отцом русского гражданского права». Его учебник и через 160 лет после первого издания широко используется в вузах. Необходимо вспомнить, что именно Мейер был создателем первых в России, как он сам их назвал, «юридических клиник», нацеленных на правовую помощь нуждающимся в этом гражданам.

Дмитрий Иванович (Дитрих-Иосиф Иоганнович) Мейер родился 1 (13) сентября 1819 г. в Санкт-Петербурге, в семье потомков португальских евреев, проделавших наряду со многими соплеменниками скорбный путь исхода из католических стран, в основном из Испании и Португалии, где бушевали инквизиция и антисемитизм[540], в толерантные страны Северной Европы. Сначала они перебрались в Голландию, затем в Данию.

Дед будущего доктора права – купец Абрам Мейер – переехал в Россию, где, как известно, хоть и риску больше, но и возможности гораздо шире, чем в тогда уже почти капиталистических западных государствах. Кому, как не предпринимателям и юристам, об этом знать?

В 1799 г. Абрама постигло несчастье – потерпел крушение корабль, в том числе и с его грузом. На Кронштадтском рейде во время сильного ветра на него «наехал идущий из Кронштадтской пристани военный корабль и висящим якорем проломил его столь сильно, что он тот же час принужден был потонуть со всем грузом»[541].

Абрам Мейер обратился за помощью к императору Павлу I, но не за материальной компенсацией, а с просьбой устроить судьбу его сыновей в России. В итоге будущий отец Дмитрия Ивановича Гартвиг Иоганн и его брат Осип были обращены в лютеранскую веру, чтобы иметь возможность жить и работать в столице, и приняты в число придворных музыкантов[542].

В 1814 г. Гартвиг Иоганн женился на Шарлотте Вульф. У них было две дочери и трое сыновей. Семья быстро обрусела, и для детей Гартвига и Шарлотты русский стал родным языком. Родители очень гордились старшим сыном Дитрихом-Иосифом, называя его «семейным сокровищем» и «Дмитрием казанским». Умер Г. И. Мейер 26 марта 1867 г., надолго пережив своего знаменитого сына[543].

В 1834 г. Дитрих-Иосиф, теперь уже Дмитрий, окончил Вторую гимназию в Санкт-Петербурге и там же поступил в Главный педагогический институт. Здесь он обучался преподаванию юридических наук, которые в это самое время начинали отсчет своего бурного развития, поскольку в 1833 г. Свод законов Российской империи был одобрен Государственным советом, а в 1835 г. вступил в силу.

Окончив институт (1841) с золотой медалью, по плану Сперанского Мейер поехал на стажировку в Германию, в Берлинский университет. Прекрасно владея языками, Дмитрий Иванович изучал гражданское право Германии, Франции, Австрии и, конечно же, римское право.

Слушал лекции и наставления немецких профессоров, из которых, безусловно, стоит выделить «великого учителя римского права» Фридриха Карла фон Савиньи[544], а также его последователя Георга Фридриха Пухту[545]. Наряду с юридическими науками Мейер изучал также философию и историю.

Более чем двухгодичная стажировка молодого ученого не смогла не сказаться как на образе его мыслей, так и на мировоззрении. Присущий Мейеру аналитический склад мышления значительно развился в результате постижения глубин права. Идеи правового государства, уже тогда доминировавшие в Европе, научили его с уважением относиться к правам и свободам граждан независимо от их социального положения.

Как и для любого образованного русского человека, существование крепостного права в России было для Дмитрия Ивановича самой болевой точкой. «Я верю в близость переворота во внутренней жизни нашего отечества. Каждый, в ком есть человеческое сердце, невольно сознает всю нелепость крепостного права… Вникните глубже, и вы увидите, что вас смущают ненормальные отношения к крепостным: вы переросли такое положение вещей, вы уже не в состоянии примириться с этим. Для вас должно быть ясно, что крепостным необходимо дать свободу, но одного сознания и чувства еще мало – на вас, на вас первых лежит обязанность облегчить участь ваших крестьян, а если сбудется мое предчувствие и, наконец, поднимется вопрос о крепостных, вы первые должны стать в ряды их защитников и каждый на своем месте помогать торжеству справедливого дела»[546], – так напутствовал он выпускников своего курса в 1849 г.

Дмитрий Иванович не дожил до окончательной отмены крепостного права, хотя определенные законодательные начала этого процесса были заложены еще во времена правления Александра I и Николая I. Первоначально либерально настроенный до войны с Наполеоном Александр I издал подготовленный В. П. Кочубеем и М. М. Сперанским указ «О вольных хлебопашцах» (1803).

При Николае I П. Д. Киселёв подготовил ряд законодательных актов, среди которых главным был закон «Об обязанных крестьянах» 1842 г. Указами Николая I помещикам запретили самовольно ссылать крестьян на каторгу, продавать их поодиночке и без земли, а самим крестьянам разрешили выкупать себя и свои семьи из продаваемых имений, владеть землей, вести предпринимательскую деятельность.

Крестьяне перестали быть собственностью помещика, а стали прежде всего подданными государства, которое защищало их права, что было одной из функций Третьего отделения. Крепостное право связывало помещика и крестьянина отношениями к земле, с которой теперь нельзя было просто согнать крестьян. Помещики могли по добровольному соглашению с крестьянами уступать им свои земли в постоянное наследственное пользование на однажды установленных условиях. Зато помещик освобождался от лежавших на нем обязанностей по владению крепостными, ответственности за их подати, обязанности кормить крестьян в неурожайные годы, ходатайствовать за них в судах и т. д.[547] Таким образом возник институт натуральной ренты, который в какой-то мере предоставил крестьянам ряд базовых прав.

В качестве темы своей пробной лекции в Главном педагогическом институте в январе 1845 г. Мейер выбрал тему «Гражданские отношения обязанных крестьян». Он чутко уловил, что происходящие изменения в положении крепостных крестьян ведут к значительному расширению их имущественных прав, что приводит к возрастанию роли частного права, а значит к тектоническим изменениям в российском обществе. И это должно найти отражение в правовых актах. Молодой исследователь не был пророком, он чувствовал логику происходящих процессов и предлагал с помощью права эти процессы поддерживать.

