Мог наследовать пост правителя (причем не только хошунного князя, но и хана аймака) даже малолетний сын или другой родственник предыдущего — в таких случаях за него фактически управляли его заместители (туслагчи) или другие чиновники, а сам он вступал в должность по достижении совершеннолетия, т. е. 18 лет[486]. Наступление совершеннолетия, впрочем, не всегда означало переход реальной власти в руки наследника: по сведениям В. Ф. Новицкого, некоторые князья и в совершеннолетнем возрасте продолжали находиться под контролем собственных чиновников[487].
Обязательным требованием для признания прав наследования была явка такого наследника в Пекин для официального утверждения его императорским указом (что было, в общем-то, простой формальностью, потому что фактически решение о признании прав наследника принимала Палата внешних сношений — Лифаньюань)[488].
При этом цинские власти соблюдали издавна сложившуюся в Монголии традицию о наследовании достоинства дзасака в силу происхождения (монополия на власть потомков Чингис-хана и, в отдельных хошунах, его братьев Хасара и Белгутая)[489]. Более специфической была передача по наследству статуса командующего определенным воинским подразделением: так, если дзангинами — командирами ниру («эскадрона») — пять раз подряд становились представители одного аристократического рода, то эта должность также приобретала наследственный характер и официально закреплялась за соответствующим семейством. Впрочем, в большинстве случаев при назначении командиров воинских подразделений специально оговаривалось, вручается ли должность лично или с правом передачи по наследству (последнее нередко приобреталось за взятку)[490].
В отношении наследования имущества частных лиц в Монголии было распространено правило: если владелец не оставил наследника, его имущество переходило в собственность дзасака. Таким образом, выморочное имущество, наряду с налогами и сборами, являлось источником дохода владетельных князей[491].
Вдова наследовала имущество супруга, если не выходила замуж вторично (что делали довольно редко, да и то молодые и бездетные вдовы); не должна была вдова также иметь и любовника[492]. Правда, в результате вышеупомянутого левиратного брака новым мужем женщины мог стать брат или другой близкий родственник ее покойного мужа, и это автоматически обеспечивало сохранение имущества в семье. Обычно же имущество покойного делилось между его родственниками поровну. А в некоторых улусах (например, у дэрбэтов) часть наследства получал каждый присутствующий — даже если случайно оказывался при дележе[493].
§ 6. Преступления и наказания
Уголовная и процессуальная сферы правоотношений в Монголии XVIII — начала XX в., в отличие от семейной, подверглись весьма существенному влиянию китайских имперских правовых традиций, принципов и норм. Это четко видно из записок путешественников, касающихся сферы преступлений, наказаний и правосудия в Монголии под властью династии Цин.
Так, гораздо строже, чем в независимых монгольских ханствах, стали преследоваться должностные преступления (действия или бездействие) в тех случаях, когда они приносили вред императору или самим монгольским правителям[494]. Е. Я. Пестерев сообщает, что цзангин Мунке (пограничный офицер, у которого он пребывал во время своего случайного пересечения русско-монгольской границы) был наказан маньчжурским командующим за то, что продержал иностранца слишком долго на территории Монголии: «Велел оштрафовать его таким образом: велел привязать его к столбу, и обе руки растянуть, к которым привязана была длинная палка, а на ногах набита колодка; и так он простоял три дни, чем штраф и кончился, а после в свое место отпущен по-прежнему»[495]. Е. Ф. Тимковский описывает случай, когда цзангин (командир эскадрона), допустивший беспорядки и воровство в своих владениях, был оштрафован на 27 лан серебра и вынужден подать в отставку. Любопытно, что при этом простые монголы склонны были оправдывать нарушителя, объясняя причину беспорядков тем, что он мог уследить лишь за своими непосредственными подчиненными, но не за остальным населением вверенного ему улуса: «А как усмотреть… — степь велика»[496]. Е. П. Ковалевский проводит ироничное сравнение двух ургинских амбаней, отмечая, что маньчжурский «в самой Монголии не пользовался хорошей репутацией», поскольку был известен взяточничеством, тогда как его монгольский коллега «известен был своей честностью, понимая это слово не слишком в обширном смысле»[497].
