. Широко использовалась колодка — «тяжелые квадратные доски с отверстием для головы». Как отмечал известный ученый и путешественник Владимир Афанасьевич Обручев, посетивший Монголию и Китай в 1892–1894 гг., «этот чудовищный воротник, давящий плечи, служил орудием пытки с целью выудить признание, но надевался также и в наказание на недели и месяцы, и осужденный должен был спать и есть в этом наряде»[532]. В некоторых же улусах преступников держали в отдельной юрте, заковывая в цепи, чтобы они не могли сбежать. При этом им в дневное время разрешалось бродить вокруг таких юрт и даже общаться с другими жителями и приезжими[533]. Иногда использовалось и более варварское средство заключения — «мухулэ»: деревянный ящик размером чуть больше туловища человека, в котором имелись отверстия для головы и для отправления естественных потребностей; некоторые преступники в таких ящиках проводили по 3–4 месяца[534]. Преступников не постригали и не брили, в результате они выглядели как нищие, да и вели себя соответственно, обращаясь за подаянием ко всем приближавшимся к месту их заключения[535].
Женщин могли наказывать менее строго, чем мужчин, за то же преступлени. Тогда как если мужчина совершил преступление против личности в отношении женщины, то его, напротив, могли наказать строже, чем если бы от его противоправных действий пострадал мужчина. Женщины могли также ходатайствовать перед князьями о смягчении наказания в отношении членов своей семьи[536].
§ 7. Суд и процесс
Интересны сведения иностранных путешественников о суде и процессе в Монголии цинского периода, из которых можно сделать вывод, что в этой сфере правоотношений монголы поначалу сохраняли значительную степень автономности, но со временем она также все больше урезалась.
Формально каждый монгольский владетельный князь являлся судьей над своими подданными, более серьезные преступления разбирал аймачный сейм (являвшийся также апелляционной инстанцией в отношении решений князей), и только в исключительных случаях дела (о самых опасных преступлениях) передавались уже в Палату внешних сношений[537]. Представители цинской администрации в Монголии длительное время не обладали судебными функциями и приобрели их не ранее начала XIX в.[538] Ю. Клапрот, описывая город Маймачен («китайскую» часть пограничной Кяхты), упоминает, что городской наместник дзаргучи (маньчжур по происхождению) разбирал споры между монголами и китайцами[539]. Согласно Ю. И. Джулиани, дзаргучи вообще «имеет едва ли не неограниченную власть: он может посадить в кандалы или выбить батогами первостатейных Маймачинских купцов»[540]. А. П. Степанов, посетивший Маймачен, когда должность дзаргучи занимал монгол, также отмечает: «Заргучей есть чиновник в Май-ма-чене, которому вверена власть таможенная, полицейская и духовная. Он имеет помощника, разбирает с ним дела торговые, наказывает палками и заключает в колодники [sic! — Р. П.] купцов первостатейных»[541]. Маньчжурские чиновники, рассматривавшие дела с участием монголов, практиковали не только суровые наказания для осужденных преступников, но и могли применять жестокие пытки в отношении подследственных, приказывая «переломить руку или ногу и истязать обвиняемых ужаснейшими пытками»[542]. П. И. Кафаров упоминает о присутствии в Монголии маньчжурских судей при наиболее важных почтовых станциях[543], но ничего не говорит об их компетенции: скорее всего, она распространялась на китайских чиновников, сосланных в Монголию и служивших на почтовых станциях.
Малозначительные же дела монголы предпочитали решать путем досудебного «мирового соглашения», совершенно обоснованно считая, что в таком случае понесут гораздо меньше убытков. О. М. Ковалевский описывает подобную ситуацию, свидетелем которой стал сам: один служитель битикчи обидел чиновника, который пригрозил, что пожалуется начальству; битикчи поспешно приказал своему служителю извиниться перед чиновником и поднести ему табаку, что и было сделано[544]. Авторитет официальных судов в глазах населения характеризуется весьма выразительной фразой одного монгола в разговоре с Э. Р. Гюком и Ж. Габе: «Га, за правосудием к начальству! Это невозможно»[545].