Его лекция прошла успешно, и он был направлен в Казань, в Императорский университет, где и стал тем самым Дмитрием Ивановичем Мейером, которого сегодня знает весь научный юридический мир. Сначала он был преподавателем, профессором, а затем и деканом юридического факультета знаменитого и по сегодняшний день Казанского университета.

С первых же шагов на преподавательском поприще обнаружился особенный склад мышления Дмитрия Ивановича: его метод преподавания был совершенно иным по сравнению с доминировавшим тогда способом подачи материала профессорами-юристами. Отлично подготовленный молодой преподаватель видел гражданское право в качестве стройного, логически выстроенного предмета, в то время как студентов заставляли просто заучивать текст Свода законов. Вновь прибывшему «исправляющему должность адъюнкта» по кафедре гражданских законов пришлось начинать с приема экзаменов у студентов, уже прослушавших курс гражданского законодательства. По воспоминаниям одного из них, «Мейер после первых же ответов догадался о методе преподавания и потому старался испытывать студентов не в том, что они заучили ко дню экзамена, но степень понимания и развития мышления в своих будущих слушателях. Это и казалось неопытным юношам в профессоре придирчивостью и желанием сбивать». В итоге большинство студентов получили неудовлетворительные оценки. Им было предложено прослушать этот курс заново[548].

Методика чтения лекций, принятия экзаменов и общения со студентами молодого преподавателя была настолько необычной для того времени, что сначала испугала студентов и его коллег, но впоследствии сблизила их с Дмитрием Ивановичем до дружеских отношений. «Садясь на кафедру, он удивительно спокойно излагал свой предмет, изложение было столь цельное, законченное и отделанное с внешней стороны, что записывать становилось не только возможно, но и легко. По уверению позднейших его слушателей, стоило надлежащим образом записать его лекцию, и она оказывалась готовой хоть для печати; наилучшие в литературном смысле места впоследствии изданного курса его суть те, в которых удалось слово в слово записать изложенное с кафедры, – никакой литературной обработки не требовалось»[549]. Студенты узнали «такое гражданское право, о котором еще дотоле не имели понятия, тем более что в наивном убеждении им и не представлялась эта наука иначе, как смесью разных статей, подведенных под известные отделы»[550], – писал студент Дмитрия Ивановича, впоследствии известный историк и академик Императорской академии наук, профессор П. П. Пекарский[551].

«Это был профессор нового типа: как говорят, талантливый и тонкий юрист, он был также очень образованный человек, и на его лекции студенты шли толпами, между прочим, и из других факультетов: изложение своей науки он соединял с объяснениями, взятыми из современной европейской и русской жизни и литературы, его юридическое учение было вместе учение нравственное»[552], – вспоминал А. Н. Пыпин, историк литературы, выпускник словесного факультета Казанского университета.

Студенты переписывали лекции Мейера друг у друга, а самые отважные обратились к нему «с просьбою дать им свои рукописи». Однако Мейер им отказал, заметив, что можно обращаться к нему лично и «он будет снимать все недоумения»[553]. По-видимому, будучи незаурядным педагогом, Дмитрий Иванович хорошо понимал, что одно дело – прочитать и выучить материал, а совсем другое – послушать, понять и записать своими словами. Однако вследствие такого подхода оригинальный текст лекций по гражданскому законодательству не сохранился.

Удивительная жизнь лекций по гражданскому праву, прочитанных Мейером в Казанском университете, для большого круга интересующихся началась после смерти Дмитрия Ивановича, когда один из благодарных учеников, А. И. Вицын[554], издал курс лекций по гражданскому праву в виде учебника. Впоследствии дело продолжили российский юрист А. Х. Гольмстен[555] и другие правоведы[556].

Габриэль Феликсович Шершеневич, выпускник и профессор Казанского университета, писал в 1893 г. в «Науке гражданского права»: «„Русское гражданское право“ профессора Мейера представляет собою произведение, которым русская наука имеет полное основание гордиться. Мейер первый дал полное систематическое изложение русского гражданского права с объяснением, толкованием, обнаруживающим замечательную тонкость анализа, столь ценную в цивилисте. Обширное знакомство с римским правом и западною наукой дали возможность автору осветить научным светом русский юридический быт. При изложении каждого института автор не довольствуется исследованием юридической, формальной стороны, но обращается к общественным условиям его существования, дает бытовые оправдания»[557].

Отцом русского гражданского права Мейера назвал профессор римского права Юрьевского университета Василий Михайлович Нечаев (1860–1935). Также он говорил, что Дмитрий Иванович – выдающийся юрист практического направления, неизбежно влиявший на труды по гражданскому праву того времени[558]. Нам представляется, что и в наше время эти работы вызывают несомненный не только исторический, но и теоретический, и даже практический интерес.

Деятельность Дмитрия Ивановича как педагога-новатора одними лекциями по гражданскому праву, представленными в том числе знаменитым учебником, не исчерпывалась. Он стремился передать студентам не только стройную систему знаний, но и само мировоззрение, вне которого частное право остается мертвой наукой. Как писал Г. Ф. Шершеневич, «студенты Казанского университета выносили из его лекций такую массу знаний, какой не получали в ту эпоху нигде слушатели. Кроме обширного материала, расположенного в строго научной системе, лекции Мейера были проникнуты тем гуманным характером, тою смелостью чувства, которые должны были увлекательным образом действовать на учеников. Когда в 40-х годах с кафедры раздается голос протеста против крепостничества, чиновничьего взяточничества, против различия в правах по сословиям и вероисповеданиям, приходится заключить, что профессор обладал значительным гражданским мужеством. Смелое слово учителя не оставалось без влияния на учеников: известен случай, когда один из учеников Мейера отказался от выгодной покупки крепостных именно под влиянием впечатления, вынесенного из университета»[559].

Этим и объясняется то повышенное внимание, которое Дмитрий Иванович уделял умению студентов использовать полученные теоретические знания в правовой практике или, как тогда говорили, в юридическом быту. С этой целью он выступил инициатором и организатором вовлечения студентов в оказание гражданам юридической помощи.

