швой; после нескольких ударов появлялась кровь. Он истошно кричал, обещая, что расскажет всю правду. Тогда его вновь вводили в юрту. Не выдержав такой сцены, мы ушли, но крики подсудимых в этот день слышались до позднего вечера»[555]. Н. М. Ядринцев упоминает и более жестокие варианты пыток — в частности, стягивание веревкой или ремнем ног или черепа[556].
Правоохранительная деятельность в Северной Монголии была организована из рук вон плохо. Обязанности по охране правопорядка были возложены на местное население, включая и борьбу с разбойниками. Однако, как отмечают российские очевидцы, эта деятельность была совершенно неорганизованной, и поэтому многочисленные шайки разбойников («хунхузов») не только грабили торговые караваны, но и нередко совершали налеты на сами селения, после чего, практически не встречая сопротивления, скрывались. Д. В. Путята не без иронии описывает случай, когда жители монгольского селения, через которое он проезжал, нашли у дороги мертвого разбойника, труп которого тут же заковали в цепи и повезли в ближайший ямынь, чтобы получить награду за его поимку[557].
Точно так же не предпринималось никаких мер в отношении поиска украденного имущества — если только сам пострадавший не принимал такие обязанности на себя. Даже когда жертвами ограбления становились иностранцы с высоким статусом, представители местных властей и населения находили «убедительные доводы», чтобы не заниматься поиском похищенного. Так, когда у отряда под руководством П. Д. Орлова во время ночевки было похищено несколько лошадей, проводники-дэрбэты тут же обвинили в краже урянхайцев, которых всех считали разбойниками, и только изобразили поиск воров и похищенных лошадей[558].
Лишь в крупных административных центрах, где размещались представители маньчжурской администрации и их китайская охрана, ситуация несколько отличалась в лучшую сторону. Дж. М. Прайс отмечает, что, пребывая в Урге, не был свидетелем серьезных преступных деяний за исключением мелких краж — что обеспечивалось большим количеством стражников, следивших за порядком днем и патрулировавших с собаками город ночью (когда запрещалось выходить на улицу за исключением самых важных дел), а нарушителей могли на некоторый срок посадить в колодку, выставив на всеобщее обозрение у городской тюрьмы[559].
Любопытно, что, несмотря на столь восхваляемую честность монголов, у них практиковался специальный ритуал, осуществляемый ламами (естественно, за вознаграждение!) и позволявший, по их воззрениям, легко найти пропажу и вора. Д. Белл приводит рассказ русского купца, у которого украли несколько концов камчатой ткани, и в ответ на его жалобу был проведен этот ритуал: «Один лама взял скамейку о четырех ножках и, поворачивая ее многократно во все стороны, поставил напоследок концом прямо против той палатки, где покража сия была спрятана»[560]. Еще один ритуал, оказавшийся, правда, куда менее эффективным, описывает британский турист Александр Мичи. Когда у него пропало из повозки несколько безделушек, подаренных ламой, пришли двое лам, которые попытались найти вора, используя колокольчик, книгу и свечу. По их словам, вор был обнаружен, но уже находился слишком далеко, чтобы его настичь[561]. Любопытно, что монголы попытались привлечь к проведению такого ритуала миссионеров Гюка и Габе, приняв их за лам и попросив найти пропавших коней: только после их отказа они отправились на поиски сами[562].
В случае бегства преступников хошунные правители организовывали его розыск силами своих подданных. Если выяснялось, что разыскиваемые могли находиться в соседних хошунах, требовалось получить разрешение вышестоящего начальства, для того чтобы продолжить розыски в них[563].
Глава VПутешественники об особенностях государственного и правового положения Южной (внутренней) Монголии
Более раннее подчинение областей Южной Монголии (Чахар, Тумэт, Ордос и др.) империей Цин, чем северомонгольских ханств Халхи, обусловило большую интеграцию южных монголов в имперское политико-правовое пространство. Этот процесс нашел отражение в многочисленных правовых актах маньчжурского и южномонгольского происхождения, многие из которых сегодня еще только вводятся в оборот[564]. Их содержание, впрочем, весьма существенно дополняется ценными сведениями российских и западных путешественников, побывавших в Южной Монголии в цинский период (XVII — начало XX в.) и оставивших записки, в которых они отразили изменения в самых разных сферах государственных и правовых отношений. Анализ этих записок позволяет проследить трансформацию реалий политико-правовой жизни южных монголов и все большее включение их в цинское имперское пространство.
