[219]. Однако очень скоро дипломаты убедились, что монгольские правители выполняют исключительно волю цинских властей, не позволяя себе ни малейшего проявления самостоятельности.
Так, русские послы и другие дипломатические представители неоднократно упоминают, что те отказывались пропускать их через свои владения, задерживая до получения указаний от маньчжурских властей[220]. Причиной были либо проблемы, связанные с монгольскими перебежчиками, которых русские пограничные власти отказывались выдавать, либо разного рода торговые споры и пограничные стычки между представителями монгольской и русской сторон[221]. Монгольские феодалы могли самостоятельно участвовать только в решении мелких локальных вопросов. Например, в сентябре 1720 г. из Красноярска был направлен к «мунгальскому владельцу Гунбеку» сын боярский Тимофей Ермолаев, чтобы потребовать возвращения бежавших к тому русско-подданных «ясачных иноземцев». Вскоре выяснилось, что те бежали, напуганные слухом, будто их собираются насильно крестить, и вопрос о возвращении был решен без вмешательства маньчжурских чиновников[222].
Более активно проявляли себя лишь те представители монгольской знати, которые сами находились на маньчжурской службе[223]. Например, П. С. Паллас пишет, что переговоры с российскими пограничными властями по поводу возврата перебежчиков вел монгольский тайджи, который носил маньчжурский ранг «бошко» и, как и трое его подчиненных, обладал цинскими символами отличия, что позволяло ему вести себя более решительно и самостоятельно в переговорах с русскими[224]. Согласно участнику посольства Ю. А. Головкина в Китай в 1805 г.[225], монгольский князь Юндэндоржи, пограничный ван в Урге (с 1786 г.), был свояком цинского императора Цзяцина (1796–1820), поэтому по своему усмотрению распорядился принять русское посольство[226].
В первой трети XVIII в. формальным главой Монголии, как сообщает Савва Лукич Рагузинский в 1720-х годах, считался Тушету-хан[227], которому «все здешния дела его богдыханово величество определил по старому предусмотрению»[228]. Не изменилась ситуация и к сердине века: И. В. Якоби также сообщает, что наместником империи Цин в Монголии по-прежнему являлся Тушету-хан[229]. И когда российские дипломаты, уже имевшие возможность разобраться в том, кто же фактически контролирует ситуацию в Монголии, просили назначать для решения пограничных и иных дипломатических споров маньчжурских чиновников, цинские власти каждый раз заявляли, что эти вопросы находятся в ведении монгольских князей[230] — прекрасно понимая, что те все равно дождутся распоряжений из Пекина.
Уже в 1750–1760-е годы в Урге появляются полномочные представители маньчжурских императоров — амбани, носившие титулы ванов: именно они вели переговоры с российскими дипломатами при их проезде через Монголию, тогда как монгольские имели такое право лишь в случае отсутствия амбаня в столице[231]. Соответственно, учреждение должностей амбаней, т. е. внедрение маньчжур в правящую структуру Монголии, привело к урезанию власти правителя Тушету-ханского аймака.
Однако окончательно статус главного из ханов Северной Монголии (Халхи) оказался потерян им на рубеже XVIII–XIX вв. Согласно Йозефу Реману, участнику российского посольства в Китай 1805 г., «последний хан сего имени навлек на себя немилость покойного Императора разными честолюбивыми намерениями, неблагоприятными манджурским Государям. Он лишен был за то большей части своего имения и подчиненного ему дзасака; теперь живет он небольшим пенсионом и несколькими маловажными улусами, данными ему на содержание в 70 верстах от Урги. Главное его преступление состоит в том, что он после смерти прежнего Кутухты хотел поставить на его место одного из своих сыновей, и употреблял для этого всякого рода пронырства. Мы уже видели, что между прежними Кутухтами двое были из фамилии Тушету-хана; но китайское правительство усмотрело на этот раз его честолюбивые и опасные намерения»[232]. В результате главой монгольских князей Халхи стал вышеупомянутый Юндэндоржи, ван Урги и свояк маньчжурского императора[233]. Последующим Тушету-ханам не удалось вернуть прежний статус, и уже в первой половине XIX в. очередной правитель этого аймака характеризуется просто как «один из четырех владетелей Халхи»[234].
