а того, что она нередко была весьма ограниченной. Например, Василий Старков в статейном списке по итогам посольства 1638–1639 гг. к хотогойтскому Алтын-хану Омбо-Эрдэни (1627–1657) сообщает, что после отъезда из ханской ставки на посольство напали монголы и ограбили его. Когда же посол спросил сопровождающего их ханского сановника, как хан позволил такое, тот отвечал, что это были люди не хана, а его зятя Тайчин-«табуна», за которых Алтын-хан ответственности не несет[76]. Впрочем, зависимость ханов от знати русские послы порой умудрялись использовать и в собственных интересах. Так, сын боярский Яков Остафьевич Тухачевский, глава посольства к Алтын-хану в 1635 г., убедившись, что хан не намерен «шертовать» московскому царю, объявил его приближенным «табунам», (т. е. табунангам, ханским и княжеским зятьям), что правитель хочет заставить именно их принести присягу Москве и, соответственно, исполнять обязанности, платить дань и проч. В результате монгольские аристократы убедили хана дать шерть русскому послу[77].
Правовое положение буддийского духовенства.Большое значение в политической жизни монгольских ханств стали приобретать высокопоставленные представители буддийского духовенства, несмотря на то что буддизм в качестве официальной государственной религии был принят в монгольских ханствах сравнительно недавно. Так, Иван Петлин, совершивший дипломатическую поездку в Китай через Монголию в 1618–1619 гг., сообщал, что «кутуфта [Джебзун-дамба-хутукта, Ундур-гэгэн, Богдо-гэгэн I (1639–1724)] — Р. П.] — то по нашему патриарх»[78]. Н. Спафарий также пишет, что «кутухту ламу» «слушают вельми мунгальские все тайши»[79]. В статейном списке посольства боярина Федора Алексеевича Головина в Китай в 1689 г. упоминается, что Богдо-гэгэна почитали не только халхасские монголы, но и южномонгольские князья, официально признававшие власть империи Цин[80].
Московские дипломаты неоднократно упоминают про участие буддийских лам в политической жизни монгольских ханств, в том числе и при проведении дипломатических переговоров. Некоторые из послов ограничиваются краткими упоминаниями о том, что среди ханских приближенных на приеме присутствовали также и ламы («лабы»)[81].
Отдельные же священнослужители обладали реальным политическим авторитетом и могли существенно влиять на политику ханов, в том числе и на международном уровне. В качестве такового в посольской документации неоднократно упоминается Даин-Мерген-ланза — влиятельный священнослужитель, в свое время являвшийся духовным наставником Алтын-хана Шолоя-Убаши (нач. XVII в. — 1627 г.), который его «во всем слушал», а затем — и его наследника Омбо-Эрдэни, у которого, как говорили его приближенные русским послам, «с лабою [ламой. — Р. П.] все нераздельно»[82]. Как сообщал вышеупомянутый Я. О. Тухачевский, Даин-Мерген-ланза позволял себе даже публично выговаривать хану за его нежелание «шертовать» русскому царю, на что тот покорно отвечал, что ждал лишь его прибытия, чтобы совершить церемонию принесения шерти[83]. К этому священнослужителю московские власти даже отправляли отдельные посольства с официальными посланиями и дарами — например, в 1636–1637 гг. у него побывал сын боярский Бажен Константинович Карташев, а в 1638–1639 гг. — сын боярский Степан Иудич Неверов[84]. В 1686 г. боярский сын Спиридон Ходоногов был отправлен к Ундур-гэгэну[85]. Тушету-хан Чахундоржи (1655–1698), принимая в 1677–1678 гг. посольство сына боярского Ф. Михалевского и подьячего Г. Шешукова, сам направил послов в ставку хутукты, т. е. Ундур-гэгэна[86]. Помимо самого Богдо-гэгэна официальные контакты с московскими дипломатами осуществлял «шанзаб», т. е. шанцзотба, официальный «управляющий делами» главы монгольской церкви[87]. Наиболее влиятельные священнослужители также направляли собственных послов к московским властям, т. е. имели право осуществлять самостоятельные внешнеполитические контакты[88].
