Зависимость вассалов от джунгарских правителей проявлялась, в общем-то, в стандартных ограничениях их суверенитета: в одобрении сюзереном кандидатуры правителя вассального государства и отсутствии самостоятельной внешней политики. Оренбургский казак Мансур Асанов, сопровождавший в начале 1745 г. казахского хана Абу-л-Мамбета в его поездке в Туркестан и присутствовавший при его встрече с представителями хунтайджи Галдан-Цэрена, сообщает, что тот попенял правителю казахов, что он «без ведома Галдан Чирина в Туркестане до ханства доступил, а то де еще сверх того туркестанским жителям, яко в ево, Галдан Чириновой, власти состоящими, в Россию и посольство чинить хочет»[143].
Интересы ойратского сюзерена в вассальных владениях представляли особые чиновники, которые в китайских источниках именуются «кутуцинаэр», а в русских — «управители»[144]. Их функции не вполне четко определены, но, судя по контексту записок русских путешественников, именно они контролировали основные направления внешней политики вассальных владений Джунгарского ханства и даже участвовали наряду с местными династами в приеме иностранных (в том числе российских) дипломатов, принимали решения об ответе им и возможности дальнейшего следования в Джунгарию. Подобный статус чиновников, на наш взгляд, — это нечто новое по сравнению с прежними имперскими институтами даруг (баскаков), возможно, связанное с рецепированием подобного института из китайской имперской практики. Внутреннее же устройство вассальных владений ойраты сохранили в прежнем виде, ограничиваясь в ряде случаев утверждением на административные должности конкретных лиц[145].
Хунтайджи выступали не только как номинальные сюзерены перечисленных народов и государств: они видели свою задачу в поддержании порядка в них, улаживании споров и разногласий вассальных правителей. М. Асанов сообщает, что сопровождаемый им хан Абу-л-Мамбет вступил в спор по поводу власти в Среднем жузе со своим родственником Сеит-ханом (1741–1745), и оба решили передать его на рассмотрение джунгарского хунтайджи Галдан-Цэрена, причем торжественно оформили это решение в присутствии его наместника — «калмыцкого управителя»[146]. Тут можно отметить, что роль джунгарских хунтайджи как верховных арбитров в отношении вассальных правителей являлась логическим продолжением их аналогичной роли в отношении собственных подданных, о чем речь пойдет ниже.
Особенности правового положения вассальных мусульманских государств под властью Джунгарского ханства нашли отражение и в специфике правового регулирования, в котором сочетались элементы мусульманского и тюрко-монгольского права в гораздо большей степени, чем в государствах Средней Азии, где шариат (по крайней мере формально) считался доминирующей правовой системой. Так, драгун М. Давыдов приводит слова «зенгорского бухаретина», т. е. жителя Восточного Туркестана по имени Турда, о том, что «вера у нас с абдыкарымами [жителями Ферганы. — Р. П.] равно, но токмо закон не равен» (впрочем, не забыв при этом заявить о религии самих ойратов, что «поганая де у них вера, что сырое мясо едят»)[147].
Правовое положение буддийского духовенства.Как и в ханствах Северо-Восточной Монголии, в Джунгарском ханстве были весьма прочны позиции местного духовенства. Уже вышеупомянутый неизвестный западный путешественник достаточно много пишет о религии «калмыков», которые, по его словам, «язычники», но имеют «священников», главного из которых «чтут они как святого и как бога, и верят в то, что он семь раз рождается вновь»[148]. Легко понять, что речь идет о буддизме (ламаизме), тем более что автор прямо упоминает «Талиламу» (Далай-ламу), и об институте хубилганов (перерожденцев). При этом путешественник замечает, что без воли такого «священника ни царь, ни какой-нибудь князь ничего не предпринимают». Столь пристальное и отчасти критическое внимание к монгольскому буддизму позволяет сделать предположение о том, что и этот путешественник мог быть миссионером.
Священнослужители привлекались ойратскими ханами не только как секретари-писари, но и как дипломаты. В частности, сын боярский В. Былин, посетивший джунгарского хунтайджи Сенге в 1667–1668 гг., упоминает, что тот направил в Россию своего посла «лабу»[149]. Впрочем, вероятно в связи с вышеупомянутой сильной личной властью правителей Джунгарского ханства, буддийские иерархи не играли в нем столь значительной политической роли, как в халхасских владениях, поэтому упоминания путешественников о них весьма немногочисленны.
