— Нет! — властно сказал Беспойск. — Я дал Нилову слово, что мы честно будем работать на Лопатке. Никаких побегов. Упорным трудом мы заработаем себе счастье здесь…
Воцарилось зловещее молчание. Потом вдруг Степанов поднял ружьё и сказал:
— Измена! Я обвиняю вас, Беспойск, в том, что вы предали нас всех, чтобы получить свободу для себя.
Обвинение было так неожиданно, что все растерялись. Это мало. На этот раз все отнеслись с серьёзностью к заявлению Степанова. Хрущёв страшно побледнел. Охотники злобно сдвинули брови и взялись за ружья.
— Станьте у дверей! — сказал Степанов.
Несколько человек повиновались. Тогда Степанов подошёл к Беспойску и начал кричать ему прямо в лицо.
Он обвинял его в том, что без согласия ссыльных он дал Нилову слово честно работать на Лопатке. И это сделано после того, как Нилов обещал выхлопотать прошение лично ему. Значит, заговор ему был нужен только для личных целей и теперь он готов уже и впрямь сеять хлеб на Лопатке, где земля не родит хлеба.
Из всех присутствующих только один я знал, что Беспойск не имеет возможности оправдываться. Он был убеждён, что в нашей среде есть изменник и что каждое его слово может быть в подмётной записке сообщено Нилову.
Я смотрел на Беспойска. Он раздумывал. Никакого беспокойства не выражалось на его лице. Когда Степанов кончил свою речь, он сказал просто:
— Если вы мне не доверяете, я готов отстраниться.
— Этого мало! — закричал Степанов. — Одно из двух: смерть или побег. Если вы будете работать на Лопатке, кто доведёт наш корабль до Тапробаны? Смерть изменнику!
Эти слова, произнесённые с задором, подействовали на охотников.
— Смерть!.. Смерть!.. — заговорили они.
Офицеры не могли ничего понять и молчали.
— Хорошо, смерть! — решительно сказал Беспойск и ударил кулаком по столу, как будто умереть должен был не он, а кто-то другой. — Смерть, десять тысяч ведьм! Но прежде я должен написать записку на родину. А Хрущёв пусть её перешлёт.
Панов поставил перед Беспойском чернила и положил бумагу. Поляк написал только несколько слов. Не сворачивая письма, он передал его Хрущёву.
Хрущёв пробежал глазами записку, побледнел ещё больше, передал письмо Панову. Тот тоже прочёл. Беспойск тем временем повернулся к Степанову и сказал твёрдо:
— Я готов.
Степанов обратился к охотникам:
— Так как же, братцы?..
Панов спрятал письмо Беспойска в карман, подошёл к Степанову и ударил его по плечу.
— Будет ломать дурака. Здесь не дети малые. Если тебе больше нравится Тапробана, чем Лопатка, поезжай на Тапробану. А я поеду с Беспойском сеять хлеб.
— Я тоже, — сказал Хрущёв.
Степанов не ожидал такого оборота. Отошёл в сторону и закричал:
— Ещё посмотрим, чья возьмёт! Кто за меня, подходи ко мне.
Я подмигнул отцу, и мы перешли в партию Беспойска. За нами же последовала большая часть заговорщиков. Со Степановым осталось только три охотника. Этим воспользовался Беспойск.
— Я отказываюсь быть расстрелянным, — сказал он насмешливо. — Слышите, господин Степанов?
Степанов ответил мрачно:
— Ну вас всех к чёрту!
И вышел из комнаты.
Вечером того же дня отец с печалью сообщил мне, что секретный комитет большинством голосов решил побег отменить. Всем будет предложено ехать на Лопатку, как только стает снег. Поедут на байдарках, вдоль берега. Сейчас будет приступлено к заготовке продовольствия на лето и инструментов.
Я знал, что это постановление сделано для отвода глаз, чтобы обмануть изменника. Промучившись весь вечер, ночью я рассказал отцу всё. О том, что я подозревал в измене Ваньку, я не сказал ни слова.
12. Сборы на Лопатку
С этого дня начались мои мучения. Я считал себя виновником всех несчастий, выпавших на нашу долю. Даже смерть Чурина я ставил в вину себе. Чем больше я думал, тем яснее мне делалось, что Ванька написал записку Казаринову. Он не хотел, чтобы мы уехали на Тапробану, и вот устроил такую подлую штуку. Хорошо, что Беспойск сумел так ловко вывернуться. Но ведь если мы начнём опять собираться в плавание, изменник может нас выследить и донести второй раз. И уже тогда мы наверное погибнем.
Правда, теперь среди нас уже не было разговоров о побеге. О том, что плавание на Тапробану не отменено, знали только немногие. Беспойск теперь в каждом видел изменника. Я подозревал Ваньку и думал, что в нашей среде предателя нет. Беспойск не знал этого. И он строжайше запретил даже в наших частных разговорах произносить слова: побег, Государство Солнца, Тапробана.
Всё, что мы делали теперь, мы делали для поездки на Лопатку. На лето нам надо было заготовить продовольствие: сухари, солонину из оленины. Так как покупать оленей было дорого, Панов хотел собрать большой отряд охотников, чтобы настрелять диких оленей в горах. Но охотники, узнав, что отъезд на Тапробану отменён, перестали приходить к нам. Только Сибаев и Кузнецов иногда заходили. С ними Панов и охотился два раза. Но диких оленей — буюнов — было мало в наших местах: их распугали. Поэтому отряд Панова убил только трёх оленей. Мы их засолили, и на этом кончились наши заготовки.
