[457]. Эта традиция, по-видимому, была очень древней и сохранялась весьма долго: о ней же сообщает и Я. П. Шишмарев уже в последней трети XIX в.[458]
Н. Я. Бичурин также приводит интересное наблюдение: еще в XVII в. у монголов формально существовало многоженство, и лишь маньчжуры постепенно ввели единоженство, при котором законной являлась лишь одна жена, остальные имели статус наложниц[459]. Этот китайский обычай, надо полагать, был введен с целью уменьшить число возможных наследников улусов, титулов и воинских званий и, соответственно, более эффективного контроля над монгольской знатью. Не соглашается с ним Е. П. Ковалевский, отмечающий, что «многоженство существует в некоторой степени в Монголии», причем подчеркивает, что если первую жену монгол берет по воле родителей, то вторую (и следующих) уже выбирает сам; также он обращает внимание на традицию, согласно которой вдовец после смерти жены нередко женится на ее сестре[460]. О многоженстве монголов говорят и западные путешественники — в первую очередь, миссионеры, которые, естественно, осуждают этот обычай. Согласно их сведениям, первая жена всегда является главной и другие должны ей подчиняться. Впрочем, если Э. Р. Гюк и Ж. Габе говорят об этом обычае применительно ко всем монголам, то их коллега Ларсон, побывавший в Монголии полувеком позднее, упоминает, что лишь монгольские ханы и князья могут взять столько жен, сколько пожелают[461].
Во второй половине XIX в. в семейном праве монголов отмечается тенденция роста левиратных браков, которые ранее в Монголии не были широко распространены. Причиной тому стало все то же обеднение монгольского населения: молодые люди, лишенные возможности внести выкуп за невесту, вынуждены брать в жены вдов своих старших братьев[462].
Весьма показательным является замечание Н. Я. Бичурина[463], что монгольские женщины «мало уважают непорочность ложа»[464]. В некоторых же районах Монголии институт официального брака вообще не практиковался: мужчины и женщины жили, «так сказать, гражданским браком, пока не надоест обеим сторонам жить друг с другом». При этом если такая пара расставалась, имея детей, то они оставались с отцом, наследуя его статус — опять же по обычному праву монголов[465]. А. М. Позднеев упоминает женщину, у которой было восемь детей, которых их отцы впоследствии разобрали по своим хошунам[466].
Ц. Жамцарано подчеркивает, что подобные отношения были характерны лишь для Северной Монголии — Халхи, а не для Южной[467]. Это наблюдение подтверждается и рассказом Я. П. Дубровы: дочь одного из северомонгольских князей-гунов находилась в интимных отношениях с юношей из соседнего рода, а когда он осмелился обратиться к ее отцу с просьбой отдать любимую ему в жены, князь приказал посадить незадачливого любовника в колодки, а дочь постарался поскорее выдать замуж за подходящего человека. При этом он так спешил заключить брак, что сыграл свадьбу, не дожидаясь приезда дочери, которую он на время отослал в ближайший монастырь[468].
В семейной жизни жены, как правило, выполняли всю домашнюю работу (забота о скоте, уборка, приготовление пищи, шитье и починка одежды и проч.), тогда как мужчины только пасли скот и несли службу, а в остальное время бывали в гостях или просто сидели, куря трубки и беседуя друг с другом[469]. Однако при этом женщина была практически равна с супругом в принятии решений о ведении хозяйства и распоряжении имуществом. Тем не менее формально все договоры заключал всегда глава семейства, в том числе и о взятии кредита у китайских торговцев-ростовщиков[470]. У правящей элиты изредка практиковалось «раздельное проживание» супругов — в случае, когда за монгольского правителя выдавалась замуж маньчжурская принцесса, не привыкшая к кочевому укладу жизни. Наиболее яркий пример подобного рода приводят французские миссионеры Эварист Регис Гюк и Жозеф Габе, побывавшие в Монголии в 1840-х годах: один монгольский князь женился на императорской дочери и занял весьма высокое положение при дворе в Пекине, однако постоянно выражал желание вернуться в родные степи, тогда как его жена, напротив, приходила в ужас от перспективы жить в диких степных условиях. В результате было принято компромиссное решение: князь с супругой уехали в его владения в Монголии, но для дочери императора был выстроен целый город по китайскому образцу, и она жила в привычных условиях — во дворце и в окружении большой свиты[471].