Государственное регулирование хозяйственной деятельности.Правители Джунгарии прекрасно понимали, что обширное государство, претендующее на гегемонию над всей Центральной Азией, не может целиком зависеть от своих соседей — оседлых государств. Поэтому неудивительно, что многие русские путешественники сообщают о том, что они всячески старались развивать собственное земледелие и даже производство, причем не только в собственных владениях, но и в вассальных государствах[150].
В стационарной ставке («урге») Галдан-Цэрена, по сообщению И. П. Фалька, был «огромный и прекрасный сад с плодоносными деревьями и другими растениями». Так что, неудивительно, что после покорения Джунгарии маньчжуры сумели быстро заселить ее китайцами-земледельцами, выходцами из Восточного Туркестана и, как уже отмечалось выше, привлечь к земледелию и самих ойратов[151]. Пытался Галдан-Цэрен поставить на регулярную основу и добычу соли, видя в ней эффективный источник доходов (как за счет торговли, так и за счет налогов). Однако когда в горах, где его работники занимались соледобычей, случилось несколько обвалов и погибли люди, он официально запретил эту деятельность[152].
Не имея значительного опыта в промышленной сфере, ойраты активно привлекали для организации различных производственных предприятий иностранцев. И. Д. Чередов упоминает, что встретил в Джунгарии «тоболского бронника» Т. Зеленовского, которого хотел даже схватить и забрать в Россию, но его ойратские сопровождающие резко воспротивились этому, пригрозив гневом хунтайджи, ибо ремесленник «идет в контайшину землю своею волею»[153]. Практика привлечения «иностранных специалистов» продолжалась в Джунгарском ханстве и в дальнейшем — достаточно вспомнить шведского сержанта И. Г. Рената, прожившего в Джунгарии с 1716 по 1733 гг.[154]
Купцы А. Верхотуров и С. Колмогоров в начале 1740-х годов, Ф. Аблязов и И. Ушаков (1745) и сержант Е. Филимонов (1751), упоминают, что русский беглец И. Михайлов, подобно шведскому сержанту, организовал в ханской ставке «завод медной» для литья пушек. Еще один «колыванских заводов беглой Ефим Вязмин, он же Билдяга» (в других источниках — Вяземский), сначала устроил в Яркенде «завод серебряной», который, однако, был «з довольным убытком оставлен и брошен», и энергичный беглец вместо него основал «завод кожевенной и делает кожи красные»[155].
Отметим, что все упомянутые русские, в отличие от Рената, оказывались на службе у ойратских правителей по своей воле и, соответственно, обладали не просто свободным, но и привилегированным положением, что, конечно же, повышало их заинтересованность в своей деятельности. Естественно, регулирование статуса «иностранных специалистов» не нашло отражения в традиционном праве ойратов, и монархам Джунгарского ханства приходилось самим решать подобные вопросы своими текущими распоряжениями.
Правовое регулирование торговли и договорных отношений.Ойраты были очень заинтересованы в развитии торговли, в том числе и в отправке собственных торговцев для ведения дел непосредственно на территории иностранных государств, где можно было выгоднее сбыть свои товары и приобрести местную продукцию гораздо дешевле, чем в приграничных районах. Это объясняет, в частности, активность ойратского тайджи Мангита, который в переговорах с сыном боярским В. Волковым и толмачем Ф. Дербышалиевым в 1623 г. старался договориться об отправке 500 лошадей для продажи в Уфу[156]. Тем не менее русские не стремились создавать джунгарским торговцам «режим наибольшего благоприятствования» и старались использовать неопытность последних в торговой деятельности. Так, «бухарец» Сеиткул Аблин упоминает, что ему было дано указание приобрести верблюдов в ойратских улусах, где их стоимость была 5–7 руб., тогда как в Тобольске они стоили 10–12, а в империи Цин — уже 20–30 руб.[157]
Ташкентское владение и Восточный Туркестан традиционно являлись важными торговыми узлами в Центральной Азии, поэтому ойратские правители всячески старались поддерживать и развивать их в этом отношении. Так, посол в Джунгарию Иван Степанович Унковский, рассказывая о многочисленных контактах с различными торговцами в ставке хунтайджи Цэван-Рабдана (1697–1727), несколько раз упоминает «контайшиных купчин» из числа как ойратов, так и жителей Восточного Туркестана[158]. Купцы А. Верхотуров и И. Ушаков также отмечают, что «в зенгорской землице» проживало «своими домами» 33 русских торговца, которые активно вели здесь свои дела и не планировали возвращаться в Россию