[344]. Соответственно, для уплаты основного долга и процентов им приходилось впоследствии облагать дополнительными налогами собственных подданных — по сути, опять же в пользу китайцев. Специальные сборы с монголов в императорскую казну вводились также после подавления восстания ихэтуаней («боксеров») 1900 г. и Русско-японской войны 1904–1905 гг.[345]
Освобождение монголов от уплаты налогов в пользу императорской казны отнюдь не означало аналогичной льготы в отношении собственных правителей. Путешественники отмечают, что монгольская знать («истинные помещики», как их характеризовал Н. Я. Бичурин) налогов не платила, тогда как остальные монголы, по сути, обладавшие лишь полусвободным статусом, платили налоги своим владетелям. Кроме того, они несли «земские повинности»: содержали почтовые станции, дороги и проч., а также снабжали призванных в армию земляков лошадьми, продовольствием и т. д.[346] В число налогоплательщиков не включались рабы, полностью зависимые от хозяев, и престарелые монголы, по возрасту освобожденные от несения воинской повинности, а также (как упоминалось выше) буддийское духовенство. В связи с этим при проведении переписей населения (которые каждые три года осуществляли сеймы монгольских аймаков) эти категории не включались в ведомости, передаваемые в Палату внешних сношений[347].
Несмотря на то что размер налогов был «точно определен законом»[348], исследователи неоднократно отмечают злоупотребления монгольских властей в налоговой сфере, произвольное установление имеющихся ставок и введение новых налогов и сборов. Так, согласно китайскому законодательству для монголов, в пользу местной знати с населения взимался натуральный налог: один баран с каждых пяти коров или 20 овец[349]. Однако каждый владетельный потомок ханского рода облагал своих подданных дополнительными налогами и сборами, носившими экстраординарный характер, включая как удовлетворение собственных нужд, так и уплату княжеских долгов (нередко весьма крупных) китайским купцам и ростовщикам. В результате с каждого хозяйства ежегодно взималось налогов в натуре, соответствующих от 50 до 150 лан серебра. А учитывая, что львиная доля этих сборов шла в пользу китайцев, получалось, что монголы Халхи, формально не платя налоги имперским властям, ежегодно отдавали китайцам около 3,5 млн лан серебра или до 20 % скота[350].
Как мы убедились выше, дары, которые монгольские князья должны были подносить маньчжурскому императору в качестве «дани» от вассалов, для них самих не только не были обременительны, но и обеспечивали им еще и выгоду за счет ответных даров со стороны императорского двора. Однако для рядовых монголов они являлись весьма тяжким бременем, поскольку именно с простонародья князья осуществляли поборы для приобретения даров и обеспечения своих поездок ко двору императора. Так, собираясь в Пекин к императорскому двору, на сейм или устраивая свадьбу, князь дополнительно взимал одну телегу с волом с каждых 10 юрт, один кувшин молока с трех дойных коров, один кувшин водки с пяти коров, один войлок с каждых 100 баранов. М. В. Певцов вспоминает, что один князь затребовал с подданных в связи с такой поездкой 5 тыс. лан серебра. Неудивительно, что порой князья прибегали к услугам китайских откупщиков, которые предоставляли им необходимые средства, потом с лихвой компенсируемые ими за счет подданных таких правителей[351]. При этом некоторые путешественники специально оговаривают, что взамен плательщики не получали от князей ничего — в отличие, например, от европейских властей, которые использовали часть налогов на общественные нужды[352].
Помимо налогов, монголы должны были нести в пользу своих князей и духовенства еще и натуральные повинности — почтовую, дорожную и т. п.
Как и в XVII в., на протяжении большей части XVIII в. в Монголии еще не была возрождена система почтовых станций, существовавшая в Монгольской империи и пришедшая в упадок после ее распада. Даже в 1760-е годы дипломаты должны были менять лошадей и верблюдов и получать продовольствие либо в «урочищах», либо же, если животные уставали, просто-напросто делать длительные привалы и давать им отдых[353]. Однако в последней трети XVIII в. маньчжуры, стремясь упорядочить систему коммуникаций в своих вассальных владениях, начали ее восстановление: поручик Арефий Незнаев, посетивший Западно-Монгольский регион Кобдо в 1771 г., сообщает, что в этом регионе уже действовала четко организованная ямская система, и что он официально получал подводы и лошадей, которых ямщики должны предоставлять из собственных средств[354]. А в первой половине XIX в. маньчжурские власти стали уделять значительное внимание восстановлению системы ямских почт, фактически пережившей «второе рождение» (после империи Чингис-хана)[355]. П. И. Кафаров в середине XIX в. насчитывает 48 постоянных «военных» почтовых станций, находившихся под контролем гусай-амбаня или дутуна — военного чиновника, напрямую подчинявшегося главнокомандующему, при этом хотя станции содержали сами халхасцы, смотрителями над несколькими из них назначались маньчжурские чиновники, сосланные в Монголию за преступления[356]. Кроме того, если в Монголию прибывали особо важные чиновники из Китая или посланцы с указами о назначении князей на должность, на пути их следования могли создаваться и временные станции, ответственность за содержание которых ложилась на самих князей[357].
