Со временем бухарские сановники научились находить общий язык не только с представителями российских властей, но и с русскими предпринимателями — к обоюдной выгоде. Например, крупный российский торговец и промышленник Н. А. Варенцов вспоминал, что в его первый визит в Бухару в 1891 г., когда он остановился в караван-сарае, к нему вскоре явились оба высших сановника эмирата — кушбеги и диван-беши. Формально они пришли для проверки товаров и сбора соответствующих пошлин, однако в реальности их интересовали возможности обсуждения будущего торгового сотрудничества [Варенцов, 2011, с. 279–280].
В некоторых случаях российское присутствие в эмирате могло сыграть определенную роль в судьбе и представителей местного управления. Так, ученый А. В. Нечаев вспоминал, что незадолго до его приезда в Горную Бухару, один из местных амлякдаров был отстранен от должности, потому что на него пожаловался проезжавший через его владения русский капитан, оставшийся недовольным оказанным ему приемом и пожаловавшийся беку — начальнику амлякдара [Нечаев, 1914. с. 17]. Даже могущественный гиссарский бек-кушбеги Астанакул, дядя эмира Абдул-Ахада, в начале своего правления ставший притеснять местное население, был вынужден изменить свою политику после того, как гиссарцы пожаловались российским властям (хотя и избегая прямых обвинений): бек мотивировал изменение политики тем, что его подданные — «люди дикие и их раздражать не следует» [Лилиенталь, 1894б, с. 314].
Выбор российской администрации в пользу эмира Абдул-Ахада был сделан потому, что он еще при жизни отца демонстрировал большую готовность провести в эмирате реформы, чем другие претенденты [Мазов, 1883, с. 57] — тем самым его воцарение облегчало процесс модернизации Бухары.
В самый день своего воцарения (1 (13) ноября 1885 г.) новый монарх издал указ об окончательной отмене рабства в эмирате. Как отмечал политический агент Н. В. Чарыков, несмотря на то что уже русско-бухарским договором 1868 г. предусматривалась отмена рабства[181], еще и в 1870-е годы туркмены захватывали персидских подданных и продавали их в Бухару — такие пленники неоднократно обращались к самому Чарыкову, который предпринимал все меры, чтобы освобождать их и доставлять домой. Его постоянные контакты по этим вопросам с эмиром Музаффаром и его сановниками были учтены Аюд ал-Ахадом, который, следуя им же изданному указу, освободил всех рабов в своих владениях, включая несколько сотен принадлежавших ему лично. Впрочем, сам Н. В. Чарыков, похоже, не испытывал иллюзий в отношении намерений и действий эмира, поскольку лишь отметил по поводу упомянутого указа и последующих событий, что «полная отмена рабства в ханстве мирно и постепенно готовилась» [Чарыков, 2016, с. 139–141] (см. также: [Чернов, 2010, с. 64–65]).
Пессимизм дипломата оказался вполне оправданным: еще и в 1910-е годы российские путешественники отмечали фактическое существование рабства в Бухаре — правда, в форме долговой кабалы. Композитор и путешественник В. Н. Гартевельд сообщает, что подобное явление было весьма распространено в эмирате, причем 90 % были должны эмирской казне. Самым простым и распространенным способом взять человека в кабалу было наложение на него представителями властей крупного штрафа, который он не мог выплатить. Долговые обязательства весьма скрупулезно записывались в специальные книги, так что привлечь недобросовестного плательщика к ответственности было несложно. В результате должник попадал в кабальную зависимость либо от властей, либо от того, кто готов был внести за него соответствующую сумму. С этого момента должник как бы «приписывался» к своему дому и не мог без разрешения своего «хозяина» никуда отлучиться. Отныне все свое время он должен был посвящать отработке долга, который нередко еще и рос: сам хозяин определял, сколько отработал должник за определенное время, не забывая вычитать стоимость, якобы потраченную на его «содержание»; при этом многие должники, лишившиеся своих домов, нередко жили в хлеву вместе со скотом. Даже пожаловаться на несправедливое обращение заимодавца должник не мог, поскольку не имел права отлучаться куда бы то ни было без его согласия. Как отмечает Гартевельд, подобные проявления «скрытого рабства» были вполне очевидны российскому политическому агентству, но оно не могло ничего изменить, поскольку любые такие попытки стали бы вмешательством во внутреннюю жизнь эмирата [Гартевельд, 1914, с. 112–116].
Важной реформой тот же Н. В. Чарыков также считает отмену эмиром Абдул-Ахадом наиболее жестоких наказаний, которые неоднократно описывались прежде путешественниками[182]. К концу пребывания Чарыкова на посту политического агента в эмирате перестали практиковаться публичное перерезывание горла преступникам на базарной площади, передача убийцы для самосуда родственникам убитого (которые порой буквально разрывали его на части), сбрасывание преступников с минарета (Башни смерти) [Чарыков, 2016, с. 143][183].
