Если же речь шла о бытовой стычке между монголами, нередко нанесение побоев вообще не влекло ответственности. Весьма красноречиво описывает подобные случаи П. А. Ровинский: «Один едет верхом и слегка бьет плетью проходящего близ него пешехода. Этот хватает лошадь за повод, а тот его за косу, и, ударив по лошади, мчится вперед так, что пеший только ногами болтает, повисши на поводе и на собственной косе. Пешеход, однако, успевает остановить лошадь, сталкивает всадника с седла, валит его на землю; порожняя лошадь помчалась, мальчишки припугнули ее; другие всадники ударились вдогонку на ней, а милая шутка кончена. До серьезной драки не дошло»[508].
Среди халхасцев была распространена практика грабительских набегов на соседей, что, однако, расценивалось самими монголами не как преступление, а как геройство[509]. Особенно частым преступлением было конокрадство, причем жертвами грабителей становились и русские дипломаты, которые не только лишались лошадей и верблюдов, но и подвергались грабежу и насилию. Например, в 1745 г. торговый караван Герасима Кирилловича Лебратовского подвергся нападению грабителей, причем пострадали даже члены его семьи[510]. Естественно, представители России неоднократно жаловались цинским властям на подобные действия их монгольских вассалов и требовали, чтобы эти жалобы рассматривались маньчжурскими чиновниками, поскольку по законодательству империи Цин конокрадство наказывалось смертной казнью. Однако маньчжуры полностью перепоручали разбирательство подобных дел монгольским правителям, которые, как докладывал И. В. Якоби, неоднократно ездивший в Пекин в качестве курьера в 1750-е годы, чаще всего не только не казнили преступников, но нередко и сами укрывали их. Влиятельнейший из монгольских правителей Тушету-хан вообще ограничивался лишь обещанием удерживать своих подданных от конокрадства в дальнейшем, фактически не предпринимая никаких действий в этом направлении[511].
Е. Я. Пестерев описывает наказание похитителей скота: «Поставят виновного на колени и велят выбранному для того человеку бить на коленях стоящего по щекам до тех пор, пока у виноватого опухолью не заплывут глаза; напоследок изготовленной палкой наломают виноватому ноги и бросят его без всякого призрения». Впрочем, такое суровое наказание, по всей видимости, применяли только при крупном хищении, поскольку сам Пестерев, пострадав от мелкой кражи (у него было украдено несколько пуль), отметил, что виновного по распоряжению начальника поселения ударили «20 разов»[512]. Таким образом, можно сделать вывод, что нетяжкие бытовые преступления судились и наказывались непосредственно главами монгольских селений или назначенными ими людьми на основе обычаев и собственного усмотрения.
В XIX в. грабительские набеги стали квалифицироваться как тяжкое преступление, и монгольские правители под воздействием маньчжурских властей начали практиковать за них весьма суровые наказания. Рассказ неизвестного по имени русского консульского переводчика содержит яркое описание казни в 1870 г. 24 монголов из Сэчен-ханского аймака, обвинявшихся в грабительских набегах на земли Тушету-ханского аймака. Когда преступники были схвачены, маньчжурский амбань Урги предложил своему монгольскому коллеге просто расстрелять их, однако тот не согласился, и виновные были им публично обезглавлены двумя палачами, причем уже после казни нескольких первых топоры затупились, и последующие жертвы умерли весьма мучительной смертью — приходилось наносить до десятка ударов, чтобы отделить голову от тела[513]. Впрочем, ухудшение положения монголов в сочетании с «разлагающим влиянием» китайских и русских соседей приводило к тому, что грабителем мог стать любой монгол, причем жертвой мог стать даже остановившийся у него путник, которого, согласно прежним степным обычаям, надлежало принять, накормить и обеспечить безопасность[514]. По мере увеличения числа российских торговцев в Монголии в последней трети XIX в. получили широкое распространение кражи, совершаемые монголами, нанимавшимися в торговые караваны в качестве работников, погонщиков и проч.[515]
Естественно, по-прежнему процветало конокрадство, причем ко второй половине XIX в. участились случаи угона коней с почтовых станций, которые, как уже отмечалось, в этот период находились в упадке и не могли в полной мере обеспечить свою безопасность[516]. Е. П. Демидов вспоминал, что во время экспедиции российские администраторы на Алтае предостерегали его от поездок в Монголию, поскольку не сомневались в том, что монголы сразу же по пересечении границы украдут у него лошадей[517]. Вместе с тем в некоторых районах воровство процветало при покровительстве местных властей, которые не вели поисков воров и имели с них долю от добычи. Подобный случай вспоминает Г. Н. Потанин, у экспедиции которого пропало несколько лошадей во владениях урянхайцев, и только настойчивые требования российских путешественников побудили власти изобразить поиски, а самих воров — «найти» пропавших лошадей[518]. Аналогичным образом, когда у Гюка и Габе пропало несколько лошадей, сразу восемь монголов вскочили на коней, отправились на поиски и через два часа пригнали пропавших животных[519].
