Интеграция монгольской знати в административную систему Цин находила отражение в поведении местных представителей власти и даже простых жителей. Путешественники XIX в. отмечают, что чахары, поскольку они раньше других монголов примкнули к маньчжурам и снискали за это их расположение, вели себя дерзко и вызывающе не только в отношении других монголов, но и иностранцев, а также позволяли себе не подчиняться даже низшим маньчжурским чиновникам. Так, Осип Михайлович Ковалевский отмечает, что почтовые служащие в Чахаре отказывались выполнять приказы сопровождавшего его маньчжура-битикчи, заявляя, что следуют распоряжениям лишь собственного начальства[575].
Впрочем, слишком явная маньчжурская политика ассимиляции монгольской знати со временем стала вызывать у значительной части аристократии, включая и представителей правящей верхушки враждебную реакцию. Возможно, не без вмешательства извне (в частности, со стороны России и Японии) в начале XX в. среди южномонгольских правителей стали появляться ревнители традиций, призывавшие своих коллег и подданных не поддаваться ассимиляции, причем некоторым из них приходилось даже бежать из родовых владений в Северную Монголию, опасаясь преследований со стороны маньчжурских властей[576].
Система налогов, сборов и повинностей. Как и население Халхи, южные монголы (суниты и чахары) представляли для властей Цин ценность как воины. Но, в отличие от своих северных сородичей, несли службу не только в составе собственных воинских соединений. Так, согласно сообщению И. В. Якоби, уже в середине XVIII в. чахары были включены в маньчжурскую военную систему: «Состоят под желтым знаменем»[577]. В следующем столетии окончательно закрепляется система воинской организации чахаров, которые, подобно собственно маньчжурским, делились на знамена и считались гвардией императоров, что предполагало предоставление им разного рода льгот и преимуществ[578]. Военнообязанными считались все мужчины в возрасте от 18 до 60 лет[579].
Как и у северных монголов, виды воинской повинности у жителей Внутренней Монголии были весьма разнообразны. Определенное число монгольских молодых людей призывалось на службу в гарнизоны ряда крепостей на территории самой же Южной Монголии[580]. Однако в экстренных случаях южномонгольские войска направлялись и в другие регионы империи Цин для борьбы с иностранными интервентами или восставшими окраинами. Так, В. В. Гаупту его информаторы говорили, что чахарские отряды даже участвовали в боевых действиях против «энджели», т. е. англичан в Первой опиумной войне[581]. Позднее чахаров задействовали в подавлении восстаний тайпинов и во Второй опиумной войне[582]. Кроме того, как уже упоминалось, во время восстания в Восточном Туркестане и Илийском крае отряд чахарской конницы был направлен в Ургу — столицу Северной Монголии[583].
Ездившие в Пекин в знак своего вассалитета владетельные князья и дарги (руководители сеймов) несли огромные траты на эти поездки, причем не столько за счет дани императору (которая, как уже неоднократно отмечалось, нередко носила символический характер), сколько на подношения императорским придворным сановникам и чиновникам Лифаньюань, на обеспечение своих немалых свит, состав которых также утверждался цинским законодательством для монголов, и проч.[584]
При этом, в отличие от северных монголов, на жителей Внутренней Монголии постепенно стал распространяться ряд налогов и повинностей, которые несли и сами китайцы. Так, уже в 1830–1840-е годы проживавшие в этом регионе ойраты должны были содержать китайские войска, платя налог скотом и неся в пользу китайских чиновников другие повинности[585]. По словам ученого-астронома Германа Александровича Фритше, несколько раз побывавшего в Монголии в конце 1860 — начале 1870-х годов, «чахары… частью слились с китайцами»[586]. Так, тумэты в конце XIX в. не только поставляли людей в караулы, полицию столичного города Хух-Хото, стражу ямыней и городских ворот, охрану храмов и даже уборщиков для плаца, но и постоянно платили подати с дворов и лавок, сборы за пользование каменноугольными копями, с продажи и покупки домов, а также несли подводную повинность, т. е. предоставляли повозки для нужд маньчжурской администрации и армии[587].