Шведский ученый и путешественник Свен Гедин отмечает, что у монголов женщины пользовались большей свободой, чем в мусульманском мире: имели право есть вместе с мужчинами, не закрывать лица и проч.[472] А. В. Потанина отмечала также, что монголы «никогда… не бьют ни жен, ни детей»[473].
Развод у монголов имел широкое распространение и мог быть осуществлен по инициативе любого из супругов. Так, девушка, которую родители выдали замуж насильно, имела право покинуть супруга в течение трех дней после свадьбы[474]. Развод был достаточно прост и не создавал никаких ограничений для вступления в другой брак. Обе стороны сохраняли свое имущество, а жена, в частности, имела право на возврат приданого. Кроме того, в ряде случаев при разводе, как и при заключении брака, супруг был обязан уплатить некоторую компенсацию бывшей жене и ее семейству[475].
Правда, если муж прогонял жену, он лишался права требовать внесенный за нее выкуп; если же жена уходила сама, то часть выкупа ему возвращали[476]. Любопытно, что супружеская измена не считалась правонарушением (равно как и добрачная связь невесты) — более того, как отмечали исследователи, подобная практика была традиционно широко распространена среди монголов. Аналогичным образом муж мог не давать развода по причине нелюбви к нему жены — в таком случае жена могла сказаться больной и уехать к родителям, которые старались в таких случаях добиться развода — нередко путем обращения в третейский суд[477].
Вполне возможно, что упомянутое путешественниками «падение нравов» у монголов во многом было связано с присутствием в монгольских пределах значительного числа китайцев. Чтобы китайские торговцы и ремесленники не поселялись на территории Монголии, маньчжурские власти запрещали им привозить с собой семьи, поэтому многие из них обзаводились монгольскими наложницами, которые жили отдельно от них, в юртах, вне городских стен[478]. Маньчжурские чиновники, следовавшие по служебным делам через монгольские земли, также нередко пользовались интимными услугами молодых монголок из кочевий, в которых останавливались на ночлег[479].
Во второй половине XIX в. этот запрет сохранялся: китайцам в Монголии запрещалось привозить с собой собственных жен[480], равно как и жениться на монголках — так маньчжурские власти обеспечивали кратковременность пребывания своих подданных в монгольских пределах: «Так как мужчине без женщины, конечно, скучно, то обыкновенно всякий, проживший в Маймачине три года, возвращается на родину и заменяется другим»[481]. Соответственно, упомянутая выше практика сожительства таких китайцев с монголками, продолжалась и в рассматриваемый период, причем после отъезда своих сожителей такие монголки нередко превращались в проституток[482]. Я. П. Дуброва упоминает, что китайские торговцы брали себе в сожительницы 10–12-летних монгольских девочек, давая родителям взамен 2 брикета кирпичного чая, а пару лет спустя отдавали их собственным работникам как слишком «старых»[483].
В связи с этим путешественники неоднократно обращали внимание на подобные межнациональные союзы и потомство от них. Согласно Я. П. Шишмареву, «гражданские браки» между монголками и китайцами были настолько распространены, что использовался даже специальный термин для потомства от этих браков: такие дети назывались «эрлицзи» («двуутробные») и приписывались к хошуну матери[484].
Что касается наследственных правоотношений, то, опираясь на записки исследователей, их можно разделить на публично-правовые и частноправовые. К первой группе относились вопросы наследования статуса правителей, в особенности дзасаков, т. е. носителей административной власти — ханов аймаков и князей хошунов. Формально власть должен был наследовать старший сын владетельного князя, однако de facto принцип майората не действовал, и каждый князь был вправе назначать своего наследника, при этом таковым не обязательно являлся именно старший сын: наследовать статус князя мог любой из сыновей или другой представитель рода по мужской линии, формально избираемый хошунным съездом