При этом любопытно отметить, что в целом иностранные путешественники характеризуют монголов как исключительно честных людей, не способных на хитрость, мошенничество и воровство. В качестве примера они ссылаются на обычаи, которые отражают эти качества монголов. Один из них состоял в том, что во время охоты монголы никогда не вторгались на участки, отведенные другим охотникам[520]. Согласно другому, если монгол не мог вернуть долг, то за него должны были платить его родственники и соседи, чем весьма злоупотребляли китайцы[521]. Второй заключался в том, что рядом с юртой монгола можно было поставить собственную юрту или лавку, не спрашивая у него разрешения, при этом он нес ответственность за пропажу товаров из такой лавки и, пока пропавшее не найдено, считался либо вором, либо укрывателем краденого[522]. Именно поэтому китайцы предпочитали ставить свои лавки рядом с жилищами простых монголов, в крайнем случае — около монастырей, но никогда не рядом с резиденциями князей, которых обвинять в воровстве было бы рискованно[523].
Правда, подобная честность отмечалась путешественниками как качество исключительно халха-монголов, тогда как «полукровки», жившие в пограничных областях, напротив, отличались криминальными наклонностями — например, Ф. А. Ларсон описывает, как он стал жертвой нападения грабителей прямо на границе Монголии и России[524].
Наряду с традиционными мерами наказания (штрафами, телесными наказаниями, смертной казнью) под китайским влиянием в Северной Монголии стала практиковаться также высылка преступников и их обращение в рабство — в частности, тех, кто предпочитал остаться в родных улусах, пусть даже и несвободным, а не отправляться на чужбину. При этом лишение свободы за преступление могло распространяться и на все семейство преступника[525], что также являлось традиционным принципом китайского уголовного права[526]. Правда, путешественники не уточняют, за какие именно преступления предусматривалось столь суровое наказание.
Я. П. Дуброва в качестве «неотъемлемых» атрибутов власти хошунного князя перечисляет находящиеся при его ставке «острог и орудия для пытки: колодки, плети, палки, ящики, в которые сажают преступников, и цепи»[527]. Дополняет этот перечень Н. М. Ядринцев: «К обстановке ямунной юрты [т. е. ямыня, ставки правителя. — Р. П.] относились и орудия наказания: всюду можно было видеть у входа и среди решеток юрты бамбуковые пластины или линейки, кожаные подошвы, которыми бьют по щекам, мешки с песком, палки в роде вальков для наказания и т. п.»[528]
Соответственно, среди наказаний, характерных для второй половины XIX — начала XX в., исследователи неоднократно упоминают тюремное заключение, которое существовало в нескольких видах. Так, в городах, где пребывали представители китайской администрации (в частности, в Кобдо), имелись тюрьмы, в которых преступников содержали в тяжелых условиях — приковав к стене цепями в неудобных позах. Эти тюрьмы именовались «пун-цзы» и представляли собой квадратные ямы, закрываемые сверху досками; в них нередко опускали до 10 человек[529]. Впрочем, в ряде городов, где власть принадлежала монгольским правителям, тюрьмы нередко пустовали, а цепи в них лежали, покрытые ржавчиной[530]. В хошунах преступников содержали при ямынях — резиденциях местной администрации; из-за этого ямыни обычно располагались отдельно от дворца правителей, чтобы последних не беспокоил шум и крики заключенных[531]