Учитывая постепенность распространения практики обложения налогами южномонгольского населения, ситуация с взиманием налогов в отдельных регионах была весьма неопределенной. Забайкальский предприниматель Николай Александрович Хилковский по итогам своей поездки во Внутреннюю Монголию в 1862 г. отмечал, что монголы «безусловно исполняют все тяжести, налагаемые на них начальством по произволу последних»[588]. Михаил Васильевич Певцов вспоминал, как китайские чиновники в его присутствии приезжали в хошун торгоутов и под предлогом сбора налогов в казну (которые на тот момент еще не были официально установлены) собирали с населения большое количество скота, который затем продавали китайским же торговцам[589]. Российский дипломат и путешественник Елим Павлович Демидов, князь Сан-Донато, также отмечал, что «образованные» китайские чиновники собирают с несчастных монголов незаконные поборы, которые потом делят с «его превосходительством губернатором»[590]. В результате, когда монголам нужно было, и в самом деле, уплачивать налоги, у них не оказывалось достаточно средств. Так, алашаньский хошун задолжал Пекину около 150 тыс. лан серебра, а когда его возглавил новый князь, долг вместе с процентами составил уже около 300 тыс., тогда как благосостояние подданных к этому времени ничуть не возросло. Князю удалось немного поправить положение, добившись от центральных властей ежегодных субсидий в 20 тыс. лан для поддержания гарнизона в боевой готовности, хотя, как уже отмечалось, потребность маньчжурских властей в монгольских войсках к концу XIX в. существенно снизилась[591].
Но если жители Чахара, Ордоса, Тумэта и др. все же пользовались определенными льготами и привилегиями, то еще одни обитатели Внутренней Монголии жившие между северными и южными монголами, суниты — напротив, являлись самыми бесправными жителями Монголии, которых притесняли и местная знать, и маньчжуры, не предоставляя никаких льгот и привилегий. Так, когда русская духовная миссия, сопровождаемая Е. Ф. Тимковским, прошла Халху и вошла в улусы сунитов, последним пришлось сопровождать ее не только без всякого вознаграждения, но и питаться в пути за собственный счет[592].
Как уже отмечалось выше, в XVIII в. маньчжурские власти активно взялись за возрождение системы дорожных станций и, как следствие, восстановление самих путей сообщения, причем начали это как раз с Южной Монголии. Первыми «пострадали» от этой политики, опять же, суниты: С. Рагузинский в 1726 г. упоминал, что на них была возложена повинность по предоставлению русскому посольству подвод[593]. А столетие спустя Южная Монголия уже вся была покрыта сетью дорог, вполне пригодных для передвижения путешественников и торговых караванов, что отмечали и сами же русские торговцы, весьма критично оценивавшие состояние транспортной инфраструктуры в Северной Монголии[594].
При этом организация пользования услугами многочисленных почтовых станций во Внутренней Монголии была поставлена гораздо лучше, чем в Халхе. Согласно Ц. Жамцарано, право на них подтверждалось наличием у чиновника или гонца пайцзы — металлической дощечки, свидетельствующей о статусе и полномочиях ее обладателя, что являлось традицией, сохранившейся со времен империи Чингис-хана[595].
Южные монголы несли еще одну специфическую повинность в пользу цинских властей. В регионе выделялись специальные пастбища для императорских стад верблюдов, коров, лошадей и проч. Ряд семейств чахаров из поколения в поколение работали смотрителями этих стад («йо-му») и должны были возмещать за свой счет потери в поголовье. Значение этих пастбищ подчеркивалось тем, что областью, в которой они располагались, управлял даже не монгольский князь, а китайский вице-губернатор. Поначалу, несомненно, эта повинность была связана с вышеупомянутой политикой «сбережения сил монгольского народа»: эти семейства считались освобожденными от несения всех прочих повинностей, получали жалованье 12 лан серебра в год (их начальник (дарга) — 24 лана) и, кроме того, могли пользоваться шерстью баранов или верблюдов, ездить на лошадях при выполнении своих обязанностей и т. д.[596] Со временем же смотрители даже научились получать прибыль «за счет императора», обменивая с китайцами за небольшие деньги хороший скот на плохих и старых животных. При этом количество голов скота не уменьшалось, и императорские ревизоры не имели оснований привлекать смотрителей к ответственности[597]