Ни отец, ни я не ходили на охоту. У нас было другое дело. Беспойск поручил отцу устроить в хрущёвском сарае кузницу для выделки лопат, сох и борон. Из крепости поляк привёз на собаках наковальню, а мехи отец соорудил сам из тюленьей кожи, сложил горн из камней и безропотно принялся ковать железо. Я помогал отцу как мог: подавал инструменты, а главное, раздувал огонь. Только теперь, подолгу работая вместе с отцом, я понял, как велика была в нём жажда свободы. Поздно вечером, когда все засыпали в нашем селении, он бросал лопаты и открывал потайную яму, заложенную досками. Там у него лежали длинные полоски железа, очень мало похожие на зубья борон. Из этих полосок он делал штыки на наши охотничьи ружья. Только это он считал за настоящую работу. Он решил, что на каждое ружьё заговорщика надо сделать по штыку. Незаметно обмерил ружья охотников и ссыльных и теперь ковал по ночам штыки, временами прерывая работу, чтобы послушать, не идёт ли кто. Но всё было тихо кругом, и он опять принимался стучать по наковальне.
До весны отец хотел сделать сорок штыков. Он считал, что только при этом условии в случае стычки с солдатами мы можем рассчитывать на успех.
Насколько я понимал по разным намёкам, план побега теперь заключался в следующем: Беспойск хотел весной переправить на Лопатку наши запасы, инструменты и часть ссыльных и охотников, чтобы начать работы. Вторая группа ссыльных останется в Большерецке. В эту группу входили: Степанов, Леонтьев, Турчанинов, Медер, которые отказались участвовать в обработке земли. Как только плавучие льды уйдут из Охотского моря, ссыльные на Лопатке обезоружат солдат, явятся в Большерецк на байдарках ночью, соединятся с оставшимися и той же ночью захватят корабль, поднимут паруса и уйдут на Лопатку. Там заберут продовольствие и людей, и после этого «Пётр» возьмёт курс на Тапробану.
План этот был труден. Уехав из Большерецка на Лопатку, за двести вёрст, мы могли упустить корабль, который весной должен был идти в Охотск. Мы могли захватить корабль, но вследствие непогоды задержаться в море. А Нилов послал бы на Лопатку по сухому пути солдат, и тогда на Лопатке должно произойти форменное сражение. Могло случиться и много других неожиданностей. И ко всему надо было приготовиться. Отец считал, что штыки при всех обстоятельствах пригодятся. И мы с ним работали по ночам не покладая рук.
Поэтому в школу я теперь ходил редко. Уставал от работы, да и не хотелось встречаться с Ванькой. Как я с ним буду говорить, если он подойдёт? Но Ванька не подходил ко мне. Он дружил теперь с сыном Казаринова и меня не замечал. Однако один раз, подошёл. Разговор с ним оказался менее трудным, чем я думал.
— Эй, Лёнька, — сказал он довольно развязно, — говорят, вам подсыпали мышьяк в сахар?
— Да, подсыпали. И Казаринов теперь сидит в подвале.
— Знаю. А как Государство Солнца?
— С ним простились. Весной поедем на Лопатку и будем там хлеб сеять. Беспойск сказал, что построит дворцы на Лопатке, а кругом будут огромные поля ржи. Я теперь работаю в кузнице…
— Да, но в Государстве Солнца едят на золотых тарелках…
— Беспойск сказал, что он найдёт золото и здесь.
Ванькино лицо прояснилось.
— Значит, Тапробану по боку! — сказал он радостно. — Лёнька, я приду к вам, и мы опять будем водиться. Я помогу вам в кузнице…
— Нет, нет, нет!..
Ванька посмотрел на меня удивлённо. А мне хотелось подойти к нему, взять его за горло и сказать: «Ванька, ты написал записку Казаринову». Однако я не взял Ваньку за горло… Конечно, он не сознался бы, а только струсил. И неизвестно, чем бы это кончилось. Поэтому я крикнул только:
— Прощай, Ванька!
И быстро пошёл. Он ответил:
— Прощай, Лёнька!
И пошёл в другую сторону.
Догнать его, поговорить с ним по душам, рассеять все сомнения… Но я не сделал этого. Ругнул себя трусом, пришёл в кузницу и взялся за верёвку от мехов.
В этот вечер отец работал с ожесточением. Он только покрикивал на меня, чтобы я держал хорошо жар.
Он разогрел на углях длинную полосу железа и обделывал её на наковальне. Искры сыпались от его ударов, и полоска превращалась в смертоносное орудие. Вдруг послышались разговоры на дворе. Отец сказал:
— Посмотри, кто там?
Я выглянул в дверь.
— Свои.
В кузницу вошли Беспойск, Леонтьев и Хрущёв. Беспойск сказал, обращаясь к Леонтьеву:
— Вы говорите, что нам нечем обрабатывать землю. Мы готовимся. Вот смотрите.
И он указал рукой на наковальню. Там как раз лежал раскалённый штык, который отец не успел упрятать. Леонтьев пожал плечами:
— Первый раз вижу, что можно обрабатывать землю штыками…
Беспойск нахмурился.
— Что это? — спросил он отца.
Отец поднял свои клещи с зажатым в них штыком.
— Это штык, — пояснил я.
— Действительно, штык, — произнёс Беспойск удивлённо. — Для чего вы это делаете.