Под руководством преподавателей они консультировали, помогали нуждающимся готовить заявления, жалобы, советовали, куда обратиться за защитой своих прав. Дмитрий Иванович назвал такую практику «юридической клиникой». Польза от такой деятельности была очевидна как для граждан, так и для студентов, которые кроме применения норм к конкретной ситуации учились работать с людьми. Профессор сам участвовал в работе таких «клиник».

«Бедные люди, – писал он, – нуждающиеся в советах и помощи по каким-либо… делам обращаются… По желанию советующегося тут же может быть для него безвозмездно сочинена нужная бумага»[560].

Подвижничеством Мейера восхищался русский революционер, писатель и журналист Николай Гаврилович Чернышевский[561]. В своей статье «Губернские очерки» он привел Дмитрия Ивановича в качестве примера человека, «все силы которого были посвящены благу его родины», в противовес далеким от нравственного идеала героям Салтыкова-Щедрина. «Постоянною мыслию его было улучшение нашего юридического быта силою знания и чести… Задушевным его стремлением было соединение юридической науки с юридической практикой. Он устроил при своих лекциях в университете консультацию и сам занимался ведением судебных дел, разумеется, без всякого вознаграждения (это был человек героического самоотвержения), с целью показать своим воспитанникам на практике, как надобно вести судебные дела».

В одном из своих очерков Н. Г. Чернышевский рассказал реальную историю о том, как Мейер сумел вывести на чистую воду мошенника – купца, пытавшегося с помощью ложного банкротства обмануть своих кредиторов, причем далеко не в первый раз. Около года Дмитрий Иванович разбирался с запутанной финансовой документацией, а упорный жулик сидел под арестом, подсылая к нему «партизан» с заманчивыми предложениями. Но Мейера нельзя было ни подкупить, ни запугать. В итоге купец вынужден был расплатиться с кредиторами, а выйдя из тюрьмы, тут же направился к профессору со словами: «Благодарю тебя, уважаю тебя… Теперь я понимаю, что дурно, что хорошо… я верю тебе одному. Во всех своих делах я буду слушаться тебя, а ты не оставь меня своим советом»[562].

Эта почти что рождественская история происходила на глазах всей казанской общественности, и прежде всего студентов-юристов. Трудно представить себе более убедительную демонстрацию библейской мощи права, способного привести к покаянию закоренелого грешника. Конечно, если закон использует кристально честный искренний человек, своего рода проповедник права.

Одним из итогов многолетней педагогической деятельности Мейера стала его работа «О значении практики в системе современного юридического образования» (1855).

В Казанском университете студентом Дмитрия Ивановича был сам Лев Толстой. Лев Николаевич, первоначально избравший философский факультет, в 1845 г. перешел на юридический. Много лет спустя великий писатель вспоминал: «Когда я был в Казани в университете… там был профессор Мейер, который заинтересовался мною и дал мне работу – сравнение „Наказа“ Екатерины с Esprit des lois („Дух законов“. – Прим. авт.) Монтескье. И я помню, меня эта работа увлекла; я уехал в деревню, стал читать Монтескье, это чтение открыло мне бесконечные горизонты; я стал читать Руссо и бросил университет, именно потому, что захотел заниматься»[563]. Свои мысли по поводу прочитанного Л. Н. Толстой записал в своем дневнике за 1847 г.[564]

Однако другие обязательные предметы были студентом Толстым заброшены, так что вполне оправданно на экзамене в 1846/47 учебном году по истории русских гражданских законов профессор Мейер поставил ему неуд[565]. Сам Дмитрий Иванович был этим фактом очень обеспокоен и интересовался у однокашников Льва Николаевича: «Знакомы ли вы с Толстым? Сегодня я его экзаменовал и заметил, что у него вовсе нет охоты серьезно заниматься, а жаль: у него такие выразительные черты лица и такие умные глаза, что я убежден, что при доброй воле и самостоятельности он мог бы стать замечательным человеком»[566].

Лев Толстой не захотел связать свою жизнь с юриспруденцией и в апреле 1847 г. подал прошение о своем исключении из числа студентов Казанского университета[567], однако знание права и правоприменения он периодически демонстрировал. Наверное, самый яркий пример – роман «Воскресение», написанный в 1889–1899 гг. и изданный в 1899 г.

Другой, помимо педагогики, областью применения яркого таланта Мейера стала его научная деятельность. Конечно, ее намного труднее оценить с позиции общегуманистических ценностей. Чтобы понять значение его исследований в контексте развития цивилистики в России, все-таки требуется определенная подготовка. Отметим, что все грани таланта ученого Д. И. Мейера, проявившиеся в его научной деятельности наряду с преподавательской, стали залогом его признания как при жизни, так и после нее.

В марте 1846 г. Дмитрий Иванович защитил магистерскую диссертацию «Опыт о праве казны по действующему законодательству».

Магистерская диссертация Мейера, представленная юридическому факультету Императорского Казанского университета в 1846 г., до недавнего времени считалась утерянной[568].

Полагаем, что эта диссертация интересна не только возвращением из небытия, но и методикой изложения материала.

В своей работе Дмитрий Иванович рассуждает о воле и законах, приводит примеры законов: соответствующих действительности, за исключением немногих случаев; соответствие которых реальности сомнительно по причине недостаточности сведений о ней; несоответствующих действительности, хотя и не без условий, противоположных ей; упускающих из виду несоответствие свое действительности, игнорирующих ее; и, наконец, прямо противоположных действительности.

Интересен, можно сказать, вполне современный приведенный автором пример, касающийся чумы: «Вопрос о заразительности чумы имеет важное законодательственное значение, простирающееся даже до гражданского права (карантинные чиновники, по нашему праву, не могут быть наследниками по завещанию, составленному лицом во время содержания в карантине), либо во всех случаях, в которых закон дает какое-либо определение касательно заразительных болезней, чума, признанная заразительною, подходит под него: сюда относятся распоряжения карантинные, паспортные, торговые и другие».

Переходя непосредственно к праву казны, Дмитрий Иванович рассматривал различные позиции российских и иностранных исследователей.

Отечественные исследователи представлены как стряпчим А. Урусовым, так и известным русским правоведом Константином Алексеевичем Неволиным. Напомним, что Неволин был в числе первой партии подающих надежды в законоведении студентов, отправленных М. М. Сперанским в Германию, а Мейер – во второй. До 1917 г. большое количество талантливых юристов стажировались в Европе, в основном в Германии.

