Джунгарские монархи являлись высшей судебной инстанцией в своих владениях, кроме того, в их непосредственном ведении находились дела с участием членов ханского рода и высшей знати. Так, сержант Степан Томский по сообщению джунгарских послов, при которых он был толмачем, упоминал о разборе в 1752 г. «зенгорским владельцем» (т. е. хунтайджи) спора между небезызвестным Амурсаной и его старшим братом нойоном Чандуром по поводу улуса и подданных[204].
Весьма ценным (возможно, даже уникальным) свидетельством является описание И. С. Унковским судебного процесса в ханской ставке с участием одного из представителей русского посольства. Местный житель пришел продавать лошадь, в которой один из русских солдат опознал собственность посольства, указав на «казенное пятно», в результате чего ханский чиновник объявил, что дело будут разбирать 10 судей в главном зайсанском суде, «но судей тогда не было». Спор возник 29 мая, участников впервые вызвали в суд 1 июня, но тут же «сказали, что зайсанам не время». Лишь на следующий день солдат с толмачом получили возможность изложить свой иск. Истец был посажен прямо перед судьями, ответчик — слева. Спрашивали сначала солдата, интересовались, как он опознал лошадь, потом «освидетельствовали» названные им приметы. Затем был допрошен ответчик, показавший, что лошадь родилась у него в стойбище, что могут подтвердить «в его аймаке многие люди». Зайсаны объявили, что направят в стойбище своих представителей, чтобы установить, есть ли там в стаде такие же лошади, «объявляя, что лошадь в лошадь будет». «И тако, — повествует далее И. С. Унковский, — до самого отъезда проволочили». В итоге лошадь вернули посольству, но «измученную и к походу негодную». Когда дипломаты выказали недовольство, им вместо нее «другую, плохую дали, и правого суда не учинили»[205]. Как можно увидеть, в суде соблюдалась достаточно четкая процедура и даже проводилось нечто вроде «экспертизы».
Семейные и наследственные правоотношения. О семейно-правовых отношениях в Джунгарском ханстве в записках русских путешественников упоминается весьма скудно и в большинстве случаев — относительно монаршего семейства и высшей знати. Традиционно для монгольских государств знатные женщины обладали значительной правоспособностью, участвуя и в политических делах.
Ряд послов (Иван Савельев в 1617 г., Моисей Ремезов в 1640–1641 гг., Иван Байгачев в 1651–1652 гг.) отмечают, что жены правителей участвовали в официальных дипломатических приемах[206]. Неудивительно, что некоторые дипломаты сразу направлялись московскими властями с поручением «поднести честно» дары не только самому монарху, но «и женам ево»[207]. В 1680 г. супруга ойратского Галдана Бошугту-хана «Аной» (Ану-хатун, ум. 1696) принимала у себя посольство во главе с сыном боярским Яковом Ивановичем Неприпасовым[208]. И. С. Унковский также упоминает, что во время официального приема российского посольства рядом с хунтайджи Цэван-Рабданом сидели его старшая жена и внучка, а «подали на земле, десять девок или женщин»[209]. И это касалось не только жен монархов: К. Миллер сообщает, что когда его принимал Манджи-зайсан, представитель хунтайджи, в шатре также находилась и его супруга[210]. Такое отношение к женам ханов и представителей знати охранялось, несмотря на то что последние джунгарские хунтайджи окружили себя не только ойратами-буддистами, но и тюрками-мусульманами из Восточного Туркестана.
Впрочем, порой отношение представителей знати к браку было весьма легкомысленным. Так, толмач П. Семенов (1620) упоминает, что сибирский царевич Ишим (сын хана Кучума), нашедший убежище у ойратов, женился на знатной ойратке, но когда он был в походе, «ево жона покинула да шла без нево замуж», после чего он женился на другой представительнице правящего рода ойратов — дочери Байбагиша (Бабагас-хана)[211].
Вместе с тем отношение к женам у ойратских правителей было довольно деспотичным, и они находились в полной воле своих супругов. Так, согласно купцу А. Верхотурову, когда хунтайджи Лама-Доржи решил отправить в ссылку свою сестру, за нее попытались заступиться две его жены, и он «на жен своих разгневался», отдав одну из них своему вассальному правителю, а другую — и вообще собственному «чашнику»[212].
