Наиболее опасными считались преступления против монарха, государственных интересов. В период, когда Бухара была «закрыта» для иностранцев, особенно для иноверцев, многие из тех, кто рисковал нарушить этот запрет, обвинялись в шпионаже, и единственным наказанием в этом случае была смертная казнь. Наверное, наиболее известным примером стала расправа эмира Насруллы с английскими офицерами Ч. Стоддартом и А. Конолли, которые после долгого заключения, продлившегося более года, были казнены в 1842 г., несмотря на попытки Англии, России и других европейских держав добиться их освобождения[51]. Их обвинили в сборе сведений об эмирате для организации английского вторжения и публично обезглавили (по другим сведениям — задушили[52]). При этом, чтобы их вина выглядела более тяжелой, Стоддарта обвинили в том, что он якобы ложно принял ислам, а Конолли — в шпионаже в пользу не далекой Англии, а ближайших врагов — Хивы и Коканда. Вскоре после их казни в Бухаре появился еще один европеец, которого эмир также обвинил в шпионаже, приказал бросить в тюрьму, ослепить и казнить [Wolff, 1846, р. 247–248].
Надо полагать, что подобные жестокие меры были связаны с тем, что как раз в этот период Великобритания предприняла попытку взять под контроль Афганистан (Первая англо-афганская война (1839–1842)), и бухарский эмир своим решением в отношении британских агентов, видимо, демонстрировал, что он более решительный монарх, чем афганский эмир, и не допустит посягательств англичан на свои владения. В последующие десятилетия, когда отношения Бухары с Англией и другими европейскими державами стали уже не столь напряженными, европейцы перестали подвергаться такому смертельному риску, прибывая в Бухару. Например, в 1862 г. в столицу эмирата прибыли трое итальянцев, которые намеревались заняться шелководством, но также были обвинены в шпионаже и… в намерении отравить население Бухары чаем с алмазной пылью [Вамбери, 2003, с. 142]. На этот раз российским властям (в частности, оренбургскому генерал-губернатору А. П. Безаку) удалось добиться их освобождения [Жакмон, 1906, с. 77–80].
Нередко основанием для расправы с неугодными сановниками становилось обвинение в измене или посягательстве на эмира, его семейство и гарем. Венгерский путешественник А. Вамбери приводит два таких примера, имевших место также в правление эмира Насруллы (преемник которого, Музаффар, по оценкам европейцев был менее жесток при наказании преступников). Так, эмир казнил одного из видных придворных сановников, обвинив его в том, что тот «бросил двусмысленный взгляд на одну из придворных рабынь». Другой сановник, один из высокопоставленных военачальников Шахрух-хан, беглый наместник персидского Астрабада, был также обвинен, лишен имущества и сослан. Впоследствии оказалось, что Насрулла решил заполучить роскошный дворец в персидском стиле, который тот построил себе в Бухаре, потратив на него 15 тыс. золотых тилля [Вамбери, 2003, с. 149].
К числу преступлений против государства также относилось фальшивомонетничество — как посягательство на прерогативу властей. Выше мы уже упоминали, что власти Бухары нередко чеканили монету низкого качества, заставляя принимать ее наравне с прежней, более дорогой. С подобным случаем столкнулся российский разведчик И. В. Виткевич, выяснивший, что монетный двор Бухары под контролем самого кушбеги чеканил плохую монету, чтобы сбывать ее индусам-менялам. Когда он обратился к сановнику по этому поводу, тот сразу же обвинил в фальшивомонетничестве нескольких туркмен и приказал их повесить [Виткевич, 1983, с. 105] (см. также: [Будрин, 1871, с. 38]).
Посягательством на порядок управления считалось нарушение установленных запретов — в частности, хождение по городу в ночное время суток, да еще и без фонарей. Таких нарушителей хватали ночные стражники и препровождали в тюрьму, а их дальнейшая судьба зависела уже от последующего суда и в конечном счете от воли эмира [Бернс, 1848, с. 398; Ханыков, 1844, с. 8–9]. Н. П. Стремоухов упоминает, что беки могли наказывать крестьян за неисполнение повинностей: он сам был свидетелем, как одного крестьянина-узбека приговорили к тяжкому телесному наказанию, за то, что тот отказался дать лошадей для перетаскивания груза посольства, возвращавшегося из России, через перевал [Стремоухов 1875, с. 637]. А. С. Татаринов сообщает о старике-гонце, который должен был отправиться с посланием, но заболел и направил вместо себя другого; бек хотел поначалу казнить его, но затем передумал и приказал дать ему несколько палок [Татаринов, 1867, с. 126].
Большое количество преступлений относилось к религиозным, что неудивительно, учитывая формально высокую степень религиозности бухарского общества и стремление эмиров выказывать себя «защитниками истинной веры». При этом некоторые из преступлений напрямую были связаны с выполнением или невыполнением религиозных предписаний, другие же — с нарушением некоторых принципов религиозного права в целом и даже обычаев.
