ы (видимо, по словам представителей русских властей) отмечали, что Россия не вмешивалась во внутреннюю политику, экономику и быт Бухары, оставив все как было до протектората [Olufsen, 1911, p. 1–2]. Более того, если российские власти считали необходимым реализовать меры по «вестернизации» Бухары, они делали это так, будто инициатива исходила от эмира и его высших сановников [Skrine, Ross, 1899, p. 379, 385]. С другой стороны, иностранцы отмечают, что по мере укрепления позиций России в Средней Азии эмират превратился если не в часть России, то по крайней мере в ее колонию de facto. Так, Д. У. Букуолтер писал, что Бухара лишь номинально являлась самостоятельным государством, а ее эмир «вряд ли более, чем вассал царя» [Bookwalter, 1899, p. 466]. По словам путешественницы И. Фиббс, русские предписывали эмиру воздерживаться от «варварских и тиранических действий» [Phibbs, 1899, p. 164, 167]. Г. Норман прямо заявляет, что формат протектората позволял России контролировать политику и экономику эмирата, не принимая при этом на себя никаких обязательств, и приходит к парадоксальному выводу, что революция в Бухаре возможна — но не против России, а, наоборот, для дальнейшей интеграции в состав империи [Norman, 1902, p. 287, 291]. Западные современники четко выделяли в бухарской правящей элите консервативное крыло, полностью поддерживавшее интеграцию с Россией (вплоть до свержение эмира и переход Бухары под власть империи — подобно Кокандскому ханству), и либеральное, выступавшее за независимость эмирата, но по образцу европейских конституционных монархий. Естественно, имперские власти, как отмечают западные авторы, под предлогом дальнейших преобразований старались укрепить позиции консервативного правительства эмирата [Curtis, 1911, p. 141, 143–144].
Лорд Д. Керзон (впоследствии приобретший известность как непримиримый враг Советской России) характеризует эмира Музаффара последовательно как врага, затем союзника и, наконец, марионетку России [Curzon, 1889, p. 163–164]. А его наследники в еще большей степени являлись даже не вассалами, а фактически подданными, российских императоров. Так, для иностранцев не являлось секретом, что даже вступление Сейид Абдул-Ахада, наследника Музаффара, на бухарский трон обеспечивалось, во-первых, его связями с российскими властными кругами (в молодости по воле своего отца он учился некоторое время в Санкт-Петербурге); во-вторых, присутствием в Бухаре генерала Анненкова, ставшего залогом мирного вступления нового монарха на престол [Ibid., p. 158][186]. У. Э. Кертис цинично называет его «позолоченной марионеткой» в руках российского политического агента [Curtis, 1911, p. 120–121]. Английский журналист Д. Добсон еще более прямолинейно пишет, что «в действительности теперешний эмир вряд ли является чем-то большим, чем русский чиновник, и не может помочь даже сам себе» [Добсон, 2013, с. 138].
Вызывает интерес еще одно наблюдение иностранных путешественников — о резиденции эмира. Известно, в частности, что Абдул-Ахад за время своего правления практически не бывал в своей столице, предпочитая ей Кермине. Однако если, согласно русской официальной историографии, эмир опасался собственных подданных, у которых не пользовался популярностью (см., например: [Логофет, 1911а, с. 232]), то иностранцы прямо заявляют, что русские годами удерживали эмира вдали от столицы, чтобы население эмирата не сделало монарха знаменем борьбы за независимость [Olufsen, 1911, p. 539, 585] (см. также: [Phibbs, 1899, p. 156]).
Итак, далеко не все в отношениях бухарцев с Россией было гладко, что не ускользало от внимания западных свидетелей. А. Вамбери отмечал, что после того, как эмир Музаффар ад-Дин при помощи русских войск подавил восстание своего сына-наследника Абд ад-Малика (Катта-торе), подданные стали испытывать к нему неприязнь [Вамбери, 1873, с. 192]. Датчанин О. Олуфсен отмечал случаи вооруженного нападения бухарских «разбойников» на русские военные посты [Olufsen, 1911, p. 239–240]. При этом сами иностранцы свидетельствовали, что враждебные действия узбекских и туркменских подданных эмира по отношению к русским во многом связаны с чрезмерным либерализмом самих русских — ведь население Средней Азии признает сильным лишь жестокого правителя (см., например: [Yate, 1887, p. 256, 303]).
Тем не менее даже представители враждебных Российской империи государств — соперников в борьбе за влияние в Центральной Азии, вынуждены констатировать, что в целом бухарцы за годы протектората имели возможность убедиться, что русские не намерены покушаться на их религиозные ценности и бытовой уклад. Кроме того, они видели, что население бывших владений среднеазиатских ханств (в частности, Ташкента и Самарканда) никоим образом не притеснялось имперскими властями, которые, напротив, способствовали росту благосостояния, уменьшению преступлений и проч. Все это заставляло бухарцев смириться с зависимостью и даже желать большей интеграции в состав России (см.: [Curtis, 1911, p. 122]). Поэтому, несмотря на вышеупомянутые случаи вооруженных нападений, представители российских властей в эмирате не держали при себе крупных войск: так, российский политический агент в Бухаре имел при себе охрану в количестве 20 казаков, а железнодорожная станция охранялась небольшим отрядом — несмотря на то что в случае нападения ближайшие войска из Самарканда достигли бы Бухары только через сутки [Curzon, 1889, p. 169; Биддюльф, 1892, с. 207–208].
