В отличие от Северной Монголии, в Южной имелись в значительном количестве стационарные тюрьмы. Д. Гилмор в своих записках уделяет целую главу описанию одной из них. Это было небольшое деревянное здание с прочными стенами. Внутри было две колодки-канги и несколько матов, котел и два ведра для воды, а в центре был люк, открывающий вход в подземную камеру глубиной 10 футов, шириной 8 и длиной 20, пол которой, в отличие от верхнего помещения, был земляной; никаких удобств здесь также не было. Заведовал тюрьмой тюремщик, подчинявшийся «вице-губернатору» (т. е. туслагчи), в подчинении которого были два солдата-охранника. Ко времени посещения миссионером тюрьмы в ее верхнем помещении пребывало шесть преступников, нижнее занято не было[651]. Столь фундаментальное строение являло собой резкий контраст с «присутственными местами» Халхи, которые обычно представляли собой юрты разной величины[652].
Суд и процесс. Китайское и маньчжурское влияние во Внутренней Монголии проявилось и в более четко структурированном судебном процессе, чем в Халхе. Большинство уголовных дел и частных тяжб разбирали сами князья или даже специально назначавшиеся ими чиновники[653]. Более значительные уголовные преступления разбирались представителями маньчжурских властей, однако отношение к ним было одинаково и в северных, и в южных регионах. По своей воле монголы к ним старались не обращаться никогда — должно было случиться нечто из ряда вон выходящее, чтобы такой суд состоялся, и тогда полагалось преподносить множество даров китайским судьям, что разоряло население. П. К. Козлов как раз описывает такую ситуацию: один из монголов в дороге убил другого в пылу ссоры, причем свидетели не только не схватили убийцу, но и не сообщили о преступлении, просто похоронив убитого у дороги; однако среди них оказался чиновник, который и поставил власти в известность об убийстве. А поскольку в Южной Монголии за эти преступления судили китайские власти, то к моменту приезда российской экспедиции как раз и ожидали таких чиновников для суда[654].
В. И. Роборовский также описывает ситуацию, когда монголы, страдавшие от грабительских действий тангутов, старались решать споры с ними не в китайском суде, а через посредников. Они обратились к местному ламе, чтобы «устроить дело миром», заявив, что в случае неисполнения его решения они намерены, в свою очередь, «решить дело оружием, в надежде на то, что виновники вражды будут наказаны богом и потерпят поражение». Об обращении к китайским чиновникам они даже не думали, поскольку «тангуты закупят их подарками, а монголам житье будет еще хуже, ибо тангуты будут еще с большей дерзостью относиться к монголам»[655]. Несомненно, монголы знали, о чем говорили, поскольку в их памяти живы еще были прецеденты предыдущих разбирательств китайскими чиновниками дел с участием монголов и проживавших среди них тангутов, причем «тангуты, хорошо платившие китайским чиновникам, всегда бывают правы, монголы же остаются виноватыми»[656].
Д. Гилмор — один из немногих путешественников, описавших саму процедуру судебного разбирательства, на котором ему довелось находиться. Суд происходил в большом шатре голубого цвета и в присутствии большого числа чиновников. Подсудимых вводили в шатер и ставили на колени перед судьями — двумя-тремя чиновниками-мандаринами, которые восседали за столом с разложенными на нем бумагами; ожидавшие суда преступники оставались снаружи, также на коленях. В самом шатре и вокруг толпились зрители, довольно четко распределившиеся на сторонников подсудимых и потерпевших. При этом четкой очередности выслушивания показаний сторон не было, и прения зачастую превращались в перепалку. Телесные наказания, к которым приговаривались подсудимые, осуществлялись тут же[657].
Несмотря на вполне обоснованную предубежденность населения против официальных судов, нельзя не отметить, что в ряде случаев судьи старались учитывать не только факт преступления и причиненный им ущерб, но и обстоятельства его совершения, а также личность преступника. В результате даже причинение значительного имущественного вреда могло быть прощено, а причинивший его — отделаться минимальным наказанием. Все тот же Гилмор описывает ситуацию с молодым ламой, который разжег в степи костер, что привело к сильному пожару, в результате которого сгорело имущество проходившего мимо каравана. На суде лама заявил, что не имел преступных намерений и, кроме того, являлся единственным сыном своего престарелого отца, о котором заботится. В итоге суд приговорил его к 30 ударам плетью, даже не заставив снять халат, что, по выражению миссионера, было «типично монгольским» судебным решением[658]. Он также отмечает, что преклонный возраст мог послужить смягчающим обстоятельством: в его присутствии одного старика старше 60 лет наказали за кражу 30 легкими ударами плети. Зато молодого 20-летнего ламу, также обвинявшегося в воровстве, сурово наказали розгами, невзирая на его духовный статус[659].