С одной стороны, подобные решения эмира свидетельствовали о его намерении «модернизировать» уголовно-правовую систему Бухары, однако с другой — имели и некоторые отрицательные последствия. Так, Н. А. Варенцов вспоминал, что в 1880-е — начале 1890-х годов в Бухаре было немного краж и грабежей: торговцу, покидавшему свою лавку на время и даже на ночь, было достаточно, не закрывая ее, просто перетянуть поперечной веревкой. А в 1890-е годы число краж стало возрастать, равно как и количество деяний, ранее признававшихся религиозными преступлениями и сурово наказывавшимися — пьянство, открытое посещение публичных домов, азартные игры [Варенцов, 2011, с. 280–281]. Сам коммерсант связывает ухудшение криминальной обстановки в эмирате с тем, что со временем в нем появилось много выходцев из России, в том числе с Кавказа, однако как представляется, и сами бухарцы могли себе позволить совершать противоправные деяния, уже не опасаясь столь суровых наказаний, которые предусматривались раньше.
Русско-бухарские договоры 1868 и 1873 г. предоставляли российским торговцам существенные льготы при ведении дел в Бухарском эмирате, однако лишь в конце XIX в. началось существенное увеличение числа русских торговых предприятий и представительств крупных российских промышленных фирм в эмирате [Клемм, 1888, с. 4]. Однако при их открытии нередко возникали казусы, связанные с отсутствием четкого юридического оформления русско-бухарского экономического сотрудничества. Так, например, еще и в начале XX в. статус российских предприятий на территории эмирата был довольно противоречив: одни из них располагались на территории российских поселений (Новая Бухара, Чарджуй, Керки) и, соответственно, действовали на основании имперского законодательства, не неся никаких обязательств перед эмиратом, другие же (или даже филиалы и отделения этих же фирм) находились уже в пределах владений эмира, который, конечно же, не собирался упускать возможность взимания с них налогов, пошлин и проч. [Логофет, 1911б, с. 207].
Порой для обеспечения более высоких платежей с российских фирм бухарские власти шли на хитрости и злоупотребления. Так, один из российских очевидцев сообщает, что русским торговым агентам, арендовавшим контору в Бухаре, запретили прорубать окно в здании под предлогом, что из него можно будет видеть местных женщин в соседнем дворе, на самом деле всего лишь желая получить от русских взятку за разрешение. Однако торговцы оказались людьми опытными: ночью они прорубили окно, вставили раму и стекло — и никаких санкций со стороны властей не последовало [Л. С., 1908, с. 100]! Но такие явные злоупотребления со стороны властей могли иметь место только в Бухаре — в провинции сам факт российского подданства торговца уже ограждал его от вымогательств со стороны властей. Как сообщает Р. Ю. Рожевиц, в Кулябе один русско-подданный выходец с Кавказа открыл лавку, с которой местные власти даже не осмеливались взимать налоги [Рожевиц, 1908, с. 624–625].
Впрочем, далеко не всегда представители российских предпринимательских кругов в Бухаре выступали в качестве «пострадавшей стороны», порой также злоупотребляя своим привилегированным положением в эмирате. Так, пользуясь своим особым статусом в Бухарском эмирате русские подданные и даже некоторые иностранцы (в частности, французы) стали брать многочисленные подряды на поставку леса для строительных работ. В результате истребление горных рощ в эмирате приобрело такой массовый характер, что даже российская администрация запретила эту практику своим подданным. Любопытно, что бухарские власти, вслед за российскими, «не совсем понимая его [этого запрета. — Р. П.] смысл», стали запрещать выдачу подобных подрядов и в отношении других местностей, где рубка леса не влекла столь тяжелых экологических последствий [Стеткевич, 1894, с. 253–254]. Пользуясь льготами в торговле, татары-перекупщики фактически захватили монопольное положение на закупку хлопка у крестьян-производителей по крайне низким ценам, перепродавая его затем гораздо дороже, чем могли бы покупать сами владельцы ткацких фабрик [Ситняковский, 1899, с. 153].
Естественно, подобные факты приводили российских предпринимателей к конфликтам не только с властями Бухары, но и с торговыми партнерами. В связи с этим в правовой жизни эмирата появилось еще одно нововведение — появление у Российского политического агентства права осуществлять суд над русско-подданными (или с их участием) в пределах Бухарского ханства и над приравненными к ним иностранцами немусульманского вероисповедания [Лессар, 2002, с. 114; Олсуфьев, Панаев, 1899, с. 146]. Сами же российские чиновники видели в этом ограничение суверенных прав эмира [Никольский, 1903, с. 44–45]. Однако вместо того, чтобы привести к недовольству местного населения, судебные полномочия российских чиновников вызвали прямо противоположный эффект: бухарцы сочли российский суд более справедливым и стали массово обращаться к русским судьям даже в тех случаях, когда обе стороны спора были подданными эмира. Большинство русских чиновников в таких случаях просто-напросто отклоняли такие иски, лишь Д. Н. Логофет, занимая военно-административный пост в г. Сарай и выполняя также судебные функции, предпочитал действовать иначе: он отправлял спорщиков из числа местных жителей к мировому судье, либо прямо к политическому агенту. Поскольку до первого было ехать 700 верст, а до второго и всю тысячу, спорщики делали соответствующие выводы и оставляли Логофета в покое [Рок-Тен, а, с. 2].