Однако при этом никогда не шла речь о том, чтобы насильно отправить ойратку (не то что знатную, но и простолюдинку) в чужие края. К. Миллер описывает, как ойратские чиновники жестоко избили плетьми казаха, который вез пленную ойратку в Джунгарию, чтобы обменять ее на свою дочь, попавшую в плен к ойратам. Наказание последовало за то, что он свою пленницу «на публичное посрамление отдавал как своим киргизцам, так и другим калмыцким пленникам»[213]. Этот пример тем более показателен, что рабство в Джунгарском ханстве было широко распространено и считалось обычной практикой, и торговля рабами происходила даже при ханской ставке[214].
В наследственном праве в Джунгарском ханстве, как и в чингизидских государствах, предпочтение отдавалось детям от законных жен, а не наложниц. Так «купеческий работник» И. К. Резвых и вахмистр С. Соболев в конце 1745 г. сообщали о смерти хунтайджи Галдан-Цэрена и о том, что он завещал власть не Лама-Дорджи, старшему 25-летнему сыну от наложницы, а младшему, 13-летнему Цэван-Дорджи-Намжи — от законной жены[215].
Анализ сведений российских путешественников об особенностях правового развития Джунгарского ханства в первой половине XVIII в. позволяет сделать следующие выводы.
Во-первых, ойратское государство в рассматриваемый период делало ставку на территориальную экспансию, подчинение себе соседних народов и регионов (причем не только монгольских и буддийских, но и тюркских и мусульманских) и на внутреннее экономическое развитие. Эта тенденция нашла отражение и в системе правоотношений — формировании централизованной и четко организованной системы управления (внутри Джунгарии и в вассальных государствах), активном участии государства в правовом регулировании внутренней жизни ойратского общества — вплоть до вмешательства в частноправовые (торговые и производственные) отношения, по сути, выходя на новый уровень правового развития. Фактически Джунгария, правители которой налаживали дипломатические отношения со многими соседними государствами, развивали оседлое хозяйство и даже зачатки промышленности (с привлечением «иностранных специалистов»), переживала процесс правовой модернизации, который был насильственно прерван в результате внутренней смуты середины XVIII в. и последующим завоеванием ойратского государства империей Цин.
Во-вторых, сведения российских путешественников, лично побывавших в Джунгарии в период ее расцвета и имевших возможность наблюдать регулирование различных сфер правоотношений в этом государстве, а нередко и участвовать в них, являются важнейшим первоисточником, отражающим реально складывавшиеся правовые отношения, направления законодательной деятельности монархов, проблемы правоприменения в некоторых сферах, особенности правового положения вассальных народов и иностранцев. Их информация — ценное дополнение к дошедшим до нас ойратским, монгольским и китайским источникам, на которые прежде опирались исследователи истории Джунгарского ханства при рассмотрении тех или иных аспектов его правового развития.
Глава IVПутешественники о государственности и праве Северной Монголии (Халхи) под властью империи Цин (XVIII — начало XX в.)
К концу XVII в. практически вся Монголия признала власть империи Цин, и следующие полтора столетия стали периодом ее интеграции в маньчжурское политико-правовое пространство. В течение XVIII — первой половины XIX в. маньчжурские власти формально проводили политику «сбережения сил монгольского народа», фактически же старались уменьшать автономию монгольской знати, урезать число налоговых льгот и привилегий для монголов и всячески изолировать их от внешних контактов[216]. При этом на население Монголии все больше распространялось маньчжурское законодательство, целью чего было постепенное превращение их из вассалов в подданных[217]. Во второй же половине XIX — начале XX в. эта политика из фактической превратилась уже и в официальную. Сведения российских и западных путешественников позволяют проследить основные тенденции и отдельные примеры цинской административной и правовой политики в Монголии. Ниже мы намерены рассмотреть их сведения по отдельным направлениям трансформации властных и правовых отношений в Северной Монголии цинского периода.
§ 1. Система власти и управления
В записках русских дипломатов, проезжавших через Монголию (Халху) в Китай, представляют интерес сообщения о статусе монгольских правителей, что отражается в их контактах с представителями Российской империи.
Следует отметить, что в первые десятилетия XVIII в. российские власти и их дипломатические представители «по инерции» продолжали пытаться вступать в отношения с монгольскими правителям, как они это делали в XVII в., до вхождения Монголии в состав империи Цин[218]. Им даже выделялись средства и подарки для вручения не только китайским, но и монгольским правителям и чиновникам