[245], то Александр Александрович Баторский в конце 1880-х годов сообщал о существенном сокращении практики богатого одаривания князей[246]. Весьма любопытно, что сами князья отнюдь не связывали изменение ситуации с политикой Пекина: как сообщает миссионер Я. П. Дуброва, побывавший в Монголии в 1883 г., они считали, что император по-прежнему одаривает их за службу, однако его дары просто-напросто не доходят до рядовых хошунных князей, оседая у амбаней и правителей аймаков[247].
Впрочем, это изменение отношений с имперскими властями не повлияло на статус князей Внешней Монголии (Халхи) в собственных владениях, где они продолжали сохранять практически всю полноту власти, тогда как официальные представители империи Цин (цзянь-цзюнь и амбани) выполняли не более чем общие надзорные функции[248]. В XIX в. сохранялась практика назначения одного амбаня Урги из маньчжурских сановников, другого — из представителей монгольского ханского рода. В связи с этим весьма важным представляется замечание Николая Михайловича Пржевальского, уже в начале 1870-х годов отмечавшего «шаткую власть Срединного государства над номадами» и практически неограниченную власть монгольских правителей (ханов аймаков и князей хошунов) при номинальном контроле цинских наместников за ними[249]. Стараясь соблюдать лишь основные принципы «Лифаньюань цзэ-ли» («Уложения китайской палаты внешних сношений»), т. е. маньчжурского законодательства для монголов, князья действовали как самовластные правители и устанавливали собственные правила и ограничения как для собственных подданных, так и иностранцев в своих владениях, либо всячески ограничивая их, либо вводя «режим наибольшего благоприятствования»[250].
Монгольские правители устанавливали сборы даже с китайских торговцев в собственных хошунах; от их воли зависело, сколько голов скота могли продать их подданные; даже иностранцам требовалось получать разрешение хошунных князей для охоты в их владениях и т. п.[251] Полновластие князей в хошунах нашло отражение, в частности, в том, что их официальные административные названия давались по именам правителя. Г. Н. Потанин совершенно справедливо отмечал, что это было крайне неудобно для путешественников и дипломатов, поскольку со смертью князя хошун менял название: «Так нужно помнить, что нынешний хошун Джалцан-бэйси назывался несколько лет назад хошуном Ташарбын-бэйсы, что хошун Сюк-Сюрён-гуна есть бывший Аюр-туше-гуна и хошун Мани-гуна — бывший Юндын-Торджи-дзасыка»[252]. Впрочем, в начале XX в. в некоторых случаях контроль пребывания иностранцев во владениях монгольских князей носил чисто номинальный характер: ученый Виталий Чеславович Дорогостайский во время поездки в Монголию в 1907 г. упоминает, что его спутники посетили Да-вана — правителя Западной Монголии, «получив от него „пропускную грамоту“, хотя в ней особой надобности не предвиделось»[253].
Что же касается отношений северомонгольских князей с простым населением, то, вероятно, в силу все большей экономической зависимости простолюдинов от своих правителей их положение было совершенно бесправным. Рядовые монголы являлись, по сути, даже не подданными, а крепостными монгольских князей: хошунные князья-дзасаки имели право дарить их другим представителям знати или монастырям — правда, в пределах своего хошуна[254].
Исследователи отмечают противоречивое отношение монгольских чиновников к рядовым монголам, с которыми они сегодня могли панибратски общаться и курить трубку, сидя рядом, а завтра — по самому ничтожному поводу наложить на того же человека штраф в несколько баранов или назначить ему телесное наказание[255]. Со злоупотреблением полномочиями столкнулся Василий Федорович Новицкий: его экспедиция, пользуясь лошадьми почтовых станций, однажды встретила монгольского чиновника, который стал требовать у них документ, предоставляющий членам экспедиции такое право; однако, когда ему задали вопрос, на каком основании сам он требует такой документ, чиновник не нашелся, что ответить, и тут же ускакал[256]. Естественно, монголы, привыкшие повиноваться носителям власти, не реагировали столь решительно на действия представителей власти и безропотно платили налоги, несли повинности и терпели различные наказания.
При этом неформальный контроль империи за своими внешнемонгольскими вассалами был довольно строгим: в Степи имелось большое количество китайских шпионов — начиная от жен некоторых князей (царевен, принадлежавших к династии Цин) и их свиты и заканчивая мелкими чиновниками и торговцами[257].
