. Между тем шаби (шабинары) — это были крепостные, принадлежащие буддийской церкви, а также ее отдельным монастырям и храмам, причем священнослужителями они не являлись и, соответственно, могли заводить семьи и иметь собственность[293].
Имея разные льготы и иммунитеты, ламы представали весьма привлекательными кандидатами на должности гонцов: вероятно, в силу того, что они пользовались правом сбора милостыни и пожертвований, лицам, отправлявшим их с посланиями, не нужно было тратиться на их содержание в пути. Так, Л. Ланг в первой четверти XVIII в. упоминает о том, что Тушету-хан отправлял в Пекин ламу в качестве гонца; согласно сообщению Александра Мичи, подобным же образом поступали в середине XIX в. и русские пограничные власти, отправляя монгольских лам с посланиями в Монголию и Китай[294].
Будучи монахами, буддийские священнослужители-ламы должны были отказываться от брака и от употребления мясной пищи, однако, как отмечают иностранные очевидцы, в этом отношении неоднократно делались исключения. Например, в знак уважения ламе могли предоставить «временную жену» в том месте, куда он приезжал[295]. Не вступая в официальный брак, ламы открыто держали любовниц, в результате чего многие отцы предпочитали выдавать своих дочерей замуж официально — даже в качестве вторых и более младших жен, лишь бы они не становились жертвами распутства лам[296]. Ц. Жамцарано в начале XX в. упоминает, что базар в Урге был «местом кутежа», где «преобладают ламы и девицы: парами и компанией»[297]. Зная о действии закона целибата в среде буддийского духовенства, Чарльз Уильям Кемпбелл был «трижды шокирован», узнав, что Богдо-гэгэн VIII (1870–1924, хан с 1911 г.) был официально женат и открыто участвовал вместе с женой и ребенком в священных церемониях[298]. Довольно снисходительно власти реагировали на нарушение обета безбрачия и менее высокопоставленными представителями духовенства — ламами, которые проживали не в монастырях, а «в миру». Такие священнослужители жили с женщинами «добрыми семьянинами» и даже заводили детей, которые, впрочем, наследовали статус матери, поскольку считались незаконнорожденными[299]. Лишь младшие священнослужители опасались нарушать данный обет: П. К. Козлов не без юмора описывает встречу с молодой парочкой, которая, увидев экспедицию, предпочла спрятаться: молодой человек был ламой и отношения с женщинами для него были запрещены[300]. То же касалось и запрета на мясо: учитывая особенности климата и хозяйства в Монголии, ламы преспокойно нарушали запрет на его употребление[301].
В некоторых же случаях представители духовенства нарушали и более строгие обеты — в частности, отказ от мирских благ, включая претензии на власть. Так, Гомбожаб Цэбекович Цыбиков описывает события 1900 г. в аймаке Тушету-хана, когда после смерти правителя, не оставившего прямого наследника, разгорелась борьба за власть, в ней приняли участие два ламы, являвшиеся родичами покойного[302]. В. Ф. Новицкий описывает встречу в одном из хошунов с ламой, которого подвергли тюремному заключению за воровство и даже надели на него цепи[303].
Вероятно, надеясь на свои льготы и привилегии, многие буддийские монахи откровенно нарушали закон — вплоть до совершения явных преступлений, о чем свидетельствуют многие путешественники. Так, Михаил Васильевич Ладыженский, сопровождавший в качестве пристава православную духовную миссию в Пекин в 1830–1831 гг., сообщает, что один из монгольских князей получал необходимые ему русские товары через ламу, жившего на границе, т. е. откровенно занимавшегося контрабандой[304]. Его коллега Е. Ф. Тимковский, проезжавший с такой же миссией через Монголию несколькими годами ранее, описывает как у него на глазах один лама украл кузнечный инструмент и верхом на коне умчался в степь, где его так и не сумели настичь[305]. Священник Верхнеудинского собора Иоанн Никольский, побывавший в Урге в 1864 г. подробно описывает массовую драку монголов с китайцами и ее последствия. Зачинщиками стали ламы, приближенные главы монгольской церкви Богдо-гэгэна VII (1850–1868), поссорившиеся с китайскими торговцами и пожаловавшиеся на них своему главе. Буддийский иерарх, которому в это время было не более 14–15 лет, недолго думая, приказал своим священнослужителям поколотить китайцев, в результате чего началось настоящее побоище с участием сотен людей. Ламы не отреагировали даже на приказы монгольских чиновников прекратить избиение китайцев, и оно было остановлено лишь три часа спустя маньчжурским дзаргучи[306].