Власть и управление. Поскольку южномонгольские владения ко времени установления и развития русско-монгольских отношений уже признали власть империи Цин, то в записках дипломатов сведений о них весьма мало — по-видимому, в силу того, что такие монгольские правители не являлись самостоятельными участниками международных отношений, и с ними участники русских посольств в контакты практически не вступали. Поэтому в записках русских путешественников XVII в. лишь изредка встречаются упоминания о южномонгольских политико-правовых реалиях, причем, как правило, в записках дипломатов, совершавших поездки именно в Китай, а не Монголию. Так, Федор Исакович Байков, руководитель дипломатической миссии в Китай в 1654–1656 гг., упоминает о «мугальских тайшах кочевных», которые «отложились от своих мугальцов… а служат китайскому царю»[565]. При этом дипломат уточняет, что они кочуют около города «Кококотана», и «называют их тубенцами». По всей видимости, речь идет о монголах-тумэтах, центр владений которых находился в г. Хухэ-Хото, и которые, в самом деле, уже в первой половине XVII в. признали власть империи Цин. Николай Гаврилович Спафарий, также побывавший в Китае в 1675–1677 гг., упоминает о «китайских ясачных мунгалах», которые «и поминки емлют, и дают»[566].
Несмотря на то что поначалу китайцы династии Мин, а затем и маньчжуры династии Цин, сохраняли в Южной Монголии традиционную систему власти и управления[567], они уже на начальном периоде своего господства в этом регионе стали активно вмешиваться во внутренние дела местных правителей, поддерживая наиболее лояльных себе представителей местной знати. Так, казак И. Петлин дает яркое описание правления некоей «Манчики царицы» (в другой версии «Манчикакут», или Малчикатунь) из «Широмугальской земли», которая правит кочевьями и городами и даже выдает «грамоту за своей печатью», с которой «пропустят за рубеж в Китайскую землю»[568]. П. И. Кафаров установил, что под именем «Манчики царицы» упоминается правительница Ордоса, фигурирующая в китайской историографии как Сань-нян-цзы («троекратная боярыня», получившая такой титул из-за своих трех браков) и, несмотря на наличие сыновей и внуков, самостоятельно управлявшая своим владением, при этом признавая власть империи Мин и получив от ее властей титул «Чжун-шунь фу-жень», т. е. «верная и покорная боярыня»[569]. Можно предположить, что сохранение власти за ней гарантировали именно китайские сюзерены. Подобная практика сохранялась и в последующие века маньчжурского господства. Так, А. М. Баранов, побывавший в хошуне Тушету-вана в 1906 г., упоминает, что после смерти бездетного князя трон должен был отойти его младшему брату, но вдова правителя обратилась к маньчжурским властям и добилась возведения на трон дальнего родственника правящего семейства — 14-летнего мальчика, которого «очень любила». Реальной властью при нем обладал совет во главе с той же вдовой[570].
В последующие периоды своего господства во Внутренней Монголии маньчжурские власти стали гораздо боле активно влиять на местную систему власти и управления. Территория делилась на 49 хошунов, объединенных под контролем шести сеймов, непосредственно подчинявшихся Лифаньюань. Ее представители обладали административной и судебной властью (в уголовных делах) над местными правителями, которую реализовали через цзянь-цзюней соседних китайских провинций[571]. В результате ко второй половине XIX в. монгольские князья Внутренней Монголии находились в куда большей зависимости от имперской администрации, сохраняя лишь отдельные элементы автономии. В некоторых хошунах этого региона дзасаки должны были отчитываться перед маньчжурской администрацией, а в других (в частности, Чахаре и Тумэте) — всю полноту гражданской власти даже непосредственно осуществляли назначаемые цинские чиновники туньчжи, подчиненные пребывающему в Калгане дутуну[572]. Монгольские чиновники в южномонгольских хошунах считались государственными служащими и получали из императорской казны жалованье[573], что влекло их прямое подчинение вышестоящей маньчжурской администрации. Кроме того, согласно Н. Я. Бичурину (о. Иакинфу), южномонгольские князья должны были прибывать в Пекин с данью раз в три года (а не в четыре, как халхасские владетели)