Еще одной важной тенденцией в рассматриваемый период стала активная интеграция представителей монгольской правящей элиты в сановную иерархию империи Цин. Наибольшими правами и привилегиями пользовались те потомки Чингис-хана, которые получали от маньчжурских сюзеренов титулы пяти степеней — цин-ван, цзюнь-ван, бэйлэ, бэйсэ и гун; по статусу ханы аймаков (т. е. самые высшие правители в Северной Монголии анализируемого периода) приравнивались к цин-ванам[235]. Кроме того, монгольские владетельные князья, не имевшие маньчжурских титулов и званий, по своим правам и привилегиям были ниже обладавших таковыми, даже если имели большие уделы[236].
Титулы и звания монгольских владетельных князей передавались, как правило, по принципу первородства (майората), но при этом наследник вступал в права лишь после издания соответствующего указа императора по представлению Палаты внешних сношений[237]. Вместе с тем возраст наследника не служил препятствием для получения титула или вступления в должность: если новый владетельный князь (дзасак) был слишком молод, фактическая власть до его совершеннолетия принадлежала его помощнику — туслагчи[238]. Соответственно, представители маньчжурской администрации в Монголии, амбани, в этот период и вплоть до середины XIX в. в большей степени ограничивались надзорными функциями, тогда как административные принадлежали именно монгольским князьям-дзасакам и их чиновникам[239].
Неудивительно, что многие монгольские чиновники вели себя по отношению к российским путешественникам весьма высокомерно, позиционируя себя в качестве представителей властей империи Цин. Егор Федорович Тимковский вспоминает, как один туслагчи называл его своим «младшим братом» и требовал от него богатых даров[240]. Петр Иванович Кафаров (о. Палладий), путешествовавший по Монголии четверть века спустя, также рассылал богатые дары начальникам почтовых станций, через которые должен был проезжать — сами они являться к нему не соизволяли[241]. Примечательно, что большинство чиновников не получало никакого жалованья — лишь продовольственное содержание; тем не менее «по временам достойнейшим делаются подарки»[242].
Формальным признаком вассальной зависимости монгольских князей от императора Цин являлась обязанность периодически являться к его двору в Пекине и привозить дань. Правда, далеко не всегда они удостаивались чести видеть самого императора — только по его личному волеизъявлению. Чаще всего князья взаимодействовали со специальными чиновниками — представителями «Управления колониями», как его именует, в частности, мадам Катрин де Бурбулон[243]: несомненно, речь идет о Лифаньюань — китайской палате внешних сношений, в ведении которой находились Внешняя Монголия, а затем Тибет и Восточный Туркестан. Однако это не означало, что монгольские князья не пользовались уважением цинских монархов: иностранцы упоминают, что императоры в обмен на символическую дань жаловали им богатые дары, платили жалованье и даже выдавали за них собственных дочерей — несмотря на постепенное урезание привилегий монгольских князей в имперском пространстве, эта традиция сохранялась и в конце XIX в.[244]
Заинтересованность цинских властей в покровительстве монгольским князьям вполне определенно объяснялась потребностью в их многочисленной и отважной коннице, которая неоднократно использовалась маньчжурскими монархами в их военных кампаниях. Поэтому максимальными правами и привилегиями князья Северо-Восточной Монголии обладали к середине XVIII в., после чего их статус по отношению к китайским сюзеренам стал неуклонно снижаться. Во многом это оказалось связано с тем, что в 1758–1759 гг. Цинская империя разгромила и присоединила западно-монгольское Джунгарское ханство, в противостоянии с которым монгольская конница постоянно задействовалась с конца XVII в. В результате маньчжуры больше не вели крупных военных кампаний в степных районах (где конница и оказывалась «царицей полей»).
Со временем потребность Китая в монгольских войсках снижалась, что отразилось и на административном положении элиты Халхи. Так, если Яков Федорович Барабаш еще в начале 1870-х годов отмечал, что монгольские князья, приезжая в Пекин с символической данью, получали от императора дары, существенно превосходившие стоимость этой дани