За окнами неотвратимо светлело.
Владимира Ильича подняли, завернули в шубу и усадили в автомобиль. Кавалькада ленинцев подъехала к Саду со стороны Марсова поля, и сразу же со стороны Литейного показались экипажи сувенировцев.
По условиям исторического поединка один из дуэлянтов должен был быть непременно убитым. Поэтому местом сведения счетов был выбран высокий берег уже подернувшегося ледяной пленкой пруда. Предполагалось, что в случае ранения, проигравший скатится по крутому скользкому склону и захлебнется в стылой воде. Если раненый все же оставался на суше, противнику предписывалось заколоть его кинжалом.
Все это было объявлено зрителям во время разминки участников.
Разминался, впрочем, только Орест Пахомыч. С непокрытой головой, в пурпурном верблюжьем свитере и таких же рейтузах, он совершал короткие резкие пробежки, садился на шпагат и боксировал с тенью, роль которой выполнял рахитичный Моисей Урицкий.
Владимир Ильич смотрелся не столь свежо. Немного обмякший, потерявший в дороге треух и обмотанный платком Инессы Арманд, он стоял, пошатываясь, и явно придерживал что-то под шубой.
Тем временем окончательно рассвело, все увидели яркий румянец Сувенирова и нездоровую бледность Ленина, букмекеры собирали последние ставки, соотношение было уже 2:1 в пользу Ореста Пахомыча. Судьи предложили разыграть позиции. Секундант Ленина, партийный публицист Красин вытянул своему подопечному неудачное место против солнца (спиной к Марсову).
Уже разобраны были пистолеты, длинноногая Верочка Фигнер старательно отмеряла предписанные двенадцать шагов, и тут секундант Сувенирова, агент «Искры» Лепешинский потребовал, чтобы Ленин снял подозрительно оттопырившуюся шубу. Набыченный Ильич по-мужски послал Пантелеймошку, но вмешался оргкомитет, и властителю дум пришлось подчиниться. Тайное стало явным. К груди, животу и пахам вождя привязаны были тома марксовского «Капитала» в толстых телячьих переплетах.
Скандал кое-как уладили.
Сувениров встал со стороны Фонтанки. В его руке была фуражка, наполненная черешнями. Он выбирал самые спелые и выплевывал косточки, которые долетали до Ленина.
По жребию первый нумер достался Владимиру Ильичу, вечному, как полагали, любимцу счастия… Увы, в то злополучное утро сия метафизическая субстанция отвернулась от многолетнего своего спутника. С двенадцати шагов ворошиловский стрелок Ульянов в минуты трезвости мог отстрелить причинное место у насекомого. Приди он на поединок трезвым — все было бы кончено для Сувенирова, до ответного выстрела просто не дошло бы…
Ленин был откровенно пьян. Любивший в полемическом задоре хватануть шампанского из туфельки миниатюрной Арманд, он накануне промахнулся, стащив сапог с огромной Елены Стасовой, который и пришлось наполнить до краев…
ОН НАКАНУНЕ ПРОМАХНУЛСЯ!
И вот, он стоял на дистанции, болельщики что-то кричали, подбадривая стрелка, уже на вытянутой руке он держал девятимиллиметровый «Магнум», пальцы тряслись, но он знал, что по такой КРУПНОЙ мишени не промахнется. Проблема была в другом. ДВА ПРОКЛЯТЫХ СУВЕНИРОВА СТОЯЛИ НА ДРУГОМ КОНЦЕ И ПЛЕВАЛИСЬ В НЕГО КОСТОЧКАМИ!!! Кто из них был настоящим, из костей, мяса и теплой крови, а кто являлся лишь химерой, голографическим пустым изображением, порождением двоящего, затуманенного алкоголем восприятия?!
Владимир Ильич Ульянов-Ленин выбрал левого.
Огромная пуля на страшной скорости вылетела из смертельного оружия, ПРОНЗИЛА ПУСТОТУ и срезала на заднем плане молодую березку.
Орест Пахомыч Сувениров-Волгин пожал плечами и, почти не целясь, спустил курок.
В эту стомиллионную долю секунды перед господином-товарищем Ульяновым пронеслась фрагментарно вся его отвратительная жизнь.
Вот он, с кудрявой головой, несостоявшийся маленький трансвестит в коротеньком платьице, кокетничает с какими-то прижимающими его слюнявыми дядьками… безобразная сцена в гимназии — вместе с братом-уголовником он вымогает у малышей деньги на папиросы… разнузданные годы студенчества с прохождением полного курса обучения у самых дешевых и непотребных шлюх… бездарная адвокатская практика, два безнадежно проваленных процесса… создание шайки отъявленных политических авантюристов… амбициозный прорыв к партийной кассе… сотрудничество с германской охранкой… кровавые разборки с неугодными… алкоголь, наркотики, беспорядочные половые акты со всем, что шевелится и ползает… безымянная могила у большой дороги…
Выпущенная Сувенировым пуля точно вписалась в геометрический центр огромного бугристого лба. Владимир Ульянов-Ленин с разлетевшейся вдребезги головой рухнул на промороженную траву и покатился по скользкому склону. Тело пробило ледяную пленку и медленно погрузилось в черную воду.
Дождавшись, когда на поверхности лопнет последний кровавый пузырь, большевики пошарили по дну багром и вытащили бесформенную набухшую массу. Доктор Семашко склонился над тюком и официально уведомил почтенную публику о безвременной кончине господина Ульянова.
По обычаю, принятому в среде, Надежда Крупская и Инесса Арманд встали в книксен, присягая на верность своему новому повелителю.
