.
Правовое регулирование экономических отношений.Интеграция южных монголов в имперское пространство осуществлялась и в отношении их жизненного уклада: цинские власти всячески стремились привязать их к земле и в результате распространить на них статус китайцев-земледельцев, в том числе и обязанность платить все налоги и сборы, взимаемые с последних[598]. Еще в последней трети XVIII в. академик Иоганн Готлиб Георги отмечал, что монголы, уже давно пребывавшие под китайским владычеством, «пришли напоследок в такое убожество, что принялись за земледелие, к которому китайцы всеми мерами их поощряют»[599]. Его коллега Иоганн Петер Фальк сообщает, что аналогичным образом маньчжуры заставили заниматься земледелием и только что покоренных ими ойратов (переселенных ими после разгрома в южномонгольские области)[600].
На западе региона, в Тумэте, многие монголы уже в первой половине XIX в. окончательно перешли к землепашеству, восприняли обычаи и даже язык китайцев, в результате чего под покровительством маньчжурских властей стали жить лучше своих сородичей-кочевников, на которых уже смотрели с презрением[601]. Синолог В. П. Васильев, пребывавший в Цинской империи в 1840–1850 гг. отмечал, что ряд южномонгольских племен уже перешел к земледелию — за исключением чахаров, на землях которых паслись императорские стада, и суннитов, земли которых просто-напросто не подходили для земледелия[602]. В области Ордос монгольские обычаи и традиционная монгольская система управления сохранялись, но побывавшие там в конце XIX в. путешественники отмечали, что и тут было много монголов, которые заимствовали китайские обычаи и даже образ жизни — стали носить китайскую одежду, жить в глинобитных фанзах вместо юрт, их администраторы перенимали китайскую бюрократическую систему. Естественно, для цинских властей этот процесс представлял прекрасную возможность для реализации планов по полному уравниванию местного население с жителями китайских регионов и, соответственно, распространению на них цинской системы налогообложения[603]. Российские путешественники начала XX в. также отмечали, что оседлых монголов было все больше по мере приближения к собственно китайским границам[604].
Естественно, превращение пастбищ в сельскохозяйственные угодья не могло не привлечь во Внутреннюю Монголию китайских поселенцев, которым, как мы помним, долгое время был закрыт путь в обширные степи Северной Монголии. Уже в конце XVIII в. оседание южных монголов происходило вслед за появлением на их землях китайцев-земледельцев, сначала получавших права на захваченную ими землю по решению маньчжурской администрации пограничных районов, затем — как бы «по просьбе» самих южномонгольских владетельных князей[605].
Однако уже вскоре китайская колонизация стала принимать столь угрожающие масштабы, что местные князья на своих сеймах раз за разом единогласно принимали решения об отказе в предоставлении китайским поселенцам даже «пустопорожних земель»[606]. По словам Г. А. Фритше, официальные маньчжурские власти «из корысти» продавали китайским мандаринам земли в юго-восточной Монголии, которые формально были «приписаны к дворцу Же-хо», т. е. считались государственной собственностью[607]. Прямым следствием таких решений стал захват монгольских владений с использованием особой «системы», по сути, сочетавшей в себе «обман и насилие»[608]. А. Давид сообщает также и об открытых вооруженных захватах китайцами монгольских земель и постройке там каменных домов[609]. В результате уже в конце XIX в. в Южной Монголии насчитывались десятки чисто китайских деревень[610]. По свидетельству британского военного Джорджа Перейры, побывавшего в Южной Монголии в 1910 г., по Ордосу свободно перемещались китайские кули в поисках работы[611]. В Алашане и Ордосе китайские фирмы, пользуясь экономической зависимостью от них местных князей, присваивали себе также карьеры каменного угля и лесные массивы, уничтожая леса в процессе изготовления деревянных изделий[612].