В числе трудов немецких ученых Дмитрий Иванович анализирует работы своего учителя Г. Пухты и, конечно же, обращается к исследователям римского права, а также к историческим исследованиям и действующим законодательным актам.

На основании своих исследований ученый резюмирует, что «права казны относятся или непосредственно к имуществам, или отношение это установляется посредством обязательств». В первом случае законодательная защита казны «служит поводом к устранению всякого по возможности произвола или недоразумений представителей казны, и потому дело об отчуждении казенного имущества должно пройти через все степени гражданского суда». Во втором случае само происхождение права казны «определяется законодательством в такой точности, нередко даже с необходимостью, что существование их в законном случае считается несомненным, и потому всякий спор о них признается лишним».

В 1848 г. Мейер защитил докторскую диссертацию «О древнем русском праве залога»[569] и стал профессором.

В декабре 1853 г. Дмитрия Ивановича избрали деканом юридического факультета. Он был популярен среди студентов и коллег, и важно, что, несмотря на молодость, соответствовал всем существовавшим на тот момент требованиям, необходимым для замещения этой должности.

Однако кипучая деятельность Мейера проходила на фоне тяжелой и плохо излечиваемой по тем временам болезни – чахотки (туберкулеза), доставлявшей ему немалые страдания. Как писал слушатель Казанского университета Н. С. Соколовский, «Дмитрий Иванович был олицетворенная честность; вся его жизнь представляла служение одной идее; несмотря на невзгоды, на физические и нравственные страдания, он твердо, безуклонно шел к своей цели, ни разу не отступая, ни разу не погнувшись перед бурями»[570].

В 1852 г. Мейер составил завещание, чем немало напугал свою семью. Трудно сказать, почему явно незаурядного молодого ученого даже после успешной пробной лекции не оставили в Санкт-Петербурге, а отправили в Казань. Может быть, его воззрения были чересчур европейскими даже для западников из Главного педагогического института? Но стал бы он в столице тем самым Мейером, каким стал в Казани?

В 1853 г. вышел в свет труд ученого «О юридических вымыслах и предположениях, о скрытых и притворных действиях».

В 1855 г. Мейер издал книгу «Юридические исследования относительно торгового быта Одессы», которую он подготовил по результатам поездки и изучения темы непосредственно в Одессе. Говоря современным юридическим языком (если он может быть таковым), в этой работе речь идет об отношениях торговли как урегулированных законом, так и установленных обычаями. В ней Дмитрий Иванович освещал особенности портового города с разнообразием товаров, складов, магазинов и т. п. При этом он не скрывал своих эмоций, в частности отметил: «На некоторых улицах поражает большое количество маклерских вывесок – биржевых, городских и рыночных маклеров»[571].

В работе характеризуются заключаемые договоры, а также деятельность биржи, страховых компаний, коммерческого суда. Отдельное внимание Мейер уделил «разысканиям о движении переводных векселей»[572]. Впоследствии Дмитрий Иванович подготовил свои знаменитые лекции по вексельному праву.

18 февраля (2 марта) 1855 г. умер император Николай I, на престол взошел Александр II. Запахло воздухом свободы. Случайно или нет, но именно после смерти Николая I продолжительные хлопоты Мейера о переводе в Санкт-Петербург увенчались успехом.

Свое намерение он объяснял следующим образом: «Побуждает меня к тому желание служить в Петербурге как сосредоточии нашей умственной жизни, с которым я притом связан родственными отношениями»[573].

Летом 1855 г. Дмитрий Иванович переехал в столицу, где первоначально возглавил кафедру энциклопедии права в Училище правоведения, а 10 декабря перешел в университет на кафедру гражданского права и истории римского права, где перед новым годом начал читать лекции по гражданскому праву.

Но лекций было до обидного мало: 21 декабря 1855 г. Дмитрий Иванович прочел первую лекцию в Санкт-Петербургском университете, а 18 января 1856 г. умер от чахотки в возрасте 36 лет. Похоронен на Смоленском кладбище[574].

15Павел Дмитриевич Киселёв

Первое в России ведомство, связанное с управлением государственного имущества, было создано не в 90-е гг. XX в., а немного раньше, в первой половине XIX в., и этот орган – министерство государственных имуществ, где первым министром был Павел Дмитриевич Киселёв (1788–1872).

Министерство и министр были мотором невероятных изменений, впоследствии названных крестьянской реформой, которая привела к отмене крепостного права в Российской империи. При этом, в отличие от подавляющего числа реформаторов разных времен и народов, Павел Дмитриевич оставался министром почти 20 лет.

В 1861 г. Киселёв в силу объективных и субъективных причин уже не был министром, но без его настойчивой и кропотливой работы отмена крепостного права вряд ли произошла бы.

Родился Павел Дмитриевич Киселёв в Москве 8 января 1788 г. в семье известных как в Москве, так и во всей империи лиц. Отец Дмитрий Иванович служил в Кремле, в том числе руководил Оружейной палатой. Он был сыном товарища (заместителя) губернатора Москвы. Мать Прасковья Петровна (в девичестве Урусова) была княжной, много времени уделяла воспитанию детей. Считается, что именно влияние матери заложило основу представления детей о равенстве всех людей перед Богом и между собой.

Сестра Павла Дмитриевича Елизавета передала эти взгляды своему сыну Д. А. Милютину, впоследствии ставшему военным министром (1861–1881) и проводившему военную реформу Александра II. Надо отметить, что Киселёв много общался с племянником до конца своих дней.

Наряду с материнскими наставлениями образованием Павел занимался с гувернером-французом. Ю. В. Готье писал о том, что семью Киселёвых посещали такие люди, как И. И. Дмитриев и Н. М. Карамзин, и «дружеская близость Дмитрия Ивановича с Растопчиным указывает, скорее, на консервативное направление»[575] настроений в кругу общения Киселёвых.