Однако стоит отметить, что русские дипломаты, столь много внимания уделившие статусу монгольских церковных иерархов, являлись современниками весьма влиятельных глав русской православной церкви — таких патриархов, как Филарет (1619–1633) и Никон (1652–1667), титуловавшихся не только патриархами, но и «великими государями». Есть основания полагать, что московские послы могли в известной степени проводить параллели между высшим духовенством Московского царства и современных ему монгольских государств, рассматривая деятельность буддийских церковных иерархов в тех же категориях, в каких действовали представители русского высшего православного духовенства. По-видимому, неслучайно вышеупомянутое отождествление И. Петлиным «кутуфты» с патриархом.
Также нельзя не упомянуть, что лишь после долгих лет дипломатических взаимоотношений московские посланцы осознали религиозную принадлежность монголов. Так, В. А. Тюменец в 1616 г. и Я. О. Тухачевский в 1635 г. стремились убедить Алтын-ханов «шертовать» «по своей мусульманской вере» «на куране» [Коране. — Р. П.][89], как и ряд последующих дипломатов. И лишь уже в 1670-е годы московские послы уже определенно сообщают о поклонении монголов «богом своим бурханом»[90].
Налоги, сборы и повинности.С вопросами государственного управления тесно связана еще одна сфера правоотношений — налоговая система монголов. Впрочем, сразу следует подчеркнуть, что московские дипломаты освещают ее весьма скудно. В посольской отчетной документации чаще всего речь идет о дани, которую московские власти хотели бы (хотя бы чисто формально) получать с монгольских вассалов. Соответственно, эти сведения могут помочь сформировать представления, в какой форме могли собираться налоги и в самой Монголии. Так, вышеупомянутый посол к Алтын-хану В. Старков упоминает, что Даин-нойон направил в Москву дань в виде 50 соболей «в козицах», восьми бобровых шкур, двух шкур «барса да ирбиса», двух шкур росомахи[91]. Также есть упоминания, что в качестве дани направлялось серебро, которое специально закупалось для этой цели в Китае[92].
Есть сведения и о некоторых повинностях, которые несли монголы. Так, в статейном списке Ф. А. Головина упоминается, что монгольские вассалы китайских императоров должны были поставлять воинов для боевых действий империи Цин (в том числе и для нападений на русские пограничные крепости), к чему они, впрочем, были «зело склонны»[93]. Дипломаты, побывавшие у северных монгольских князей, сообщают, что ханы отряжали сопровождающих для них, что тоже можно рассматривать как своеобразную повинность[94].
Обращает на себя внимание отсутствие упоминаний московскими дипломатами почтовых станций, которые имели широкое распространение в Монголии в имперский период (XIII–XIV вв.), а также, как мы увидим ниже, и в период пребывания страны под маньчжурским владычеством, особенно в XIX — начале XX в. Судя по всему, к XVII в. в связи с феодальной раздробленностью почтовая система в Монголии исчезла, и правители не видели необходимости в ее восстановлении и поддержании.
Как следствие, не было никакой регламентации обеспечения проезжающих официальных лиц транспортом, продовольствием и проч., о чем постоянно упоминают в своих отчетах московские дипломаты — а ведь такое обеспечение еще со времен Монгольской империи было чрезвычайным сбором, взимавшимся с населения той местности, по которой проезжали послы. При этом степень обеспечения их лошадьми и кормами зависела либо от доброй воли принимавших их монгольских правителей, либо же от содержания привозимых ими посланий российских властей. Так, одни дипломаты выражают полное довольство получаемыми кормами во время поездки к монгольским правителям и пребывания в их ставках[95]. Другие же говорят, что их весьма скудно снабжали «кормом»[96]. В отдельных случаях причины недостаточного снабжения дипломатов продовольствием и транспортом оговариваются специально. Например, когда Алтын-хан Омбо-Эрдэни убедился, что посол В. Старков и его спутники не намерены отходить от жестких инструкций, данных им московскими властями, он существенно урезал количество продовольствия, предоставлявшегося им[97].
Послы же, проезжавшие через Монголию в Китай, как правило, жалуются на практически полное отсутствие продовольственного и транспортного обеспечения. И. Петлин после своей поездки в Монголию и Китай даже направил специальную челобитную царю Михаилу Федоровичу, прося «пожалования» за то, что во время путешествия он и его спутники «и голод, и нужу терпели, и всякой скором ели»[98]. Ф. Байков тоже жалуется, что монгольские провожатые не только не предоставляли им лошадей, верблюдов и корма, но и даже запрещали послам покупать их в попутных монгольских стойбищах[99]