С двоевластием в умах и сердцах было покончено.
5
В длинной фланелевой рубашке, с повязкой на голове и градусником под мышкой, Великий Композитор лежал, укрывшись тяжелым атласным одеялом.
Мысли путались, Татьяна куда-то ушла, он смотрел в потолок, поглаживал пальцами нос и насвистывал «Турецкий марш» Моцарта.
В прихожей звякнуло. Предполагая неожиданное возвращение жены, Великий Композитор торопливо прошлепал по паркетинам и отпер.
Великий Мыслитель погрозил Великому Композиторому пальцем и только после этого протянул руку.
— Кто же это, не спросивши, сразу дверь открывает? — журил хозяина гость, сбрасывая гамаши и прилаживая к вешалке шуршащий клетчатый ватерпруф. — Добро бы еще на цепочке! Времена-то какие!.. Татей сколько по Москве шастает, убивцев!.. В Лефортове намедни семью цирковых борцов вырезали!..
Великому Композитору стало холодно. Он вернулся в комнату, набросил халат, сунул ноги в войлочные тапки. Великий Мыслитель прошел следом.
— Нельзя быть таким беспечным! — не унимался он. — У вас, небось, и защититься-то нечем!.. А вот знакомая моя одна, представьте, дверь только с пистолетом открывает, да и вообще с ним не расстается. Заткнет за пояс и ходит, никого не боится… да вы ее, верно, знаете… Засулич Вера Ивановна. Решительная особа, с характером… задумаешь что-нибудь, сотворишь — она придет, посмотрит и непременно переделает, причем, капитально, по-черному… этакий «Черный передел» сотворит… а почему у вас ухо перевязано?
— Девочка укусила. На улице.
Великий Мыслитель хлопнул себя по ляжкам.
— Вы что же — наклонились к ней? Какая вопиющая неосторожность! Эти современные дети и начисто откусить могут!.. Был я недавно в глубинке — приводят ребенка, типичный, знаете ли, уржумский мальчик, точнее, мальчик из Уржума… серьезный такой паршивец, в сапогах… заявляет мне: «Театр Мариинский в мою честь переименуют и всех баб в Петербурге перетрахаю!»
— Я тоже, — вспомнил Великий Композитор, — намедни видел одного такого из Твери — в очочках, валенках, пьяненький. «Вырасту, — обещался мне, — всеми командовать буду, во Всероссийские старосты выбьюсь!»
— Жуткие типы! — передернул плечами Великий Мыслитель. — А, неровен час, придут к власти!.. Что ж это я, однако, заболтался?! — спохватился он, выбежал и вернулся с большим бумажным пакетом. — Розалия Марковна велела вам кланяться и передать гостинцы… прослышала о вашей простуде, наказала беречься…
— Это я ноги попарил, а потом на улицу вышел…
— Ну, прям, дитя! — Великий Мыслитель, не сдерживаясь более, забегал вокруг рояля. — Не приведи бог, осложнение какое выйдет, и что же — оставите нас без скольких еще гениальных произведений!
— Никому они не нужны, — вздохнул Великий Композитор. — Вот, если бы я на губной гармонике играл или дул в свистульку!..
— Не говорите так! — Великий Мыслитель схватил его за руки. — Ваша музыка будет жить вечно… это мои статьи никому не нужны!..
Великий Композитор несогласно покачал головой.
— Ну, не скажите… А эта, как ее там… «Экономическая теория Карла Родбертуса-Ягецова»… или, скажем, «Поземельная община и ее вероятное будущее»… ваша полемика с Ковалевским весьма интересна…
Польщенный Плеханов зубами развязывал бечевку. Скрябин завороженно смотрел на появляющиеся из пакета вкусности.
— Вот, — пояснял Великий Мыслитель, — извольте… салат рыбный с профитролями… требушина в собственном соку… кисло-сладкие макароны… бычий оковалок… миноги в сиропе…
Великий Композитор нашел заварку, вскипятил воды, нарезал хлеба.
Они сидели друг напротив друга. Огромный большерукий дядька в сюртуке с лопнувшими подмышками и изящный тонконогий человечек в великоватом ему женином ситцевом халатике, два самобытных и неповторимых сколка навсегда уходящей эпохи… Пили чай, тыкали поочередно вилками в стеклянные банки, курили забытые Татьяной папиросы. Великий Композитор заметно взбодрился. Он то подергивал себя за нос, как бы оттягивая его книзу, то просто потирал руки.
Великий Мыслитель выпил напоследок сырое яйцо, промокнул салфеткой лоснящиеся губы.
— Интересная штука — жизнь, — расстегивая пуговицы на сюртуке, задумчиво проговорил он. — События большие и значимые частенько приводят к мыслям на редкость глупым… Как-то хоронили мы Некрасова… знаете «Парадный подъезд»? Так это его… дошли до Новодевичьего, прощаемся, между прочим, навеки. Тут бы и подумать о том, какими яркими красками поэт воспевал бедственное положение народа, а у меня в голове ЧТО крутится?.. ПОЧЕМУ НА ВОКЗАЛАХ И КЛАДБИЩАХ ВСЕГДА ОСОБЕННО ХОЛОДНО?.. Вот что меня, видите ли, занимает…
— Мне кажется, вы рано обрываете! — встрепенулся неуступчивый в вопросах философии Скрябин. — Давайте продолжим… существует и обратная связь! Окажись вы теперь на каком-нибудь вокзале… непременно ведь вспомните этого вашего Некрасова! Так?