представлявший собой передачу части военной добычи в пользу правителя, в Джунгарском ханстве постепенно начал сходить на нет. Так тобольский дворянин А. Плотников (1753) сообщает, что после набега на казахов хунтайджи были вручены всего лишь «два панцыря, три турки, и киргиских два малчика и две девки маленьких»[184]. Сам путешественник объясняет скудную долю хунтайджи не слишком удачными результатами набега. На наш взгляд, также следует принять во внимание, что правивший в то время хунтайджи Лама-Дорджи (1749–1753), пришедший к власти в результате переворота, не пользовался широкой поддержкой знати и не мог в полной мере ее контролировать: не случайно тот же А. Плотников упоминает, что во время этого набега действовали «каждый ноен и зайсанг особою командою»[185].
Преступления и наказания, суд и процесс.В отличие от монгольских правителей под властью империи Цин, ойратские ханы старались обеспечивать законность и правопорядок в своих владениях. Это нашло отражение в развитой системе наказаний за уголовные преступления и организации судебного процесса.
Выше мы уже упоминали, как Эрдэни-Батур-хунтайджи сурово наказал за неявку на съезд знати улусного правителя Кулу-тайши. За подобные правонарушения монгольские кодификации этого периода предусматривали штраф в 100 лошадей и 10 верблюдов[186]. Более суровое наказание Кулы-тайши, по-видимому, объяснялось тем, что он не был владетельным князем, а являлся, как отмечал М. Ремезов, «приказным человеком в тех улусех», т. е. всего лишь ханским чиновником, для которого столь вопиющее неповиновение, несомненно, являлось более тяжким нарушением, чем если бы его допустил владетельный ойратский феодал[187]. Еще один пример наказания за преступление в сфере управления приводит С. Неустроев, также побывавший во владениях Эрдэни-Батура-хунтайджи. Во время его пребывания при дворе джунгарского правителя к тому явились его данники барабинские татары и пожаловались, что некий «Кутенко» от имени хунтайджи требовал с них ясак, а также «имал… сильно и держал у себя на постеле» дочь одного из жалобщиков. Эрдэни-Батур, выяснив, что тот действовал самовольно, приказал взять с него штраф девять лошадей[188]. Такое наказание полностью соответствовало нормам «Их Цааз» за попытку выдать себя за ханского чиновника[189]. Примечательно, что решение хунтайджи не предусматривало ответственности его подданного за насилие над «девкой», хотя за сожительство с женщиной помимо ее воли та же кодификация предусматривала штраф в размере 5–7 голов скота или одного верблюда[190]. По-видимому, ойратский правитель счел, что на его данников законы Джунгарского ханства не распространяются, и штраф был взят не столько за причинение «обиды» барабинским татарам, сколько за то, что виновный присвоил себе властные полномочия, тем самым нарушив порядок управления.
Нельзя не обратить внимания, что влиятельные представители ойратской знати, как правило, не подлежали чрезмерно суровым наказаниям даже за опасные государственные преступления. И. С. Унковский сообщает, что к хунтайджи Цэван-Рабдану прибыл царевич Санжип (Санджаб), сын калмыцкого хана Аюки (1670–1724), рассорившийся с отцом, который вскоре решил организовать заговор против самого хунтайджи, причем по некоторым сведениям даже заручился поддержкой Далай-ламы; ойратский монарх ограничился тем, что конфисковал у Санжипа его людей, а самого его вместе с супругой выслал обратно к Аюке[191]. Точно так же, когда до хунтайджи дошли сведения, что его сын и двоюродный брат намерены напасть на русское посольство и ограбить его, чтобы показать, что они не «в холопстве» у России, Цэван-Рабдан пригрозил сыну казнью, а брату лишь конфискацией его людей[192]. Правда, согласно сообщению сержанта Д. Ильина, побывавшего в Джунгарии в конце 1727 г., хунтайджи Галдан-Цэрен, наследовавший трон от своего отца Цэван-Рабдана, обвинил в его отравлении свою мачеху Сетерджаб, дочь калмыцкого хана Аюки (1670–1724), и послов из Калмыцкого ханства, в результате чего ханша и ее три дочери были подвергнуты мучительной казни. Четверо калмыцких послов также были казнены, еще один просидел год в заключении, а двое были сосланы[193]. Однако, как представляется, в данном случае под видом наказания за преступления новый правитель лишь избавился от соперников[194].