В начале 1805 г., т. е. в 17 лет, Павел пошел на военную службу, служил юнкером в архиве Коллегии иностранных дел, затем с 1806 г. был переведен в действующую армию. В начале 1807 г. Киселёв был отправлен на войну, в июне того же года под командованием генерала Л. Л. Беннигсена участвовал в сражении близ Кёнигсберга (Фридландское сражение) с французскими войсками. Сражение было проиграно. Киселёв вернулся в Россию с тяжелыми чувствами.

Гвардейский полк, в котором служил Павел Дмитриевич, располагался в Санкт-Петербурге до 1812 г. Широкий круг общения среди офицеров и при дворе дал возможность познакомиться со многими известными (как в тот момент, так и впоследствии) людьми. Вместе с тем в силу уже проявляющихся черт, таких как терпеливость, замкнутость, необщительность и нелюбовь к экстравагантным поступкам, Киселёв смог оградить себя от многих проблем. Нет известий о том, общался ли в то время Киселёв со Сперанским. Если и да, то вероятнее всего на приемах, личных встреч не было. Зато Павел Дмитриевич стал тесно общаться с другими лицами, в том числе с П. А. Вяземским, что переросло в дружбу на многие годы.

Александр I знал о молодом офицере по докладам о Фридландском сражении. Кроме того, при присвоении званий и назначениях императору всегда докладывали соответствующие характеристики. После Бородинского сражения Киселёв некоторое время служил адъютантом у генерала М. А. Милорадовича.

2 апреля 1814 г. Александр I назначил Киселёва флигель-адъютантом, т. е. адъютантом в свите императора. Павел Дмитриевич, молодой, но уже опытный офицер, имеющий свою точку зрения, умеющий ее отстаивать, получил возможность общаться с императором. Киселёв становится генералом. Павел Дмитриевич до последних дней Александра I был в его свите, выполнял разные поручения, в том числе проверки войск в России и за рубежом. Благословенный не раз делился с ним сокровенными мыслями: «Всего сделать вдруг нельзя… на все надо время, всего вдруг сделать нельзя… Вдруг всего не сделаешь, помощников нет… Россия может много, но на все надо время»[576].

В августе 1816 г. Киселёв написал Александру записку по крестьянскому вопросу с конкретными мерами по изменению ситуации в империи. В частности, Павел Дмитриевич указывал на то, что «отношения крестьян к владельцу земли должны быть определены законом; крестьяне при переходе в новые условия жизни не лишаются пользования тою землей, которую они обрабатывают; безземельные рабы, дворовые, должны исчезнуть, государственные земли должны служить для расселения малоземельных».

Все, однако, меры в пользу крестьян должны, согласно господствовавшим в то время взглядам, приводиться в исполнение «постепенно»[577].

Киселёв общался с разными людьми, в том числе с будущими декабристами. Из них, конечно же, следует выделить Пестеля, которому Павел Дмитриевич помог стать командиром Вятского полка. Вместе с тем Павел Дмитриевич в силу своего характера всегда держал дистанцию во взаимоотношениях с людьми. Вхождение в тайные общества до времени не было преступлением. Другое дело – заговор и восстание.

В сентябре 1823 г. Киселёв, служивший тогда начальником штаба второй армии, в рядах которой созревал декабрьский мятеж[578], был назначен генерал-адъютантом[579]. «Такие люди, как Киселёв, были немногочисленны, и Государь умел ценить характер и способности Павла Дмитриевича, не только ценить, но и отличать, несмотря на самостоятельность личности Киселёва и его враждебное отношение к действиям Аракчеева», хотя «утомление жизнью и маразм уже омрачили деятельность Государя, отдавшегося всецело прихотям Грузинскаго временщика»[580].

После смерти Александра I и декабрьского мятежа 1825 г. Киселёв фигурировал в разных черных списках. Общее дворянское мнение приписывало его к заговорщикам, впрочем, подозрения сыпались на многих; зачастую аристократы и чиновники просто сводили счеты друг с другом.

В 1826 г. Киселёв, измотанный и преследуемый скорее обществом, чем официальными органами, уезжает из столицы и проживает в имении своей жены в Киевской губернии. Он приводит мысли и здоровье в порядок.

Павел Дмитриевич в 1826 г. пишет обширную записку о крестьянских волнениях в Киевской губернии, пытается делать обобщения и найти выход из взрывоопасной для всей империи ситуации.

Весной 1828 г. с началом Турецкой войны Николай I, понимая военное, политическое и прочие значения исхода боевых действий, сам возглавил кампанию и тщательно подбирал генералов и офицеров на конкретные направления. Конечно же, Киселёв с его опытом и настойчивостью был призван.

Как часто бывает, конкретный эпизод также сыграл свою роль в сближении Павла Дмитриевича с Николаем I. Киселёв одним из первых доложил императору об успешном исходе перехода через Дунай 27 мая 1828 г.[581] Киселёв прошел войну в качестве начальника штаба второй армии, главнокомандующим первоначально был П. Х. Витгенштейн, затем И. И. Дибич, с которым уже сложились хорошие отношения. Турецкая война прошла весьма успешно для Российской империи, были расширены и укреплены границы в местах проходивших сражений.

В сентябре 1829 г. император назначил Киселёва полномочным правителем Молдавии и Валахии (сейчас это юг Румынии). Павел Дмитриевич наряду с дипломатической и административной работой много сил и энергии отдал для улучшения положения крестьян. «Как только Киселёв стал во главе страны, где положение крестьян было столь же плачевно, как и на его родине, он немедленно сделал все, что мог, для их облегчения. Органический регламент княжеств признал за крестьянами личную свободу и право перехода от одного землевладельца к другому; помещики должны были снабжать крестьян достаточным количеством земли за установленные законом повинности, лишаясь права выселять их, если крестьяне исправно выполняли лежавшие на них обязанности; кроме того, были вовсе уничтожены безземельные сельские батраки, находившиеся почти в полном рабстве у землевладельцев-бояр»[582].

Киселёв много внимания уделял медицине и градоустройству. Одна из его задумок действует до сих пор. С участием Павла Дмитриевича и при его непосредственном руководстве было спроектировано и введено в действие шоссе в Бухаресте, оно по сей день носит имя создателя, а рядом с площадью Победы есть парк Киселёва, названный в честь Павла Дмитриевича, в память о его работе над устройством города.