В XIX — начале XX в., когда цинские власти стали предпринимать усилия по все большей интеграции Северной Монголии в китайское политико-правовое пространство, наказания за должностные преступления стали все больше походить на практикуемые непосредственно в Китае. Так, вспоминает А. В. Бурдуков, когда цзянь-цзюнь (высший представитель маньчжурской администрации в Халхе) прибыл в один из аймаков, он тут же приказал подвергнуть порке многих из встречавших его. При этом чиновники спрятали шапки с шариками — знаки своего достоинства, чтобы их наказали наравне с простолюдинами, а не строже, как полагалось наказывать представителей власти[498]. Впрочем, на многие преступления власти (как и в Китае) нередко закрывали глаза — например, на то, что мелкие чиновники, собирая сведения о благосостоянии налогоплательщиков, зачастую получали от них «откуп», чтобы преуменьшить стоимость их имущества и, соответственно, сумму налога[499].
К числу серьезных преступлений относилась продажа монгольскими князьями своих подданных. И хотя в Монголии каждый князь мог даже подарить любое число подданных другому аристократу или монастырю, обычно такие действия разрешались в пределах одного хошуна — с целью не допустить изменения численности населения и новой раскладки сборов и повинностей. Когда один князь, нуждаясь в деньгах, продал европейцам 100 женщин из числа своих подданных, пекинские власти вызвали его на суд. Испугавшись, он распространил слухи о своей кончине и отправил сына в столицу империи для утверждения князем вместо себя. Но только после получения крупных взяток чиновники «поверили» в кончину князя и замяли дело[500].
Строгое наказание грозило за халатное отношение к стадам дзасаков — улусных владетелей. Если за хороший приплод пастухи могли рассчитывать на вознаграждение, то в случае уменьшения поголовья следовали неотвратимые наказания. Если количество скота убывало в соотношении 1:10, пастушеские начальники лишались части жалованья, а простых пастухов подвергали порке; если же урон скота составлял 2:10, то начальников лишали половины жалованья, а также все пастухи обязаны были возместить потери за счет собственного скота — до пяти голов с человека[501]. Неудивительно, что пастухи старались организовать охрану таких стад из числа лиц, которые «с невероятным искусством и проницательностью примечают всякие следы и умеют отыскивать по оным неприятелей»[502].
Из преступлений против частных лиц наиболее сурово каралось убийство: виновному публично отрубали голову, которая вывешивалась в клетке на городской стене, а тело выбрасывалось на съедение хищникам[503]. Впрочем, П. К. Козлов отмечал, что убийства среди монголов весьма редки и случаются обычно в пылу ссоры или в результате несчастного случая: за два года экспедиции он сам слышал только о трех таких преступлениях[504]. Вторит ему и другой исследователь, Павел Аполлонович Ровинский, побывавший в Монголии в 1871 г.: «В Монголии почти не слышны убийства и даже другого рода насилия очень редки. Отчасти причина этого заключается в их трусости; но вообще монголы не сварливы и не скоры на драку, как китайцы; у них редко встретите жестокое обращение родителей с детьми или мужа с женою»[505]. Однако А. М. Позднеев, в свою очередь, приводит сведения о том, что убийства на базаре за мошенничество были весьма распространены и приводит пример, как был убит один лама, продавший другому фальшивый документ на право торговли, но потом изобличенный свидетелями: торговцы и покупатели так его избили, что он умер, и это не привело ни к закрытию торга, ни даже к вмешательству властей[506].
К тяжким преступлениям относилось причинение телесных повреждений, особенно если жертвами становились китайцы. Выше мы уже приводили описание священником Иоанном Никольским массовой драки монголов с китайцами в 1864 г., которую спровоцировал юный Богдо-гэгэн VII. Закончилась же она только после вмешательства маньчжурского дзаргучи. Учитывая, что жертвами стали китайцы, преступников должен был судить именно он. Последствия драки отец Иоанн описывает так: «В числе злодеев были и знаменитые ламы Гыгена [Богдо-гэгэна — Р. П.]. Но так как правосудие у китайцев и монголов определяется весом серебра, то богатые оправдались, а бедные, может быть и невинные, в числе ста пятидесяти человек должны подвергнуться всей строгости китайских законов»