Существует мнение, что XIX в. длился дольше 100 лет и закончился в 1914 г., когда, гремя гусеницами машин смерти в клубах отравляющих газов, на поля Первой мировой войны выполз стальной XX в. Стало ясно, что технологический прогресс может быть смертельно опасен для человечества.
В золотом же XIX в. люди с восторгом встречали достижения науки и техники, связывая с ними надежды на прекрасное будущее. За это время сменилось три технологических уклада, открывая все новые перспективы усиления могущества человечества.
Первый технологический уклад (1770–1830) заменил мускульную энергию человека и животных энергией падающей воды и осуществил первую механизацию производства в основном в текстильной промышленности. В ходе второго технологического уклада (1830–1880) на первый план вышла энергия горения углеродного топлива, появились паровые машины, пароходы и паровозы и, соответственно, железные дороги.
Третий технологический уклад относится к 1880–1930 гг., когда важнейшим источником энергии стали углеводороды, появился двигатель внутреннего сгорания, широко распространилось использование электроэнергии. Этот уклад настолько изменил образ жизни людей, социальную и политическую ситуацию в мире и в России в частности, что последняя треть XIX и начало XX в. требуют отдельного рассмотрения. Этот период мы называем серебряным веком государства и права и надеемся его рассмотреть в следующей книге.
Впрочем, и возникновение первых двух укладов в значительной степени потрясло мир.
Создание поточного производства, прежде всего в странах-лидерах первого уклада – Великобритании, Франции и Бельгии, – привело к увеличению городского населения и возникновению мещанского мировоззрения, о котором мы упоминали еще в прологе. Структура социума в передовых странах значительно изменилась, и система управления перестала соответствовать запросам общества. Возникла необходимость разделения политической и распорядительной (административной, исполнительной) властей. Появилась европейская (ответственная) бюрократия.
Мещанское мировоззрение отвергло легитимность власти, основанную на традиции и харизме, – власти королей и аристократов.
И то сказать, вероятность, что автократ, получивший власть по наследству, окажется тонким политиком и незаурядным управленцем одновременно, близка к нулю и может реализоваться только в результате немыслимого совпадения счастливых обстоятельств. Конечно, хорошая подготовка наследника может как-то поправить дело, но талант или хотя бы способности все равно необходимы.
Поэтому легитимность власти должна быть основана на процедуре, соответствующей Закону, принятому представителями, избранными большинством населения. Одним словом, только конкуренция способна выявить наиболее подходящего претендента в лидеры государства.
Первыми этот принцип провозгласили Соединенные Штаты Америки в своей Конституции 1787 г. Через два года принципы республиканского устройства государства провозгласила Французская революция. Произошло это на пике первого технологического уклада.
Со времен Петра Великого Российская империя в целом находилась в общеевропейском тренде. Республиканские идеи проникли в страну еще при Екатерине II, а наследник престола Александр Павлович и вовсе был воспитан швейцарским якобинцем Лагарпом. Мысль о неэффективности самодержавия пришла будущему императору еще в юности: «Вот, дорогой друг, важная тайна… В наших делах господствует неимоверный беспорядок, грабят со всех сторон; все части управляются дурно; порядок, кажется, изгнан отовсюду, а империя… стремится лишь к расширению своих пределов. При таком ходе вещей возможно ли одному человеку управлять государством, а тем более исправлять укоренившиеся в нем злоупотребления?»[717] – писал он своему другу В. П. Кочубею в мае 1796 г.
Поэтому, став императором, он стремился привлекать к управленческой деятельности своих друзей и единомышленников. Сначала это были друзья детства из Негласного комитета, потом гениальный бюрократ Сперанский, наконец, как его называли недоброжелатели, временщик Аракчеев. Конечно, ни о каком формальном делегировании хотя бы толики власти этим избранникам речи не шло. Александр понимал их как свое продолжение, как часть себя. На следующий день после низвержения Сперанского он жаловался князю Голицыну: «Если бы у тебя отсекли руку, ты, верно, кричал бы и жаловался, что тебе больно: у меня в прошлую ночь отняли Сперанского, а он был моею правою рукой»[718].
Парадоксальная идея самодержавной республики, внушенная Александру I Лагарпом, носила сугубо имитационный характер, но даже попытка ее оформления, предпринятая Сперанским, обнаружила, что на пути реформы системы управления империей стоит непреодолимая стена. Эта стена – сплоченные ряды дворянства, все еще бывшего единственным сословием, вовлеченным в политику, и не желающего допускать в нее кого-либо еще. Фундаментом этой стены служила обусловленная происхождением и воспитанием органическая неспособность самодержца отказаться даже от малой доли своей власти, особенно политической. Иными словами, эта стена находилась внутри императора, и не только Александра I, но и всех его предшественников и последователей.