В середине 1834 г. Киселёв возвращается в Петербург, где после встречи с Николаем I 6 декабря 1834 г. становится членом Государственного совета и входит в комитет по улучшению состояния крестьян. Кроме Киселёва в комитет входили граф Васильчиков (председатель), Сперанский, граф Канкрин и Дашков. Напомним, что действующий до этого времени секретный Комитет 6 декабря 1826 г., в состав которого входили В. П. Кочубей, М. М. Сперанский, И. И. Дибич и др., по разным причинам прекратил свое существование. Вместе с тем его наработки, конечно же, пригодились.

Очередной секретный комитет по делам крестьян рассматривал разные вопросы: по территориям; государственные или помещичьи крестьяне; судьба земли; что делать с дворовыми и т. д. Как правило, дело заходило в тупик, нужна была решительная и тщательная проработка каждой проблемы. Ни того, ни другого не было. Две главные причины, почему все крестьянские комитеты были секретными: первая – чтобы не будоражить ни высшее, ни низшее общества, вторая – император не знал, будет ли результат.

Киселёв подготовил многочисленное количество записок, спорил даже со Сперанским, но дело не двигалось. Однажды в разговоре с Павлом Дмитриевичем император сказал: «Мне нужен помощник, и, как Я твои мысли на этот предмет знаю, то хочу просить тебя принять все это дело под свое попечение… Ты будешь Мой начальник штаба по крестьянской части… С Божьей помощью дело наше устроится. Я уверен»[583].

Заручившись поддержкой Сперанского и других видных членов Госсовета, Павел Дмитриевич предложил секретному комитету и императору первоначально определить правовое положение государственных крестьян[584], создать Министерство государственных имуществ, отобрав при этом компетенцию и штаты у двух самых могучих министерств империи – Министерства финансов и Министерства внутренних дел. «В декабре 1837 г. было проведено через Государственный совет и утверждено государем учреждение Министерства государственных имуществ и наказ новому министерству, причем П. Д. Киселёв был назначен министром нового министерства (выделено нами). 30 апреля 1838 г. были утверждены учреждение об управлении государственных имуществ в губерниях и сельский полицейский, и сельский судебный уставы, которые должны были лечь в основу нового устройства быта государственных крестьян»[585].

В рамках этих преобразований были учреждены специальные суды – сельские и волостные расправы. В зависимости от численности поселений (сельских обществ) вводились пожарные, полицейские и смотрители хлебных магазинов.

Главой общества на сельском сходе на три года избирался старшина, который занимался вопросами устройства поселения, председательствовал на сходах, а также рассматривал дела в суде (расправе). «Сельскую расправу составляли сельский старшина, как ее председатель, и двое избранных миром „добросовестных“. Заседал этот суд по субботам. Подведомственны ему были дела по мелким проступкам и по незначительным тяжбам. Сельская расправа могла приговаривать виновных к штрафу до 1 рубля, к работе до шести дней и к телесному наказанию не свыше 20 ударов розгами. Недовольные приговором сельской расправы могли жаловаться в волостную расправу, где дела разбирались волостным головой и двумя избранными волостью волостными добросовестными»[586]. Многие юристы как до, так и после реформ 1861 и 1864 гг. не считали расправы судебными учреждениями: «Не только по букве закона, но и фактически сельские и волостные расправы нельзя было признавать судами в строгом смысле этого термина»[587]. Однако дела и споры они рассматривали, и их решения исполнялись.

По существу, под началом Киселёва и его министерства была создана отдельная система управления значительной частью населения империи. Павел Дмитриевич пытался привить отношение к государственным крестьянам не как к источнику дохода, а как к подданным, имеющим права и обязанности. Постепенно «государственные крестьяне не только перестали быть бременем для государственного казначейства, но стали возбуждать зависть крепостных крестьян», – пишет В. О. Ключевский и добавляет: «Киселёву принадлежало то устройство сельских и городских обществ, основные черты которого были потом перенесены в положение 19 февраля для вышедших на волю крепостных крестьян»[588].

Также ведомство Киселёва организовало поселение государственных крестьян в малозаселенные места, где семьям предоставлялась земля[589].

Плюс ко всему были организованы кассы взаимопомощи и сберегательные кассы, врачебные пункты[590], школы, а для обустройства поселений и борьбы с пожарами было построено 600 кирпичных заводов. Киселёв, можно сказать, навязывал новую по тому времени сельскохозяйственную культуру – картофель, чему первоначально сильно противились крестьяне.

Начиная с 1834 г. Павел Дмитриевич регулярно публиковал отчеты о проделанной работе, и, конечно же, они для тех, кто не был погружен «в деревню», были самым большим аргументом в пользу освобождения всех крестьян. Очевидно, что лица, отстаивающие крепостное право – их называли крепостники, – препятствовали пропаганде киселёвских реформ и всячески противились преобразованиям в крестьянской сфере.

Так, А. С. Шишков, ставший госсекретарем после М. М. Сперанского, неоднократно выступал в Госсовете за сохранение порядков и недопущение нарушения прав помещиков. Такой же позиции придерживался Карамзин. Мордвинов говорил о неготовности России, пока развитие промышленности не сделает реформу необходимой[591].

Наряду с практической деятельностью министерство подготовило законопроект, касающийся изменения жизни всех крестьян. Однако при прохождении в Госсовете, МВД и Минфине от него почти ничего не осталось. Тем не менее 8 апреля 1842 г. выходит в свет закон об обязанных крестьянах.

Готье пишет о роли государя в крестьянском вопросе: «Император Николай I, резкий и решительный во всем, был робок в одном: сочувствуя идее освобождения помещичьих крестьян, он опасался идти против интересов дворянства и чиновничества и боязливо топтался на месте, пережевывая крестьянский вопрос в секретных комитетах. Со второй половины 1830-х гг. Киселёв делается постоянным членом всех таких комитетов. Но робкий, когда дело шло о дворянской собственности, Николай вновь становился самим собой в вопросе о государственных, или, как тогда говорили, казенных крестьянах. Не стесняемый ничем, Николай преобразовал управление государственными крестьянами; это была единственная реформа его царствования, и осуществил ее Киселёв»[592].

Несмотря на неблагоприятные обстоятельства, Киселёв с невиданным упрямством продолжал свою деятельность и все-таки принял целый ряд документов, посвященных крестьянскому вопросу.