Служители станций несли ямскую повинность по жребию, определявшему не только тех, кто будет работать на станции, но и срок его службы. Правда, это отнюдь не означало, что эти служащие должны содержать станции за свой счет — напротив, они получали жалованье из казны за свою работу, а лошадей, верблюдов и продовольствие поставляли в качестве повинности соседние монгольские улусы. Это также отражает политику «сбережения сил монгольского народа», поскольку впоследствии, после ее отмены, никакого жалованья монгольские почтовые служащие не получали и нередко содержали станции именно за свой счет. Чиновники, проезжавшие через станции, имели право на получение лошадей или верблюдов, продовольствия, а также «съестных денег». При этом количество продовольствия зависело от статуса проезжающего официального лица — это мог быть целый баран, половина или баранья нога; то же касалось и «съестных денег» — например, битикчи, сопровождавший П. И. Кафарова, получал «чин» серебра (приблизительно 80 коп.)[358]. Впрочем, сами чиновники нередко злоупотребляли своими полномочиями: в 1830 г. монголы жаловались О. М. Ковалевскому, что, проезжая через их стойбища, те требовали от них лошадей, которых оставляли либо в следующем стойбище, либо на ближайшей почтовой станции[359].
Согласно сведениям российских путешественников, иностранцы, даже обладавшие дипломатическим статусом, на почтовых станциях поначалу не обслуживались. Так, Никита Яковлевич Бичурин (о. Иакинф) вспоминает, что еще в 1808 г. миссия была вынуждена платить по два чина серебра за верблюда и одному чину за лошадь. А во время его обратной поездки в 1821 г. монголы вообще отказывались предоставлять верблюдов членам российской духовной миссии даже за деньги — лишь вмешательство маньчжурского чиновника, сопровождавшего миссию, позволило им не остаться без транспортных средств, после чего монголы были «одарены»[360]. При этом Бичурин подчеркивал, что речь идет именно о поднесении даров почтовым служащим, а не взимании ими платы. Е. Ф. Тимковский также вспоминал, что за предоставление верблюдов и провоз багажа сопровождаемой им миссии чиновники взимали оплату, причем не фиксированную, «а соразмерно по обстоятельствам»[361]. Иркутский чиновник Александр Александрович Мордвинов, ездивший в 1840-х годах курьером в Ургу, сообщает, что вознаграждение почтовых служащих осуществлялось в форме «приличных подарков», причем эта практика стала настолько регулярной, что ему с сопровождающим его казачьим офицером на эти «подарки» была выделена «некоторая сумма»[362]. По-видимому, подобный подход монгольских почтовых служащих стал следствием политики империи Цин, которая, как отмечалось выше, в этот период времени старалась изолировать монголов от иностранцев. Следовательно, предоставление транспорта, продовольствия и оказание иных услуг иностранцам, проезжающим через Монголию, скорее всего, воспринималось монголами как нарушение этих предписаний маньчжурских властей, и поэтому они предпочитали оказывать услуги за «подарки».
Во второй половине XIX в. уртонная (почтовая) повинность стала, пожалуй, основной для монголов, наряду с воинской. Число почтовых станций в этот период времени становится в Монголии весьма значительным. Вся инфраструктура была хорошо развита — особенно на крупных торговых путях, например между Кяхтой и Ургой, где постоянно встречались станции обычно по пять-шесть (а иногда до 20) юрт и до сотни лошадей. Повинность в пределах одной станции исполняли выходцы из разных хошунов и даже аймаков, причем одни отбывали ее неподалеку от родного стойбища, другим же приходилось отправляться за сотни километров. При этом ямские служащ