Так что всякие там разделения властей и создание ответственной бюрократии остались лишь в воображении молодого Александра I и его тогдашних единомышленников.
Были, конечно, и отдельные неожиданные решения на фоне обсуждений реформаторских идей. Например, дарование конституции Царству Польскому, т. е. его превращение в конституционную монархию при вполне правомочных представительном органе (Сейм) и правительстве, а также достаточно автономном от остальной империи суде. Однако в исторической перспективе включение в тело самодержавной империи национальных государств принесло одни неприятности.
Непредвиденно пришедший к власти император Николай Павлович никакого намерения разрушать упомянутую выше стену не проявил. Наоборот, постарался ее всячески укрепить, заняв круговую оборону против любых попыток смены принципа легитимации власти не только в России, но и в Европе.
Тем не менее в середине века на пике второго технологического уклада произошли т. н. буржуазно-демократические революции в европейских странах. В то же время все попытки проникновения революционных веяний в Российскую империю были успешно отражены Николаем I. Собственно, с отражения именно такой попытки он и начал свое царствование.
Дореволюционные историки относились к декабристам враждебно. Причем не только консерваторы, считавшие их государственными преступниками, но и либералы, полагавшие, что преждевременное спонтанное выступление 14 декабря 1825 г. привело к 30-летнему периоду николаевской реакции и застою в развитии страны.
Впрочем, непосредственным триггером наступления реакции стало Польское восстание 1830 г., окончательно убедившее Николая и его присных, что всякие либеральные послабления вроде республиканских прожектов и дарования конституций только усугубляют крамолу и ведут к ослаблению самодержавия и в конечном счете к его краху.
В советское время к декабристам относились снисходительно, поскольку «далеки они от народа» и ничего не понимали в организации революций. Тем не менее думается, что опыт Французской революции был хорошо изучен мятежниками, и их, казалось бы, беспомощное поведение – стояли на плацу, ничего не предпринимая, пока их не расстреляли – указывает на то, что они как раз ждали поддержки от народа, в их понимании, а именно: либерально настроенных дворян и горожан. Но мещанская идеология еще не сильно овладела массами, и потому толпа, собравшаяся вокруг Сенатской площади, не выражала никакой солидарности, а смотрела на происходящее, как на театральное представление. В соответствии с христианской традицией лидеры декабристов предпочли добровольно взойти на Голгофу. Люди не приняли их, как и библейских героев, и в ответ они явили образец мученической самоотверженности, воспринятый впоследствии народовольцами.
Двумя самыми болевыми точками самодержавия долгое время были крестьянская проблема и правовой произвол, проистекавший из хаотичности законодательства.
Освобождение крепостных крестьян воспринималось прежде всего как морально-этическая проблема. Однако эта проблема была в неменьшей степени управленческой.
Так называемая вотчинная власть помещиков, вытекавшая из их права собственности на землю и крестьян, была жестко встроена в систему управления государством. Ликвидация вотчинной власти не могла не вести к коренной перестройке управленческой системы. Поэтому и Александр I, и Николай I ходили вокруг да около этого «зла для всех ощутительного и очевидного» и ограничились лишь некоторыми мерами – указами «О вольных хлебопашцах» и «Об обязанных крестьянах».
Создание Свода законов Российской империи, безусловно, – правовой и гражданский подвиг М. М. Сперанского и его соратников. Однако это по-прежнему было законодательство самодержавия, и никаких инноваций в государственное устройство оно не внесло. Зато Свод послужил мощнейшим толчком к развитию российской юриспруденции и в конечном счете к обретению необходимой полноты права как системы деятельности в Российской империи. Появилась целая плеяда незаурядных отечественных правоведов. Уже этого было бы достаточно, чтобы объявить XIX в. золотым веком российского права. Однако процесс становления права в Российской империи в описываемый период на этом не остановился.
У Николая Павловича не было ни фаворитов, ни временщиков, ни визирей. Всю ответственность он полностью брал на себя, а от бюрократов требовал безусловного выполнения своих приказов и поручений. Даже самые мелкие вопросы он решал сам: например, если верить легенде, определение ширины железнодорожного полотна. Какая уж тут ответственная бюрократия.