18 февраля 1855 г. Николай I умер, на трон взошел его сын Александр Николаевич Романов. Александр II, начиная свои реформы, понимал ситуацию, связанную с положением крестьян. Александр Николаевич знал Киселёва, был знаком с его отчетами и предложениями, по некоторым данным даже участвовал в заседаниях соответствующих секретных комитетов. Во многом наработки Павла Дмитриевича стали базой для крестьянской реформы.

Вместе с тем время шло, и император решил использовать уже немолодого Киселёва на другом поприще.

1 июля 1856 г. Киселёв отправляется послом Российской империи во Францию. Павел Дмитриевич, имея огромный опыт государственной, в том числе дипломатической, работы, становится представителем Александра II при Наполеоне III. С одной стороны, на одно из самых важных направлений внешней политики нужно было поставить известного и опытного человека; с другой – это решение на некоторое время успокоило крепостников; и с третьей – император омолаживал свою администрацию и ставил на ключевые должности более энергичных и образованных лиц. Киселёву к этому времени уже исполнилось 68 лет.

В 1857 г. император, находясь на лечении в Киссенге (сегодня Бад-Киссенг, ФРГ), пригласил Павла Дмитриевича формально для доклада о ситуации в Европе. Вместе с тем в большей степени обсуждали крестьянский вопрос. Официально крестьянская реформа с Киселёвым больше не обсуждалась.

При отмене крепостного права в 1861 г. Павел Дмитриевич был далеко от родины, но был глубоко удовлетворен, что жизнь прожил не зря.

После освобождения от должности посла Киселёв попросил императора разрешить ему остаться в Париже, на что получил согласие. Там Павел Дмитриевич и скончался 14 ноября 1872 г. Прах его был впоследствии перевезен в Москву и захоронен в Донском монастыре.

16Заключение к главе 2

Придя к власти несколько неожиданно даже для самого себя, Николай Павлович, не имея ни сформированных взглядов на дальнейшие перспективы империи, ни собственной команды, вынужден был опереться на проверенные кадры своего старшего брата. Единственной жертвой новоиспеченного императора стал А. А. Аракчеев – последний фаворит, а лучше сказать, визирь Александра I, ненавидимый за это основной частью придворных. Алексей Андреевич был отправлен в бессрочный отпуск.

Неудивительно, что нарратив таких деятелей эпохи Александра Павловича, как В. П. Кочубей и М. М. Сперанский, включал решение первоочередных, по их мнению, проблем – крестьянского вопроса и оптимизацию управления государством прежде всего за счет приведения в порядок законодательства. На этом же настаивали декабристы, если не правоту, то некоторую основательность которых Николай чувствовал.

Были созданы две институции: тайные комитеты и Второе отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии, которые подготовили Указ об обязанных крестьянах, развивавший идеи Указа Александра I о вольных хлебопашцах, а также Полное собрание и Свод законов Российской империи. Как ни крути, утверждение этих документов служит несомненным вкладом в развитие Российской империи.

Николай Павлович до конца своих дней не только гордился этими достижениями, но и стремился всячески их продвигать. Он неоднократно на различных дворянских собраниях призывал их участников дать волю крестьянам на основе Указа об обязанных крестьянах. В ответ он часто слышал, что делать этого нельзя, поскольку это потрясет основы государства.

Модернизированное российское законодательство без реформы судопроизводства и правоохранительной сферы деятельности явно зависло в воздухе и непосредственного влияния на правовую практику оказать не могло. Однако сам факт его появления вызвал к жизни отсутствовавшие до сих пор системообразующие сферы правовой деятельности – правовую науку и правовое образование. Право Российской империи как система деятельности приобрело необходимую полноту. Значительное количество молодых людей посвятили себя праву. О двух выдающихся представителях этого поколения правоведов – Неволине и Мейере – мы рассказали довольно подробно.

Вот здесь-то и постигла Николая I та самая оказия, которая случалась со многими правителями России и до, и после него, как бы они ни назывались. Заимствование западных институций, технологий или практик с сугубо прагматической целью чревато проникновением в российское общество тех социальных и политических отношений, порождением которых они стали. Пётр I хотел воспитать высококлассных мастеровых, а воспитал Державина и Пушкина[593]. Николай I хотел создать класс послушных винтиков государственной машины, а породил партию кадетов, которая не только далеко продвинула идеи правового государства, но и сыграла существенную роль в свержении самодержавия. Значительную часть этой партии как раз и составляли юристы – теоретики и практики, мыслители и политические деятели. В их числе В. Д. Набоков, С. А. Муромцев, Г. Ф. Шершеневич, В. А. Маклаков.

Короткий период оживления империи, включавший в себя удачные Персидскую и Турецкую войны 1826–1829 гг., закончился в 1830 году польским восстанием.

Стоит упомянуть, что весьма негативную роль в разжигании экстремистских настроений среди польской молодежи сыграл Н. Н. Новосильцев. Будучи доверенным лицом великого князя Константина Павловича вплоть до 1831 г., он был убежден в необходимости общеимперской интеграции Царства Польского и западных губерний России. В 1818 г. Николай Николаевич разработал проект «Учреждение наместничеств», выстраивавший стройную и единообразную систему администрирования всех имперских территорий. В 1823 г. Новосильцев возглавил комиссию, расследовавшую тайные организации студентов Виленского университета. Обнаруженная им строгость и даже жестокость вызвали ожесточение поляков. «…Он стал злым духом Царства Польского, и все несчастия, которые валились в эти годы на голову страны и лучших ее людей, вызывались, по большей части, Новосильцевым – его участием или инициативой»[594]. После польского восстания Новосильцев вернулся в Петербург, где был назначен членом Государственного совета[595].

Унитаристские идеи Новосильцева пришлись по душе Николаю I, и он, лишив Польское царство конституции, превратил его в заурядную провинцию.

Большой друг и товарищ Новосильцева по Негласному комитету Александра I Адам Чарторыйский, немало сделавший для объединения Польши в единое государство в рамках Российской империи, принял самое активное участие в польском восстании, а затем возглавил польское правительство в изгнании[596].

