ам они [таджики. — Р. П.] относятся очень равнодушно и о вере своей имеют самое туманное представление» [Эггерт, 1902, с. 18].
Пиры пользовались большим влиянием среди населения и имели помощников-халифов, а также немало мюридов — последователей-учеников. При этом любопытно отметить, что эти мюриды, всецело признававшие авторитет и власть своего наставника, совершенно не обязательно проживали в той же местности, что и сам пир. Так, граф А. А. Бобринский, ставший, по сути, первым исследователем памирского исмаилизма, упоминает, что один из авторитетных пиров, Юсуф-Али-шо, имел мюридов не только в родном Шугнане, но даже и в той части Дарваза, которая находилась в составе Афганистана [Бобринский, 1902, с. 10].
Религиозное своеобразие населения Западного Памира во многом стало причиной его тяжелого положения во взаимодействии с соседними народами и государствами. Б. В. Станкевич, который называет памирских исмаилитов «алипорузами», т. е. последователями некого Руза Али, отмечает, что их одинаково презирали и сунниты, и шииты. Соответственно, жители соседних суннитских владений могли захватить в плен жителей Вахана, Рушана и Шугнана и продать их в рабство, не считая единоверцами [Станкевич, 1904, с. 462] (см. также: [Иванов, 1884, с. 242]). В период афганской оккупации с местным населением обращались жестоко не только как с покоренным и захваченным, но и как иноверческим. Не слишком изменилась ситуация и в период бухарского владычества: представители эмирской администрации, будучи суннитами, предвзято относились к исмаилитам, облагая их непомерными налогами и постоянно вынося несправедливые решения против них при судебных разбирательствах. Неудивительно, что исмаилитское население Памира с симпатией относилось к российским властям, представители которых неоднократно заступались за него и отстаивали их интересы перед бухарской администрацией [Станкевич, 1904, с. 492–493].
Из вышесказанного можно понять, что на Западном Памире, помимо аристократии, чиновничества, пиров и простого «крепостного» населения, существовала также и социальная группа рабов. Работорговля на Памире процветала, по сведениям путешественников, еще и во второй половине XIX в. (см., например: [Olufsen, 1904, р. 145]). Главным источником рабства были, конечно, пленники, захваченные во время междоусобных войн и набегов на соседние регионы. При этом рабами становились не только сунниты, но и собственные единоверцы, и даже выходцы из других памирских государств, т. е. те же исмаилиты. Так, И. Минаев писал, что жители Вахана обращали в рабство выходцев из Рушана и Шугнана, называя их «прозелитами», т. е. чужаками [Минаев, 1879, с. 195] (см. также: [Гордон, 1877, с. 28]).
Более того, некоторые памирские правители в XIX в. не считали зазорным продавать в рабство и собственных подданных. Так, по сообщению английского разведчика Т. Э. Гордона, побывавшего на Памире в 1874 г., Мухаммад-хан, правитель Рушана и Шугнана, продал многих своих подданных в соседние государства (в первую очередь в Бадахшан), и лишь его сын и наследник, вышеупомянутый Юсуф-Али, несмотря на свою алчность и скупость, запретил торговлю подданными и даже в качестве дани в Бадахшан стал давать не невольников, а лошадей [Там же][139]. Однако Д. Иванов опровергает эти сведения и сообщает о существовании рабства и при Юсуфе-Али, который обращал своих подданных в невольников в качестве наказания за преступления [Иванов, 1885, с. 641]. В Вахане красивая девушка стоила, по сведениям А. А. Бобринского, до 100 руб., а сильный и здоровый молодой раб — 50 руб. [Бобринский, 1908, с. 62].
В то же время жители Памира, по-видимому, сознавали, что рабство не соответствует мусульманским канонам. Тот же А. А. Бобринский сообщает, что его памирские информаторы признавали существование рабства в регионе, но при этом подчеркивали, что оно существует в других «волостях», а не в их собственной [Там же, с. 50]!
Долговременное существование рабства на Западном Памире, на наш взгляд, может объясняться тем, что рабы являлись весьма ходовым товаром в условиях натурального обмена, который в течение многих веков составлял основу торговли в этом регионе (см. подробнее: [Серебренников, 1900, с. 60; Эггерт, 1902, с. 10]). Памирцы, как уже отмечалось выше, практически не использовали деньги, предпочитая обменивать товар на товар, не была развита и традиция базаров.
При этом любопытно отметить, что, несмотря на неразвитость торговли, памирские правители четко блюли свои интересы, взимая торговые пошлины с иностранных торговцев, либо ведших дела в Вахане, Рушане и Шугнане, либо проезжавших через их владения. Процесс сбора этих пошлин был весьма примитивен: когда торговый караван подъезжал к границе, местные жители перегораживали дорогу, и шахские чиновники взимали чаще всего определенную долю товаров[140]. В Вахане взималась фиксированная денежная пошлина — 1 индийская рупия с каждого конского или верблюжьего вьюка, невзирая на стоимость товара [Минаев, 1879, с. 194]. Правда, правители при этом стремились придать своим действиям характер обмена: каждому каравану из казны посылалось 3 пуда ячменя, 2 пуда муки и 1 баран [Бобринский, 1908, с. 65]. На население возлагалась специфическая повинность: в случае, если караван оказывался на Памире в зимний период и не мог продолжать путь из-за погодных условий, из числа местных жителей аксакал выбирал 15–20 человек, которые должны были предоставить кров торговцам и взять на себя заботу об их животных [Там же, с. 66].