В некоторых случаях пытки помогали добиться не только обвинения, но и оправдания. Так, Д. Гилмор описывает, как несколько монголов обвинялись в конокрадстве, причем среди них был весьма приличный молодой человек, сын чиновника. Как и остальные, он подвергся пытке, которая могла бы продолжаться, если бы другой подследственный после серии ударов не сознался, что оговорил его[660]. Примечательно, что наряду с пытками виновность подсудимого могла устанавливаться «при помощи гаданья — кидания костей с очками и проч. судебных приемов, создаваемых усмотрением членов суда»[661].
В заключение приведем рассказ Э. Р. Гюка и Ж. Габе, который дает основание полагать, что некоторые южные монголы в полной мере сумели освоить методы взаимодействия и с китайскими дельцами, и с официальными судами и использовать их к собственной пользе. Как рассказывают миссионеры, один монгол принес китайским ростовщикам слиток серебра, весивший, по его словам, 52 унции, но китайцы, желая его обмануть, заявили, что его вес 50 унций, с чем он согласился. Затем китайцы обнаружили, что слиток фальшивый и вызвали монгола в суд: за фальшивомонетничество грозила смертная казнь. На суде монгол отрицал, что знал о том, что слиток фальшивый, говоря, что он «простой, не хитрый человек», и, в свою очередь, потребовал перевесить слиток. Когда оказалось, что он весил все же 52 унции, суду пришлось принять решение в пользу монгола и присудить китайских ростовщиков к наказанию палками[662].
Заключение
Анализ записок российских и западных путешественников XVII — начала XX в. убеждает в их ценности как источника сведений о традиционной государственности и праве монголов данного периода. При этом они могут рассматриваться и как дополнительный источник по отношению к монгольским правовым памятникам при реконструкции монгольской системы власти и права, и как самостоятельный — при прослеживании эволюции политических и правовых изменений в Монголии на различных этапах данного исторического периода.
Собирательным понятием в рамках исследования оказались не только «путешественники», но и собственно «монгольское государство и право»: нам удалось увидеть, насколько существенно разнились политические, административные и правовые реалии в различных регионах Монголии — в Западной (Джунгарии), Северо-Восточной (Халхе) и Южной (Внутренней). Да и в каждом из этих регионов состояние государственных и правовых отношений зависело от конкретного этапа исторического развития. В частности, сведения путешественников дают основание констатировать весьма высокий уровень развития государственности и права Джунгарского ханства, «модернизация» которого насильственным образом была прервана сначала смутами внутри самого этого государства, а потом — уничтожением войсками империи Цин. Государственные и правовые традиции Северной Монголии сохранялись на протяжении всего рассматриваемого периода, несмотря на политику интеграции, которую со временем все более активизировала в Халхе империя Цин. Южная же Монголия, сохраняя значительную часть самобытных традиций в сфере власти и права, тем не менее оказалась гораздо плотнее вовлечена в цинское политико-правовое и социально-экономическое пространство.
Таким образом, записки путешественников, и в самом деле, позволяют в значительной степени сформировать «историко-правовую карту» Монголии, помогают осознать особенности политического и правового развития ее различных регионов и племен, учесть влияние внутренней специфики и внешних факторов. В какой-то мере это можно расценивать как точку отсчета для специальных исследований в отдельных частях Монголии на стыке истории государства и права, востоковедения (монголоведения) и этнографии. К последней данные записки имеют отношение, поскольку российские и западные современники имели возможность наблюдать правовые реалии Монголии на практике и, следовательно, их сведения отражают не «писаное», а «живое» право[663].
Кроме того, по нашему мнению, анализ записок путешественников о монгольской государственности и праве представляет собой весьма обширный и ценный материал для исследований в области юридической антропологии. Во-первых, это — источник сведений о монгольском праве и его практическом применении, особенностях монгольского правосознания и отношения к праву, поскольку путешественники отражали в своих записках те отношения, которые наблюдали, а нередко и становились их непосредственными участниками, имели возможность ознакомиться с правовыми воззрениями местных жителей. Во-вторых, представляет интерес и анализ позиции самих авторов записок: какие именно аспекты правового развития монголов их интересовали, как они оценивали уровень этого развития, принципы и конкретные нормы права. Таким образом, записки путешественников для нас одновременно являются источником знаний и о «правогенезе» монголов рассматриваемого периода, и в какой-то степени об одном из ранних этапов в становлении отечественной и зарубежной юридической антропологии с ее особыми методами и подходами, проявившимися в сборе и анализе информации о правовых реалиях кочевников Восточной Азии.