Если мятеж декабристов в значительной степени можно было списать на чересчур лояльное отношение Александра Павловича к тайным обществам[597], то Польское восстание, наоборот, во многом стало следствием их жесткого преследования. Как ни странно, но этот парадокс не особо смущал Николая. Изощренным размышлениям над реформированием системы управления столь разнообразной страной с целью учета особенностей ее территорий он предпочел по-армейски очевидное решение взять все рычаги управления на себя.

Перевод страны на ручное управление ознаменовался стягиванием большинства текущих решений в Канцелярию, раздуванием ее структуры и штатов. Мечтам некоторых деятелей о воцарении в стране ответственной бюрократии пришел конец. Нет, массового увольнения чересчур самостоятельно мыслящих бюрократов не произошло. Просто все они правильно восприняли девиз патримониальной бюрократии: «Должно повиноваться, а рассуждения свои держать при себе».

Обратная сторона ручного управления выражается в полной бесконтрольности чиновников на среднем и низовом уровнях, приводящая к произволу и мздоимству. Эти ядовитые цветы бюрократии в николаевскую эпоху расцвели буйным цветом. Тем более что дворянские понятия о чести и достоинстве все в меньшей степени были присущи служивым людям, поскольку начиная с 1755 г. чиновничество более чем наполовину формировалось из недворян.

Буржуазные революции в Европе до смерти напугали адептов самодержавия, что подвигло Николая Павловича на прямое военное вмешательство во внутренние дела некоторых европейских стран с целью тушения революционного пожара. Тем самым Российская империя заслужила имидж жандарма Европы, однако, в отличие от Александра I, действовавшего в рамках Священного союза в интересах Европы, а порой и в ущерб российским интересам, Николай Павлович преследовал исключительно интересы своей страны, как он их понимал, понятное дело.

Вместе с тем противореволюционных барьеров по периметру страны было явно недостаточно. Свободомыслие все больше распространялось в российском обществе. Возникшая общественная дискуссия о стратегии дальнейшего развития страны привела к «спору славян между собою», к возникновению двух направлений политической мысли – славянофилов и западников, весьма по-разному понимавших базовые устои российского государства. Впрочем, при желании уже в проектах конституции декабристов можно увидеть как западнические (Муравьёв), так и славянофильские (Пестель) мотивы.

Дабы противостоять нарастающим диссидентским настроениям, был осуществлен опыт первой официальной идеологии. Триада «Православие, самодержавие, народность» довольно долго служила идеологической подпоркой режима. Большая часть населения благосклонно восприняла этот лозунг.

Понятно, что на образованных и мыслящих людей эта идеология не произвела особого впечатления. Кроме возбуждения политически активной части общества, состоявшей в основном из мещан, включая класс образованных людей и разночинцев, главным образом придерживавшихся социалистических взглядов, началось явно прореформаторское движение в среде чиновников.

Создание министерств, формирование профессиональной бюрократии, открытие высших учебных заведений, хоть и притесняемых властью, способствовали возникновению в чиновничьей среде практики обмена политическими суждениями и выявлению через этот обмен политических единомышленников. Придворная борьба чиновников по принципу «Все против всех» за близость к телу суверена медленно перетекала в идейно-политическую плоскость. В конце правления Николая I уже можно было различить группировки чиновников в правительстве, а также помещиков в губернских комитетах или дворянских собраниях, возникшие на идейных основаниях. Их называли «партии», хотя в современном смысле этого слова они таковыми не были. Различали прогрессивную, консервативную и ретроградную партии. Это были партии ответственных бюрократов, поскольку их составляли люди, готовые взять на себя ответственность за судьбу страны,

«Партию прогресса» составляли выпускники Царскосельского лицея, некоторые деятели Министерства внутренних дел, члены Русского географического общества. Центрами притяжения сторонников этой партии были салон великой княгини Елены Павловны и Морское министерство.

Великая княгиня Елена Павловна (в девичестве принцесса Фредерика Шарлотта Мария Вюртембергская), жена великого князя Михаила Павловича, сыграла важную роль в истории подготовки Великих реформ 1860-х гг. В соответствии с завещанием Марии Фёдоровны ей были поручены любимые детища вдовствующей императрицы – благотворительные заведения. «Именно к Елене Павловне обращались со всевозможными предложениями, рассчитывая на ее помощь и влияние; через ее руки проходило множество всевозможных записок по самым разнообразным вопросам: о финансовых реформах, о судебных преобразованиях, преобразовании армии, проекты железных дорог, но подавляющая часть материала касалась крестьянского вопроса»[598].

Салон великой княгини можно считать центром разработки планов по освобождению крестьян, практически здесь сошлись все будущие деятели реформы: К. Д. Кавелин, Н. А. Милютин, Ю. Ф. Самарин, князь В. А. Черкасский, будущий председатель редакционных комиссий Я. И. Ростовцев и племянник Елены Павловны Константин Николаевич.

В 1853 г. Николай I назначил своего второго сына Константина главой Морского ведомства. 25-летний генерал-адмирал с 1850 г. состоял председателем комитета по составлению Морского устава и в этой кодификационной работе продемонстрировал отступление от привычных для николаевского времени принципов. К составлению устава Константин Николаевич приступил лишь «по внимательном соображении законов прошедшего времени, узаконений иностранных и мнений всех отличных моряков». Особенно непривычной была рассылка отдельных глав проекта адмиралам и отдельным офицерам с предложением присылать на них свои замечания и демонстрация через это готовности прислушиваться ко мнению тех, для кого этот устав писался[599].

Прежде всего Константин Николаевич произвел кадровые перестановки, привлекая под свое начало большинство прогрессивно мысливших чиновников. Это были Д. А. Оболенский[600], Д. А. Толстой[601], Б. П. Мансуров[602], Д. Н. Набоков[603], М. Х. Рейтерн[604], А. В. Головнин[605] и др. В их среде разгорались жаркие споры о перечне необходимых реформ и их последовательности. Это весьма эфемерное образование, получившее название по имени его лидера – константиновцы, – составило костяк партии прогресса, или, как ее еще называли, либеральной партии.

После Крымской катастрофы и восшествия на престол Александра Николаевича пробил их звездный час.

Рассказ об этом – в следующей главе.

Глава 3