Довольно противоречиво выстраивались отношения русских властей с представителями бухарской элиты, что также не преминули отметить иностранные путешественники. Поначалу российские власти демонстрировали всяческую поддержку эмиру как верховному правителю и даже помогли ему покончить с сепаратизмом ряда беков и провести административные преобразования в целях укрепления вертикали власти (например, создание Гиссарского бекства) [Lansdell, 1875, p. 52; Olufsen, 1911, p. 568]. Однако уже на раннем этапе российского протектората наметилась тенденция прямого взаимодействия между русскими властями и отдельными влиятельными эмирами — например, заключением генералом К. П. фон Кауфманом отдельного мирного договора с Джура-беком, правителем Шахрисябза [Гедин, 1899, с. 57–58][187]. Впоследствии русские власти непосредственно контролировали деятельность бухарских наместников на Памире, являвшемся стратегически важным регионом [Olufsen, 1911, p. 70].
В дальнейшем русские власти также часто напрямую предпочитали общаться с видными бухарскими сановниками, игнорируя эмира или заставляя его лишь формально одобрять своими указами их решения и действия. Новый этап отношений между Россией и Бухарой начался в 1886 г., после учреждения в эмирате Императорского политического агентства (которое иностранцы именовали «посольством» [Добсон, 2013, с. 138]). Именно политические агенты напрямую взаимодействовали с кушбеги — «премьером» и остальными семью или восемью «министрами» эмира [Благовещенский, 2005, с. 269; Curtis, 1911, p. 123; Ponteve de Sabran, 1890, р. 335]. По воспоминаниям лорда Керзона, бухарские чиновники каждый день приезжали к русскому агенту, буквально заваливая его своими делами [Curzon, 1889, p. 170]. Любопытно, что, хотя согласно условиям русско-бухарского договора 1873 г. [Сборник, 1952, ст. 15, с. 138], пребывание агента в Бухаре должно было финансироваться имперской казной, даже иностранцы отмечали, что он фактически считается «гостем» эмира и, как следствие, находится на полном его обеспечении [Добсон, 2013, с. 140; Curzon, 1889, p. 155–156][188].
Весьма ценным наблюдением иностранных путешественников представляется характеристика «неофициальных» каналов воздействия представителей Российской империи на бухарские власти. Д. Добсон писал, что после 7 часов вечера никому не позволено входить или выходить через любые из одиннадцати городских ворот Бухары, однако это позволено русским или их гостям [Добсон, 2013, с. 137]. У. Э. Кертис отмечал, что русский агент не имеет права формально вмешиваться в дела эмирата (за исключением попыток нарушения status quo), но, например, может дать свою карточку какому-либо лицу, и того могут впустить в бухарский арк (цитадель) или выпустить из нее, несмотря на то что любым иностранцам официально проникать в арк запрещено [Curtis, 1911, p. 121–122, 125]. О. Олуфсен упоминает, что его посредниками между русскими и бухарскими властями являлись, в частности, его собственные проводники, а также некий аптекарь, близко общавшийся с чиновниками обоих государств. А переводчиком при встрече датчан с эмиром был не его подданный, а драгоман русского политического агентства [Olufsen, 1911, p. 176, 503][189].
Соответственно, использование официальных полномочий и неформальных контактов делало русское влияние весьма важным фактором политико-правовой жизни Бухары, чем пользовались и знавшие об этом иностранцы. Так, Г. Лансделл, отправляясь в Бухару, захватил рекомендательное письмо от русского посольства в Лондоне и генерала М. Г. Черняева, причем, как он вспоминал, русские сами говорили ему, что с письмом от губернатора никаких проблем у него в Бухаре не будет [Lansdell, 1875, p. 128, 160]. Аналогичным образом поступил и американский путешественник Ю. Скайлер, отправившийся в Бухару из Самарканда, «вооружившись» письмом генерала Анненкова [Schuyler, 1877, p. 61]. По словам Д. Добсона, когда бы ни возникали трудности в отношениях с бухарскими властями, было достаточно произнести фамилию русского «посла» (политического агента) Н. В. Чарыкова, который «был более всевластен, чем сам эмир» [Добсон, 2013, с. 138] (см. также: [Skrine, Ross, 1899, p. 382]).
Такая власть de facto политического агентства, в полной мере устраивала российскую администрацию[190]. О. Олуфсен отмечает, что русские даже не пытались реформировать систему управления эмиратом, поскольку существующая была экономичнее и позволяла эффективно проводить преобразования в различных сферах, не встречая противодействия со стороны эмира и его «министров» [Olufsen, 1911, p. 575]. Осталась неприкосновенной и система местного самоуправления, которая, как отмечали иностранные путешественники, даже имела некоторые параллели с русской: аксакалы городов и селений в какой-то мере напоминали «мировые» институты, возникшие в России в результате «Великих реформ» [Curtis, 1911, p. 124].