Российский дипломат отмечает особенности новой системы управления: главой государства стал султан Алахан Абиль-оглы, по происхождению таранчи (мусульманское население Восточного Туркестана), ставший во главе Кульджи после разгрома местных дунган (уйгуров), которые пришли к власти в начале восстания — в 1864–1865 гг. Соответственно, таранчи занимали все высшие посты в государстве — как непосредственно при султане, так и во главе отдельных городов и селений. Пограничные же разъезды, в отличие от «маньчжурского» периода, состояли теперь из казахов и калмыков, т. е. ойратов [Каульбарс, 1873, с. 234, 239]: маньчжуры, китайцы и восточные монголы были либо изгнаны, либо поставлены в подчиненное положение.
Сам султан не был абсолютным монархом, что нашло отражение даже в его переговорах с российской миссией: он не дал ни одного четкого ответа на предъявленные требования, по всем вопросам заявляя, что ему надо обсудить их с беками [Там же, с. 243]. Когда же султан согласился передать миссии Каульбарса виновных в нападении на русский отряд, ильбеги, т. е. предводитель казахов, отказался выполнять этот приказ и был вынужден подчиниться лишь в силу настойчивости самого главы российского посольства [Там же, с. 243–244].
Как и в Восточном Туркестане, система высших органов власти в Кульджинском султанате во многом копировала кокандскую. Сановники и управители отдельных селений носили чины мирахур, датха и проч. При султане находились мин-беги (высший сановник) орда-беги (управляющий дворцом), мураб-беги (чиновник для поручений), а также несколько казначи, которых сам Каульбарс характеризует как «высших светских сановников». Во главе селений, по которым проезжали российские дипломаты, находились шан-беги [Там же, с. 235–236, 239–241]. Как можно увидеть, из административной иерархии исчезли только хаким-беки и аксакалы, тогда как большинство остальных чиновников остались и даже сохранили свои названия![171]
В отличие от цинской администрации, в течение столь длительного времени ограничивавшей возможности торговли местного населения с иностранцами, султанское правительство дало подданным больше свободы в экономической сфере. Когда в одном из селений А. В. Каульбарс и его спутники выразили намерение приобрести какие-то товары, к ним немедленно сбежалось местное население, активно предлагая нужную и ненужную продукцию и охотно принимая в качестве оплаты русское серебро. Вместе с тем султан, по-видимому, держал под контролем выезд своих подданных за границу: население неоднократно обращалось к российским дипломатам, чтобы они убедили султана позволить им свободно ездить в Россию для торговли [Там же, с. 237].
Поскольку главной целью поездки, как уже отмечалось, было улаживание дела о нападении на российских военных и привлечении виновных к ответственности, Каульбарс упоминает о кульджинских тюрьмах и некоторых процессуальных действиях. Как оказалось, подозреваемых уже перед приездом российской делегации посадили в тюрьму — зиндан, в которой их традиционно содержали в цепях и колодках, не позволяя ни мыться, ни бриться. Допросы султанские чиновники проводили публично, применяя к подозреваемым «инквизиционные меры» — били их плетью, подвешивали за ноги и проч. Поэтому как для подозреваемых, так и для представителей власти султаната стало сюрпризом, что русские проводили допрос не только без физического воздействия, но даже и не повышая голоса [Каульбарс, 1873, с. 244].
Отмечая, что практически все административные должности в султанате были заняты таранчами, А. В. Каульбарс упоминает и о представителях других групп населения. К большинству, наряду с таранчами, относились также и дунгане, об остальных же он практически ничего не говорит, ограничившись лишь краткими сообщениями о том, что среди подданных Алахана Абиль-оглы были даже выходцы из российских владений: в частности, с посольством общались один беглый казак и один сарт из Верного (совр. Алматы): оба находились на службе у султана [Там же, с. 245]. Примечательно, что когда сарт изъявил желание вернуться в российское подданство, Каульбарс уточнил у сопровождавшего его султанского сановника, не находится ли тот под судом или следствием и не должен ли кому-то в Кульдже; получив отрицательные ответы, глава российской миссии даже не счел нужным согласовывать с султаном отъезд русско-подданного из его владений [Там же, с. 247].
Анализ сведений А. В. Каульбарса позволяет увидеть попытки мятежных властей Кульджинского султаната сблизиться с соседними мусульманскими государствами — даже за счет копирования системы органов власти и управления, реализации принципов мусульманского права и проч. Однако (что, опять же, вытекает из сообщений дипломата) обстановка в многонациональном государстве оставалась весьма напряженной, а сам монарх не имел возможности реализовать свои намерения в полной мере, поскольку зависел от собственных сановников и родоплеменной знати. Поэтому неудивительно, что после серии очередных враждебных действий на границах с Российской империей (чаще всего совершавшихся отнюдь не по воле султана), султанат был быстро и бескровно упразднен, а его территория на 10 лет вошла в состав России и была возвращена империи Цин лишь после подавления мусульманского восстания и восстановления контроля маньчжурских властей над остальной частью Синьцзяна.