К числу наиболее распространенных относился пропуск молитвы без уважительной причины или же сон во время молитвы, за что грозили штраф, телесное наказание и даже тюремное заключение [Бернс, 1848, с. 404, 405; Мейендорф, 1975, с. 143; Mohan Lal, 1846, р. 126] (см. также: [Кюгельген, 2004, с 101–102]). В некоторых случаях обвинение в подобном нарушении могло стать результатом сведения личных счетов — раис (мусульманский чиновник, надзиравший за нравственностью) мог заставить любого человека прочесть молитву, и если тот не знал ее или сбивался, то ему также грозило телесное наказание — его тут же могли поколотить палками помощники раиса [Ханыков, 1843, с. 191; Крестовский, 1887, с. 307].
Еще одним серьезным религиозным преступлением считалось изготовление и продажа алкоголя. При этом за потребление спиртного наказывались лишь мусульмане, а за его изготовление и продажу тем же мусульманам могли пострадать и иноверцы, которым для своих нужд производить алкоголь не запрещалось. Так, Е. К. Мейендорф упоминает об одном бухарском еврее, который за продажу водки «правоверным» был приговорен к 60 ударам палкой (при том, что 75 ударов нередко приводили к смерти наказываемого), штрафу в 150 золотых тилля и тюремному заключению [Мейендорф, 1975, с. 137]. Впрочем, как отмечают другие путешественники, несмотря на столь строгие меры, многие бухарцы предавались пьянству, хотя им за это могла грозить даже смертная казнь (см., например: [Будрин, 1871, с. 34, 38])[53].
Близким к потреблению спиртного нарушением считалось также курение табака, за которое вышеупомянутые раисы также могли приговорить к ударам плетьми или палками. При этом, как подчеркивают путешественники, табак в Бухаре продавался довольно широко и открыто, и многие «правоверные» позволяли себе курить дома, а персы-шииты и индусы даже могли безнаказанно курить кальяны и в общественных местах [Бернс, 1848, с. 404; Демезон, 1983, с. 47–48; Мейендорф, 1975, с. 144; Ханыков, 1844, с. 7; Mohan Lal, 1846, р. 127]. То же касалось и азартных игр: уже в начале XX в. в тюрьму был брошен старик — «аксакал обмывателей покойников», которого обвинили в содержании игорного притона: на него пожаловалась мать молодого бухарского купца, который проиграл этому старику крупную сумму [Л. С., 1908, с. 33]. К числу довольно необычных противоправных деяний относилось, как отмечает А. Бернс, гоняние голубей по пятницам: виновного связывали, сажали на верблюда, привязывали к нему дохлого голубя и провозили по городу, публично возвещая о его преступлении [Бернс, 1848, с. 404–405].
Обвинить в несоблюдении религиозных предписаний и также приговорить к штрафам или телесному наказанию могли тех местных мусульман, которые пытались использовать иностранных технологии в ремесленной или сельскохозяйственной деятельности. Именно поэтому многие бухарцы, несмотря на очевидные преимущества русских или английских инструментов, методов производства продукции и проч., отказывались от них, опасаясь обвинений в неуважении к религии [Бутенев, 1842в, с. 169].
За некоторые нарушения религиозных предписаний наказывались и иноверцы. А. Бернс упоминает об одном китайце, который привез в Бухару несколько картин с человеческими изображениями, которые, как известно, запрещены исламом. Местного жителя за них, скорее всего, подвергли бы штрафу и телесному наказанию, тогда как у иностранца было решено изъять картины и уничтожить, предварительно выплатив ему возмещение [Бернс, 1848, с. 435].
Некоторые религиозные нарушения были связаны с семейными отношениями и сегодня были бы квалифицированы как преступления против нравственности. Согласно запискам путешественников начала XIX в., в Бухаре за супружескую измену, прелюбодеяние или кровосмешение предавали казни. Мужчин за это преступление завязывали в мешок и сбрасывали с «Башни смерти»[54], а женщин по грудь закапывали в землю и забивали камнями [Будрин, 1871, с. 38; Мейендорф, 1975, с. 145; Стремоухов, 1875, с. 684][55]. Впрочем, если преступник обладал высоким статусом, ему грозило менее тяжкое наказание. Так, индиец Мохан Лал, спутник А. Бернса, сообщает, что сын бухарского кушбеги в состоянии алкогольного опьянения ворвался в дом уважаемого человека и изнасиловал его дочь. Сначала кушбеги намеревался отделаться штрафом, но, видя негодование бухарцев, был вынужден согласиться на позорящее наказание: его сына провезли обнаженным по городу на верблюде, а стражники, шедшие рядом, громогласно объявляли, за что он наказан. Несмотря на то что наказание было сравнительно мягким, горожане удовлетворились этим, и беспорядки стихли [Mohan Lal, 1846, р. 140]. Делались послабления в наказаниях и в отношении иностранцев. В 1859 г. русский купец Н. М. Уренев был застигнут в доме с местной женщиной и приговорен к смертной казни, однако ему позволили откупиться за 7 тыс. таньга. Правда, деньги, которые он отдал в виде выкупа, оказались не его, ему пришлось остаться в Бухаре, принять ислам (он был «переименован в татарина»), жениться на этой женщине и устроиться переводчиком, чтобы отрабатывать долг [М. У., с. 70; Стремоухов, 1875, с. 676].