Вместе с тем маньчжурские власти не были заинтересованы в окончательном обеднении своих монгольских подданных — что, к тому же, как уже отмечалось, могло привести и к их восстаниям против империи Цин. Поэтому время от времени наиболее бедным родам и аилам предоставлялась возможность несколько повысить свое благосостояние. В частности, еще С. Рагузинский в первой четверти XVIII в. упоминает, что монголам, у которых были «самые убогие юрты», было дано разрешение беспошлинно добывать соль и возить ее в Китай на продажу[613]. Несмотря на то что эта льгота действовала в последующие столетия[614], добыча соли не привела к существенному улучшению материального положения этих монгольских родов, поскольку они так и не научились выгодно ее продавать и могли за счет этой торговли удовлетворять лишь свои насущные потребности[615].
Впрочем, несмотря на значительную интеграцию в цинское политико-правовое и социально-экономическое пространство, южные монголы в целом, как и их северные сородичи, даже в начале XX в. не принимали активного участия в торговой деятельности. Согласно американскому миссионеру Джеймсу Хадсону Робертсу, монголы совершенно не владели искусством купли-продажи, и китайские торговцы могли абсолютно произвольно назначать цены за их товары, скупая их по дешевке, да еще и заставляя монголов влезать к ним в долги[616]. Э. Кендалл отмечала, что «монгол продаст только тогда, когда ему срочно нужны деньги»[617]. Более того, согласно миссионеру Джону Хедли, некоторые южномонгольские князья даже прямо запрещали своим подданным заниматься коммерцией и требовали сохранять привычный им кочевой и скотоводческий образ жизни[618].
Впрочем, отдельные южные монголы, подвергшиеся китайскому влиянию, пытались вести торговлю. Григорий Николаевич Потанин упоминает о монгольском купце из Ордоса, возглавлявшем собственный торговый караван[619]. Однако в большинстве своем такие торговцы не обладали достаточным опытом и потому редко получали значительные прибыли. Во-первых, им приходилось тратиться на уплату торговых пошлин и взятки чиновникам для получения разрешений на торговлю. Во-вторых, китайские торговцы, узнав о подходе этих караванов к городам, высылали им навстречу своих приказчиков, которые с легкостью убеждали монголов продать все товары по низкой цене, а сами потом сбывали их на городских рынках намного дороже[620]. Тем не менее сам факт знакомства с китайскими торговыми реалиями не прошел бесследно для монголов: некоторые из них, побывав во «внутренних» китайских областях, узнавали действительную стоимость тех или иных товаров, которые прежде за бесценок сбывали китайцами и теперь отказывались признавать столь низкую цену. В результате китайским торговцам приходилось идти на компромисс: если монгол покупал привозимые ими товары за серебро, цена устанавливалась вдвое ниже, чем когда он расплачивался кожами и т. п.[621]
Некоторые князья из Внутренней Монголии, имевшие опыт торговли с китайцами, использовали «административный ресурс» в своих торговых делах. Военный исследователь Центральной Азии Всеволод Иванович Роборовский упоминает об одном южномонгольском князе, который по прибытии российской экспедиции запретил подданным торговать с ее членами, пока не продал им своих верблюдов по завышенной цене (по 30–35 лан серебра за каждого вместо 20). И только распродав собственный скот, он позволил другим местным торговцам предлагать экспедиции верблюдов, причем по той же завышенной цене. Роборовский также отмечал, что торговля для монгольских князей являлась весьма доходным делом еще и потому, что многие товары для продажи доставались им даром — в виде налогов или подношений от собственных подданных[622].
Как и в Северной Монголии, в Южной ее части жители пытались заниматься частным извозом. Однако если халхасцы сумели «монополизировать» этот рынок, даже вытеснив оттуда русских извозчиков, то во Внутренней Монголии ситуация складывалась совершенно иначе: китайцы всячески вводили монголов в убытки. В. П. Васильев в своем дневнике 1840-х годов упоминает, что в Калгане из-за проволочки в выдаче китайским торговцам билетов на ведение дел в Монголии простаивало 30 тыс. верблюдов, и никаких компенсаций за простой хозяевам не поступило[623]. А к концу XIX в. китайские фирмы в Южной Монголии стали предпочитать держать собственных верблюдов, тем самым экономя на транспортных расходах[624]. Лишенные возможности продавать и сдавать в аренду лошадей и верблюдов, т. е. единственное средство заработка, «жадные до денег» местные жители стали наниматься в проводники к иностранцам, хотя зачастую сами не знали местности и дорог