Во второй половине XIX — начале XX в. большинство уголовных дел и многие гражданские споры по-прежнему разбирали сами правители хошунов — дзасаки и их заместители тусалагчи, — руководствовавшиеся при вынесении решений традиционным монгольским правом, которое, однако, к рассматриваемому периоду подверглось некоторым изменениям и дополнениям, соответствующим уровню развития общественных отношений. Примечательно, что изменения в монгольском праве предпринимались не самими монголами, а маньчжурскими властями в рамках особого законодательства для монголов. Китайские процессуальные традиции, связанные с постоянными поборами с участников процесса, в полной мере были восприняты монгольскими князьями-судьями. В. И. Роборовский отмечал: «Все суды у князя кончаются постоянно чуть ли не полным разорением обвиняемого, а иногда и обеих судящихся сторон». В частности, путешественник привел пример о разбирательстве дела одного ламы, который пытался лечить больного, но тот умер: родственники покойного обратились к суду князя, в результате разбирательства которого лама был полностью обобран не только истцами, но и самим судьей[546].
Взяточничество приобрело в Монголии настолько распространенный характер, что тяжущиеся должны были делать подношение судьям даже за вынесение справедливого решения[547]. Впрочем, в условиях все большей интеграции в цинское правовое пространство монголы предпочитали решать свои споры путем мировых соглашений на основе обычного права и лишь в редких случаях обращались в собственные официальные инстанции. Что же касается судов китайских чиновников, то по своей воле монголы к ним старались не обращаться никогда: должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы такой суд состоялся, и тогда китайским судьям полагалось преподносить множество даров, что разоряло не только самих тяжущихся, но и население всего хошуна в целом[548].
Маньчжурские же чиновники разбирали дела, в которых одной из сторон выступал китаец[549]. Большинство подобных дел было связано с нарушениями в торговой сфере, в которой китайцы злоупотребляли неопытностью монголов в обеспечении своих интересов и защите прав. В результате монголы даже не могли защитить свои интересы в суде, потому что «китайцы умеют хорошо говорить и лгать» и «монгол никогда не будет прав перед китайцем»[550]. То же касалось и дел с участием иностранцев: например, Г. Н. Потанин в письме Н. М. Ядринцеву из Монголии в 1876 г. описывал, как оказался перед судом маньчжурского чиновника за то, что при осмотре монгольского города он случайно заехал в священное место и подвергся нападению монахов-лам[551].
Правом решения наиболее серьезных дел и пересмотра решений хошунных князей обладали сеймы, собиравшиеся, как уже упоминалось выше, в каждом аймаке не реже одного раза в три года. Правом наказания своих подчиненных обладали военные командиры всех уровней — до десятников включительно, которые имели право наказывать своих солдат, «которые не радеют о своих обязанностях»[552].
Наряду со свидетельствами участников процесса еще и в последней четверти XIX в. использовался старинный обряд «божьего суда». Г. Н. Потанин сообщает, что если вор оговаривал другого, а тот обвинял его в клевете, то «ставили два столба с перекладиной, на которую вешали: женские штаны, плеть, путы, череп человеческий и два камня — черный и белый, каждый весом в лан, завязанные в дабу; эта постройка называлась шокшиг». Спорщики проходили под перекладиной, после чего камни взвешивали: если вес черного после прохождения превышал вес белого, то считалось, что первый сказал правду, если наоборот, то его признавали клеветником[553].
Для получения доказательств подозреваемых подвергали порке (до 50 ударов розгами), причем продолжались такие экзекуции, как правило, до полного признания. При этом, как подчеркивают исследователи, подобные порки представляли собой только следственные действия и не зачитывались в счет наказания, если суд выносил обвинительный приговор[554]. Китайские процессуальные традиции существенно «обогатили» арсенал средств получения доказательств в монгольском суде. Весьма красноречиво описывает данную стадию процесса А. В. Бурдуков: «В одно из таких посещений мы застали нашего Максаржава в роли сурового судьи. Он разбирал какое-то запутанное дело о краже скота, находясь в возбужденном состоянии: глаза сердито сверкали, голос был тверд. Перед юртой толпились окруженные стражей закованные подсудимые, которых одного за другим вводили в юрту на допрос, тут же сидели и пострадавшие. При запирательстве, а также в случае сомнительных показаний обвиняемого заставляли ложиться ничком перед дверью юрты с оголенным задом. Двое дюжих молодцов держали его, а третий начинал неистово бить ниже сиденья и повыше коленных изгибов специально простеганным ремнем или палкой (бандза). Применялся и другой способ вынудить признание: подсудимого хлестали по щекам стеганой кожаной подо