Сержант Е. Филимонов, побывавший в Джунгарии в 1751 г., сообщает, что свергнутый правитель «Цебек-Доржи-Намжи» (Цэван-Дорджи-Намжи, 1745–1749) был лишь сослан в Аксу, а один из нойонов за поддержание контактов с ним недолгое время провел в заключении, после чего был выслан на границу с Китаем для несения службы[195]. Несомненно, простолюдины несли более тяжкие наказания даже за менее значительные преступления.
Эти сообщения позволяют сделать вывод, что наряду с традиционными монгольскими видами наказаний (штраф, телесные наказания, смертная казнь) в Джунгарском ханстве появляется и новый — тюремное заключение. Первые упоминания о нем относятся уже ко второй половине XVII в.: сын боярский М. Ржицкий, ездивший к джунгарскому правителю Сенге в 1669–1670 гг., упоминает, что в подвластном ему «бухарском городе» (в Восточном Туркестане недавно подчиненном Джунгарией) имелась «земельная тюрьма», причем узнал посол о ней не понаслышке: его самого туда посадили и продержали около трех месяцев[196]. Таким образом, ойраты, по всей видимости, переняли этот вид наказания от своих оседлых вассалов.
Сурово наказывались подданные вассальных правителей джунгарских монархов за посягательство на самих ойратов. К. Миллер приводит два примера жестокого наказания казахов джунгарскими чиновниками за преступления против их сородичей. Так, один казах в ставке хунтайджи вступил в драку с местными жителями, одного убил, а другого тяжело ранил камнем, за что его было велено схватить и предать мучительной казни, но поскольку он сам умер от ран, то последовал приказ разрезать его тело на мелкие кусочки и сжечь[197].
Когда же имела место обратная ситуация, и ойрат посягал на иностранца, наказание было гораздо менее суровым. Как сообщает И. С. Унковский, один местный житель «обиду учинил» подьячему Козлову и еще одному посольскому, и его повели на суд к зайсану. Судья приказал выпороть виновного, но русские за него вступились, попросив лишь сделать ему внушение; тогда зайсан приказал сорвать с преступника кафтан и отдать потерпевшим, но они и от этого отказались, поблагодарив зайсана, что «право судил». Дипломат пишет, что так им было велено себя вести[198], вероятно, исходя из знания русскими принципов привлечения ойратов к ответственности за преступления против иностранцев. Точно такая же ситуация имела место в 1751 г., когда русский гонец сержант Филимонов в ханской ставке подвергся нападению местного «калмыка», ударившего его плеткой: русский посланец пожаловался властям, но обидчик был лишь «с некоторым нареканием выслан»[199].
Усиление власти ойратских хунтайджи отразилось и в предпринимаемых ими мерах по охране порядка в своих владениях. Отметим, впрочем, что не только в XVII, но и в первой четверти XVIII в. у них это не очень получалось.
Так, вышеупомянутый служилый бухарец С. Аблин и казак И. Тарутин, ездившие в Цинскую империю в 1671 г., рассказывали, что у них украли лошадей и верблюдов вместе с навьюченными на них товарами. Местные тайджи пообещали устроить розыск, однако Аблин весьма язвительно описал его результаты: «а сыскал [зайсан, которому тайджи поручили розыск. — Р. П.] ли те верблюды и лошади и камки, того они [Аблин и Тарутин. — Р. П.] не ведают, только де им тово не отдали»[200]. И. С. Унковский отмечает, что во время пребывания у Цэван-Рабдана в начале 1720-х годов ему настоятельно не советовали отдаляться без охраны от ставки правителя, чтобы не стать жертвой разбойников[201].
Но уже следующий монарх Галдан-Цэрен старался обеспечивать безопасность не только в собственных владениях, но и в вассальных государствах. Так, поручик К. Миллер сообщает, что, когда его караван прибыл в Ташкент, местные казахи хотели его ограбить, но отказались от своего намерения, узнав, что Россия пребывает во «всегдашнем согласии» с Джунгарским ханством, и не осмелились нарушить запреты своего сюзерена Галдан-Цэрена. Тогда же до российского посланца дошли вести о разграблении казахами другого торгового каравана, узнав о чем, представитель хунтайджи, также находившийся тогда в Ташкенте, тут же предложил Миллеру подать по этому поводу жалобу ойратскому монарху[202]. Впрочем, подобные жалобы далеко не всегда имели последствия. Так, А. Верхотуров сообщал, что, когда посланный им в Кашгар с караваном переводчик Ф. Девятиеровский был по пути ограблен и даже ранен, а грабители схвачены и доставлены в ханскую ставку, суд-заргу рассматривал дело долго, но безрезультатно[203] — что, как мы убедились выше, было вообще характерно для ойратского суда с участием иностранцев.