Глава VIIПутешественники об изменениях в государственности и праве среднеазиатских ханств под протекторатом Российской империи
В течение 1868–1873 гг. Российская империя победила Кокандское ханство, Бухарский эмират и Хивинское ханство, установив над ними протекторат. Юридически это означало, что ханства сохраняют независимость, но лишаются права самостоятельной внешней политики и создают режим наибольшего благоприятствования для российских торговцев и других русско-подданных в своих владениях. Фактически же российские власти рассматривали протекторат как возможность постепенной интеграции ханств в состав империи, повышая их политический, экономический, правовой и культурный уровень, т. е. планировали реализацию процесса фронтирной модернизации[172].
В силу политических причин Кокандское ханство просуществовало под протекторатом очень недолго, с 1868 по 1876 г., когда оно было упразднено и полностью вошло в состав Туркестанского края. Бухара и Хива находились под протекторатом с 1868 и 1873 г., соответственно, до Октябрьской революции 1917 г., когда большевистское правительство предоставило им полную самостоятельность. Однако насколько удалось российским властям осуществить запланированную фронтирную модернизацию за эти десятилетия?
Отчасти ответ на этот вопрос дают официальные документы и труды представителей российских властных структур, а также свидетельства среднеазиатских современников. Однако первые нередко склонны выдавать желаемое за действительное, последние же, напротив, негативно воспринимают любые попытки имперской администрации внести какие-то изменение в традиционные государственные и правовые отношения, драматизируя действия российских властей и представляя их исключительно в негативном свете.
Поэтому в очередной раз нам на помощь приходит корпус записок путешественников, которые имели возможность лично наблюдать, имели ли место существенные изменения в государственности и праве Бухары и Хивы в результате российского протектората. Безусловно, следует учитывать такие факторы как позиция каждого автора, цели его поездки, отношение к российской политике фронтирной модернизации в Центральной Азии. Однако в целом, как представляется, изучение и сравнение широкого круга записок путешественников из разных стран, в разное время побывавших в среднеазиатских ханствах, позволит сформировать более-менее объективную картину об изменениях, происшедших в Бухаре и Хиве под российским влиянием.
§ 1. Изменения в государственности и праве Бухары под российским протекторатом в оценках российских путешественников
В 1868 г. Бухарский эмират был вынужден признать зависимость от Российской империи. Однако процесс превращения среднеазиатского государства в имперский протекторат оказался довольно длительным и противоречивым, пройдя несколько этапов. Первый этап нашел отражение в записках российских дипломатов и исследователей, побывавших в эмирате в 1870-е — первой половине 1880-х годов, т. е. в тот период, когда у власти находился эмир Музаффар (первый правитель Бухары, признавший протекторат Российской империи (прав. 1860–1885)), и еще не было создано постоянное российское представительство — Императорское Русское политическое агентство, открытое в 1886 г.
В рассматриваемый период в Бухарском эмирате побывало довольно большое число российских путешественников, подготовивших по итогам своих поездок официальные отчеты или записки мемуарного характера. Среди них были дипломаты, военные чиновники (фактически разведчики), а также и ученые. Некоторые из авторов записок являлись членами официальных посольств или иными дипломатическими представителями (С. И. Носович, Л. Ф. Костенко, Н. П. Стремоухов, И. Л. Яворский, Г. А. Арендаренко, В. В. Крестовский); их информация в большей степени посвящена политической ситуации в Бухарском эмирате, организации высших органов власти, характеристике правителя, членов его семейства и высших сановников и проч. Впрочем, некоторые члены дипломатических миссий обращали внимание и на отдельные аспекты жизни эмирата, интересующие их в силу профессиональных причин — например, доктор И. Л. Яворский, естественно, достаточно подробно осветил состояние медицинского дела в Бухаре (см.: [Арапов, 1981, с. 53–57; Левтеева, 1986, с. 51–55; Обзор, 1971, с. 42–43]). Другие (Н. А. Маев, полковник Матвеев, капитан Быков) совершали поездки с научной целью — для исследования отдельных регионов ханства, сосредоточивая внимание на экономических реалиях, системе транспортных коммуникаций, но при этом нередко приводя важные сведения касательно особенностей регионального управления в эмирате, взаимоотношений между представителями различных национальностей и сословий и т. п. (см., например: [Обзор, 1962, с. 84–90]). Из русских путешественников, побывавших в Бухарском эмирате в рассматриваемый период, именно как путешественники («туристы»), можно назвать, наверное, только известного российского дипломата и востоковеда Н. Ф. Петровского. Его