Однако далеко не всегда принадлежность к духовному сословию гарантировала ламе освобождение от ответственности за подобные деяния. Например, Алексей Матвеевич Позднеев приводит пример, как был убит один лама, продавший другому фальшивый документ на право торговли, но потом изобличенный свидетелями: торговцы и покупатели так его избили, что он умер, и это не привело ни к закрытию торга, ни даже к вмешательству властей[307].
Правда, справедливости ради, нельзя не отметить, что характеристики вызывающего поведения лам принадлежат преимущественно путешественникам, посетившим Монголию с миссионерскими целями. Это дает основание предполагать, что они могли и преувеличивать число и состав проступков священнослужителей религии, «конкурирующей» с христианством…
§ 3. Налоги, сборы и повинности
Система налогов и повинностей в Северной Монголии характеризуется многими путешественниками, причем разные авторы обращали внимание на разные их виды. Сравнение и систематизация их сведений позволяет сформировать достаточно полное представление о налоговой системе монгольских вассалов империи Цин и ее эволюции в имперский период.
Большинство путешественников отмечают, что население Халхи формально обладало налоговым иммунитетом, что делало северных монголов привилегированной частью жителей империи. Они стояли по статусу ниже маньчжуров, но неизмеримо выше китайцев-ханьцев, что отмечают путешественники как в XVIII — начале XIX в., так и на рубеже XIX–XX вв.[308] Привилегированное положение монголов было связано с их главной повинностью в пользу империи Цин — военной службой, которую они несли как непосредственно в Монголии, так и в других частях империи и, благодаря этому, не платили в имперскую казну никаких налогов[309].
«Внутренняя» служба была связана с охраной границ[310] и сопровождением иностранцев по территории Монголии под общим контролем сначала только местных правителей, а со второй половины XVIII в. — и цинских наместников[311]. Например, путешественники, побывавшие в Кяхте и китайском Маймачене, упоминают об отряде численностью в 50–100 конных монголов при местном градоначальнике — дзаргучи[312]. Кроме того, монгольские воины служили в разных частях Китая, в том числе и в столице. С. Рагузинский упоминает о монголах-найманах, которые «из жалованья» служили в Пекине наряду с китайцами, а также о монгольских караулах и во внутренних районах Китая[313]. Еремей Владыкин также пишет, что в Пекине монгольская гвардия насчитывала 211 рот общей численностью 21 733 человека[314]. Согласно сообщениям путешественников конца XVIII — начала XIX в., когда монгольские солдаты несли службу в пределах собственных земель, они находились на самообеспечении, да еще и платили подати своим князьям; когда же их привлекали к участию в цинских военных кампаниях, им еще и платили жалованье[315]. В XIX в. существовала практика периодического вызова монгольских командиров различных рангов в Ургу «для обучения военным экзерцициям»[316], что также можно рассматривать как разновидность воинской повинности.
Во второй половине XIX в., несмотря на возросший налоговый гнет на монголов, воинская повинность не отменялась. Определенное число монгольских молодых людей призывалось на службу в гарнизоны ряда крепостей на территории самой же Монголии[317]. При этом четких правил воинского призыва не существовало (за исключением освобождения от него представителей духовенства), и брали в солдаты, как правило, либо бедных (если жребий падал на состоятельных монголов, они могли откупиться), либо в качестве наказания за проступки. Служба длилась шесть лет, но если по истечении этого срока какой-то малочисленный хошун не мог заменить своего солдата новым, то его служба продлевалась[318].
В исключительных случаях монгольские войска задействовались в других военных мероприятиях империи Цин. Так, они активно участвовали в подавлении восстания в Восточном Туркестане 1830 г., которое поднял Юсуф-ходжа, потомок прежних местных мусульманских правителей