Так, многие русские путешественники, отмечая ограниченный правовой статус бухарских евреев, сообщают, что те надеялись: с приходом русских не только расширятся их права в Бухаре, но и будет дано разрешение на постройку новой синагоги, на что упорно не соглашались бухарские власти прежде [Костенко, 1871, с. 93–94; Маев, 1879а, с. 93; Носович, 1898, с. 638; Стремоухов, 1875, с. 678–670]. Также ограничены в правах были и индусы, традиционно являвшиеся в Бухаре менялами и комиссионерами при оптовых закупках. В силу своего немусульманского вероисповедания они нередко подвергались риску невыполнения обязательств со стороны мусульманских клиентов или партнеров перед «неверными», и надеялись, что при русских их денежные операции станут более безопасными [Костенко, 1871, с. 94; Крестовский, 1887, с. 315].
По результатам общения российских дипломатов с местным населением оказалось, что большинство подданных эмира связывали с установлением российского протектората положительные изменения в Бухаре. В частности, торговцы (и ранее более открытые к иностранному влиянию, нежели другие сословия в эмирате) надеялись на получение дополнительных льгот и преимуществ, крестьяне — на более упорядоченную систему налогов (и, следовательно, их уменьшение), рабы — на освобождение, представители национальных меньшинств и немусульманских конфессий — на расширение своих прав. Кроме того, основная часть населения надеялась, что русские ограничат произвол эмира, а также систему внутреннего шпионажа и доносительства. Фактически против усиления влияния России в Бухаре были лишь духовенство, боявшееся лишиться доходов от вакуфного имущества, и чиновничество, жившее за счет многочисленных налогов и сборов, и потому не желавшее ничего менять [Костенко, 1871, с. 85–86; Носович, 1898, с. 281, 629].
Уже в 1870–1880-е годы имело место усиление «российского фактора» политико-правового развития эмирата. Примечательно, что на данном этапе власти и население эмирата связывали российское влияние преимущественно с контролем распределения водных ресурсов: ведь после вхождения в состав России Самарканда под имперским контролем оказались верховья р. Зеравшан, и именно от воли администрации Зеравшанского района (затем — Самаркандской области) зависело водоснабжение Бухары и ее окрестностей. Этот факт нашел отражение и в отношении бухарцев к представителям российских властей, и в позиции эмира Музаффара в процессе переговоров с ними.
Так, С. И. Носович в своих записках приводит слова эмира, который был «рад приезду своих друзей-русских, и что вода пришла в Бухару вместе с ними» [Носович, 1898, с. 636]. В разговоре с князем Витгенштейном в 1883 г. он также подчеркивал, что понимает свою зависимость от России, которая в любой момент может навязать Бухаре свою волю, пригрозив оставить ее без воды [Крестовский, 1887, с. 167]. В свою очередь, простые бухарцы, по воспоминаниям Н. Ф. Петровского, уже в 1872 г. выражали недовольство русскими, задерживавшими, по их мнению, подачу воды в эмират или подававшими ее в недостаточном количестве [Петровский, 1873, с. 217].
Однако «водным вопросом» влияние России на дела эмирата не исчерпывалось. В период относительной неопределенности судьбы эмирата — продолжит ли он существование в качестве самостоятельного государства или будет присоединен к России — в Бухаре ходили самые разные слухи в связи с приездами российских посольств или даже отдельных представителей имперской администрации. Н. Ф. Петровский выразительно охарактеризовал ситуацию в эмирате, когда базарные слухи нередко влияли на принятие решений бухарскими властями, тогда как их решения, в свою очередь, влияли на экономическую ситуацию в стране; причиной тому, по словам дипломата, была неспособность бухарцев хранить даже самые важные государственные секреты: высшие сановники сообщали их своим родственникам и друзьям, через которых информация вскоре распространялась по всей стране [Петровский, 1873, 230–231].
Так, когда С. И. Носович и члены его миссии в 1870 г. прибыли в ханство с эскортом из 50 казаков, среди населения сразу же стали распространяться слухи, что этот отряд намерен захватить крепость, свергнуть эмира и присоединить Бухару к России — эти слухи дошли до эмира, который тоже разделял подобные опасения [Носович, 1898, с. 276]. Прибытие в Бухару в 1880 г. Г. А. Арендаренко, эмиссара туркестанского генерал-губернатора также породило самые разнообразные слухи, и каждый из них широко распространялся в Бухаре: по одной версии, он прибыл в эмират для организации совместных военных действий против Афганистана, по другой — чтобы восстановить в Шахрисябзе бывшего правителя Джура-бека (не желавшего подчиняться Музаффару и поэтому захваченного в плен русскими в 1870 г.), по третьей — чтобы разместить для постоянного пребывания в Бухаре отряд из 600 казаков (хотя у Арендаренко их было всего 10!) и тем самым закрепить над ней российский контроль. Эмир, в свою очередь, опасался, что его заподозрили в нелояльности к России и переговорах с англичанами. И лишь убедившись, что российский представитель не предпринимает никаких силовых действий, он успокоился и вернулся к своим прежним занятиям [Арендаренко, 1974, с. 99–101].