Конечно, это было не всегда выгодно и самим иностранным торговцам, но у них не было выбора, поскольку именно через памирские владения шли торговые пути в Кашмир, Восточный Туркестан, Фергану и ряд других важных в коммерческом отношении регионов. После захвата Восточного Туркестана власти империи Цин одно время даже платили правителям Шугнана 10 ямбов (слитков серебра) в год, а Вахану — 3 ямба за то, чтобы те содержали в порядке торговые пути и обеспечивали безопасность купцов в своих владениях [Минаев, 1879, с. 51].
Население Западного Памира в силу бедности своего региона, нуждалось в привозимых товарах, но при этом, будучи изолировано от других территорий, не слишком хорошо ориентировалось в их стоимости, равно как и в стоимости собственной продукции. Ряд путешественников приводят примеры, ярко свидетельствующие об отсутствии четкого регулирования торговых отношений в регионе. Так, Д. Л. Иванов сообщает, что охотники сдавали добытые ими ценные меха и шкуры своим местным правителям или самим шахам по той цене, которую он сам назначит, поскольку понятия не имели, сколько они должны стоить [Иванов, 1885, с. 651]. Не зная цены деньгам, памирцы запрашивали намного больше за свои товары, чем они стоили, но при этом были готовы отдать их за более дешевые привозные товары, в которых нуждались. Тот же Иванов вспоминает, что за чашку масла стоимостью 30 коп. памирец запросил 90 коп. серебром, но охотно отдал ее за аршин ситца, стоивший всего 14 коп. Другой местный житель просил за барана 20 руб., но в результате продал его, опять же, за гораздо более дешевый ситцевый халат [Он же, 1884, с. 245]. Самыми востребованными предметами для обмена являлись мата (хлопчатобумажная ткань) и коленкор, на них памирцы готовы были обменивать любую свою продукцию [Кирхгоф, 1900, с. 169–170]. Лишь в начале ХХ в. путешественники отмечают, что на Западном Памире появились в обращении русские и бухарские деньги [Cobbold, 1900, p. 174].
Торговля происходила прямо в селениях, первые базары в регионе появились лишь в начале ХХ в. в Хороге, при укреплении русского Памирского отряда и в Гульче [Косиненко, 1911, с. 14; Федченко, 1908, с. 68; Эггерт, 1902, с. 10]. Если местным жителям требовался какой-то товар, они обращались к соседям и обменивались продуктами своего труда друг с другом. Если у соседа не оказывалось нужного товара на обмен, то требуемое давалось ему в долг без какого-либо оформления сделки или даже свидетелей: каждый житель селения знал остальных, и все доверяли друг другу [Иванов, 1885, с. 636].
Соответственно, воровство на Западном Памире практически не отмечалось путешественниками — в отличие от других видов преступлений (см., например: [Бобринский, 1908, с. 49]). Показательно, что и наказания за него вводились только иностранными властями — афганскими или бухарскими. Так, во время афганской оккупации следовало вернуть в полтора раза больше украденного, не считая судебных издержек [Серебренников, 1900, с. 83][141]. В бухарский период пойманного с поличным при краже или признавшегося в его совершении на первый или второй раз подвергали порке, а на третий раз могли отрубить руку или даже выколоть глаза. Обвиненный, но не уличенный же мог поклясться на Коране своей жизнью, жизнью жены, детей и скота в том, что не совершал кражи, и избежать наказания [Olufsen, 1904, p. 144–145]. Полагаем, что такая расплата могла следовать за кражи памирцами как раз у представителей чужеземных властей, которых местные жители ненавидели, либо же афганские и бухарские власти просто распространили собственные уголовно-правовые наказания на захваченные памирские области без учета местных реалий.
К числу наиболее совершаемых относились преступления против жизни и здоровья, а также половые. Датский путешественник О. Олуфсен, побывавший на Памире в 1898–1899 гг., упоминает, что в период пребывания его экспедиции в регионе имело место несколько случаев изнасилований [Olufsen, 1904, p. 131]. Преследовалось и прелюбодеяние: муж, заставший жену с любовником, имел право убить их обоих. Правда, при этом в период бухарского владычества действовал весьма интересный принцип: если оскорбленный муж убивал одного из любовников, а другого — нет, он сам должен был выплатить штраф родственникам того, кого убил: 500 тенге семейству жены или 1 тыс. тенге — семейству любовника [Серебренников, 1900, с. 84; Olufsen, 1904, p. 134]!