Своеобразным способом контроля являлись сеймы (чуулганы)[258], которые должны были созываться в каждом аймаке Халхи не реже раза в три года. При этом уклонившиеся от явки на сейм штрафовались в зависимости от своего положения: с хошунных князей удерживали половину жалованья, с их подчиненных брали штраф в пять лошадей[259]. Подобные съезды, с одной стороны, являлись старинной монгольской традицией, начало которой было положено еще установлениями Чингис-хана[260]. С другой стороны, они проводились в интересах цинских властей и подчиненных им монгольских князей: сейм служил высшим коллегиальным судебным органом соответствующего аймака, решал важнейшие вопросы административного и экономического характера, а также организовывал перепись для корректировки системы налогообложения; возглавлявший его председатель (дарга) считался по статусу выше правителя аймака[261].
В некоторых случаях имперские власти старались учитывать особенности взаимоотношений различных племен и родов кочевников, находившихся в их подданстве, и принимали меры административного характера (безусловно, в собственных интересах), чтобы пресечь возможные конфликты и междоусобицы[262]. Так, дэрбэты издавна враждовали с соседними урянхайцами, считая их ворами и разбойниками, а последние не оставались в долгу. Чтобы взаимные обвинения не перерастали в открытые столкновения, на границе владений дэрбэтов и урянхайцев создавались пикеты под командованием китайских офицеров, и пересекать эту границу можно было только с их разрешения[263]. Однако границы между различными родоплеменными подразделениями самих монголов во второй половине XIX в. охранялись весьма небрежно. Я. П. Дуброва вспоминает, что «между землями дархатцев и билтысцев», где прежде располагалась резиденция пограничного начальника (зангина), были лишь символически установлены разделительные «колышки», которые только раз в год проверялись на предмет наличия[264].
Определенные административные ограничения действовали и в отношении китайского населения: цинские власти старались не допустить оттока китайских земледельцев в Монголию, для чего установили жесткие принципы ответственности в отношении нарушителей. Так, если монгольский князь принимал к себе на жительство 10–20 китайцев-земледельцев, он лишался годового жалования, а если их количество достигало 50, то такого нарушителя могли вообще лишить и должности, и всех чинов. Однако, как отмечали российские очевидцы, зачастую у имперской администрации не хватало возможностей отслеживать перемещения своих китайских подданных и, соответственно, обеспечить привлечение к ответственности принимавших их монгольских князей[265]. Тем не менее, чтобы явно не нарушать запрета, большинство китайцев, обосновывавшихся в Монголии, занимались, прежде всего, торговлей и в меньшей степени ремеслом. Полковник Дмитрий Васильевич Путята, посетивший Монголию в 1891 г., метко заметил, что китайцы теперь «завоевывают» Монголию не войсками и возведением крепостей, а «винокуренными заводами и торжками»[266].
Однако в конце XIX — начале XX в., по мере активизации политики все более полной интеграции монголов Халхи в цинское политико-правовое пространство контроль маньчжур над князьями усиливался[267], и китайские администраторы в Урге и других центрах приобрели гораздо больше полномочий в отношении не только рядовых монголов, но и правящей элиты — владетельных князей. Отражением этого процесса стал тот факт, что если раньше, назначая по два амбаня в каждый округ — одного из монгольских князей, другого из маньчжурских или китайских чиновников, — цинские власти номинально признавали первенствующим монгола, то в конце XIX — начале XX в. на первое место выдвигался именно представитель империи-сюзерена, тогда как его монгольский коллега имел лишь «фиктивную власть»[268]. Иностранцам следовало нанести первый визит маньчжуру, и только после этого у них появлялось право повидаться также с его монгольским коллегой[269]
Лишь в хошунах, пограничных с Российской империей, контроль за князьями со стороны маньчжур на рубеже веков стал слабее, зато они находились под влиянием российских пограничных властей. Все эти тенденции позволили В. Ф. Новицкому вполне уверенно утверждать, что «звание рядового монгольского дзасака идет неуклонно и неудержимо к упадку, и что в условиях степного быта Монголии не имеется никаких существенных данных для его укрепления и возрождения». Фактически, продолжает путешественник, они выживают исключительно благодаря покровительству цинских властей, для которых традиционная система управления монголами оставалась весьма привычной и удобной