Как бы то ни было, и власти, и население Бухары уже в 1870-е — начале 1880-х годов стали воспринимать рост российского влияния в эмирате как неотъемлемую часть его политической жизни. И отсутствие со стороны империи решительных действий (которых бухарцы одновременно и ожидали, и опасались[178]) создавало неопределенную и в какой-то мере даже рискованную для России ситуацию: ведь убедившись в пассивности имперских властей в связи с укреплением своего влияния и обеспечения своих интересов в Бухаре, и власти, и население эмирата могли вновь вернуться к антироссийским настроениям, тем самым сыграв на руку британским властям в Индии и Афганистане.
Надо полагать, подобные соображения и заставили власти Российской империи принять более энергичные меры по обеспечению своих интересов в Бухарском эмирате во второй половине 1880-х годов — путем создания Императорского Русского политического агентства и образования российских поселений на территории эмирата. С их появлением русско-бухарские отношения перешли на новый уровень: «переходный период», когда протекторат России над Бухарой являлся, по сути, символическим, закончился и зависимость эмирата от империи стала более явной. Соответственно, путешественники, побывавшие в Бухаре в конце 80-х годов XIX в. — 10-х годах XX в., имели возможность отметить более существенные изменения в самых разных сферах политической и правовой жизни эмирата.
На втором этапе пребывания Бухары под протекторатом в эмирате побывали не только военные специалисты и разведчики (И. Т. Пославский, Н. Н. Покотило, Д. Н. Логофет и др.), но и дипломаты — руководители и сотрудники Русского политического агентства (Н. В. Чарыков, П. М. Лессар, В. О. Клемм, М. Н. Никольский), другие дипломатические чиновники (А. А. Семенов, И. И. Гейер), ученые (Б. Н. Литвинов, В. И. Липский, Р. Ю. Рожевиц, А. В. Нечаев, П. Гаевский, М. А. Варыгин), торговцы (С,И. Мазов, Н. А. Варенцов), государственные деятели (военный министр А. Н. Куропаткин и член сенатской ревизии Туркестанского края И. С. Васильчиков) и даже «туристы» (В. П. Панаев и В. Н. Гартевельд). Их записки позволяют проанализировать различные точки зрения по поводу изменений в Бухаре в рассматриваемый период.
Прежде всего, новый эмир Абдул-Ахад (1885–1910), сменивший своего отца Музаффара, в отличие от него, однозначно являлся российским ставленником. Весьма показательно, что он не был основным претендентом на трон, поскольку был третьим по старшинству сыном покойного эмира, да еще и не от высокородной матери. В связи с этим российские власти, поддерживавшие его кандидатуру, опасались, что бухарская элита воспрепятствует его воцарению, и были готовы срочно ввести в Бухару во время коронации войска, перебросив их из Самаркандской области. Однако, как оказалось, коронация прошла весьма спокойно: к концу 1885 г. решение российских властей стало определяющим фактором в выборе преемника бухарского монарха [Лессар, 2002, с. 110; Чарыков, 2016, с. 141–142]. Однако сами же российские дипломаты в Бухаре отмечали, что хотя новый эмир проявил себя лояльным России и в целом имел меньше недостатков, чем его отец, он, в отличие от Музаффара, не чувствовал своей ответственности за судьбу страны и подданных, с готовностью переложив ее на Русское политическое агентство и администрацию Туркестанского края, что не всегда было политически выгодно Российской империи [Лессар, 2002, с. 99].
Тем не менее однажды сделав в выбор в пользу того или иного своего ставленника, имперская администрация старалась всячески поддерживать его. Так, не слишком эффективный и решительный эмир Абдул-Ахад провел на троне четверть века, фактически не бывая ни в столице, ни в регионах: спокойствие в эмирате обеспечивало присутствие российских войск в специально устроенных для них военных поселениях — Новой Бухаре, Керки, Чарджуе и др. [Там же, с. 112]. Такой же политики придерживались российские власти и в отношении сына и преемника Абдул-Ахада — Сейиду Алим-хана (1910–1920), также пришедшего к власти при поддержке Российской империи. Как отмечали путешественники, уже в середине 1910-х годов, население не жаловало нового монарха, но сила русских штыков спасала его от открытого возмущения подданных [Варыгин, 1916, с. 802][179].
Рост российского влияния проявился и в том, что новый эмир, вопреки обыкновению, не заменил сановников своего отца собственными ставленниками, оставив на своих постах все ключевые фигуры: «премьер-министра» — кушбеги, «министра финансов» — главного зякетчи, наиболее значительных беков-наместников, высшее военное командование, а также и высшее духовенство. Объяснение этому дает в своих записках П. М. Лессар, коротко упоминая, что эти сановники продемонстрировали лояльность России и умение договариваться с имперскими властями [Лессар, 2002, с. 101–102]