— Пан Збышек всё так и исполнит, ваше величество, государыня, — ответил староста, наконец, осознав, что всё это не сон. Повеселев, он добавил: — А места и впрямь в округе лучшего не найдёшь.
Елена подошла к реке. Стоя на высоком берегу и глядя в её чистые воды, королева подумала, что хорошо бы по всей польской державе, там, где есть россияне, обновить жизнь, помочь торжеству православия, как в Гливице. Но Елена понимала, что ей это непосильно и не дано, а будущую Софийскую обитель она представляла зримо и радовалась.
Пока обходили землю и размечали, где чему стоять, Елена решила на несколько дней повременить с отъездом на Русь. «Простите меня, родимые, хочу увидеть, как первый камень под храм заложат», — подумала она.
Вечером в монастырской церквушке Елена отстояла молебен и усердно помолилась. Душа её ликовала от той церковной благости, какую устроили ей Параскева, старый священник Арсений и монахини.
— Пресвятая Владычица Богородица, моли о нас, грешных, — звенел голос Параскевы.
— Все небесные силы святых, молите о нас, грешных, — вторила игуменье королева.
Ночь Елена провела в одной келье с Параскевой. Уснули они уже под утро, потому как игуменья оказалась интересной собеседницей. Многие печальные истории о своих инокинях поведала она и свою судьбу не обошла. Слушая её рассказ, Елена даже прослезилась. Параскева, в миру Павла, была побочной дочерью графа Любомира Гастольда. Мать её, русская девушка, служила в замке графа под Сандомиром помощницей экономки.
— Моя матушка была ангельски красива, — лился тёплый голос Параскевы. — С год, наверное, у неё в служении всё шло хорошо, пока графа в замке не было. А как появился да увидел лик моей матушки, так и впал во грех. Как покорил её граф, то мне неведомо. Но когда о том узнала графиня, она посадила матушку на цепь в каземате, там и держала её, пока я на свет не появилась. Меня отняли от матушки, как обмыли. Кто кормил грудью, я не знаю, а как стала понимать себя, была увезена на глухой хутор. Там и выросла, ухаживая за скотиной и живя в чёрном теле, словно рабыня. Отца я так и не увидела, а его супруга дважды приезжала на хутор и каждый раз порола меня плетью. В чём я провинилась перед нею, то мне было неведомо.
Параскева и сама не раз прослезилась, пока рассказывала. Иногда она долго молчала. Елена не побуждала её к искреннему излиянию, знала, как это тяжело, и лишь горестно вздыхала. Но Параскева была настроена излить душевную боль и продолжала:
— Мне шёл восемнадцатый год, когда на хутор приехали сваты — две женщины и мужчина. Они осматривали меня, как телку на торгу, и даже велели моим приёмным родителям именем графини раздеть меня донага. Я была сильная и ловкая, вырвалась из их рук и убежала. Неделю пряталась в лесу, потом, как голод донял, прибилась к смолокурам. И был там один раб Божий, тоже из опальных графских холопов. Он‑то и поведал мне о страданиях графской под ключницы, моей матушки, и о моей детской судьбе. Рассказал и о том, за кого меня намеревалась графиня выдать замуж. «Ты, дочка, попадёшь в жены к первому человеку графского двора и заплечных дел кату. Ты уж мне поверь, я и на костре правду скажу, — говорил он мне с грустью. — Тебе уготована судьба твоей матки».
Тогда я потеряла сон и разум мой, казалось, помутился. Каждый раз, вспоминая рассказ смолокура, я смеялась. И смолокуры не выдержали того, велели ему отвести меня куда‑либо подальше от смолокурни. Собрал он две сумы и повёл меня лесами неведомо куда. Век молю за него Бога, Царство ему Небесное. Шли мы семнадцать дён, спали под одним кожушком. Он был ещё в силе, а перстом не тронул, токмо учил уму–разуму. «Ты, — говорил, — русская дева, и быть тебе россиянкой вечно. Хотя ты и крещена в латинскую веру, прими наше православие. А дорога тебе одна, от мирских страданий подальше, — в монастырь. Есть у меня сестра, игуменья обители женской, туда я тебя и веду. Да скоро уж и придём». Так и привёл меня Божий человек в Софийскую обитель к сестре Ефросинье. Она же меня окрестила в православие, постриг совершила, человеком создала. Десять лет как преставилась. Сёстры по её завету отдали мне игуменство…
Лик Параскевы был светел и чист. Более праведной души Елена не встречала и возрадовалась, что Всевышний свёл её с этой россиянкой, поблагодарила её:
— Спасибо, что открылась. Мне теперь легче будет мирские горести одолевать.
Утром, ещё раз перебрав в памяти все свои поручения Параскеве и Збышеку, Елена решила объехать все земли повета и познакомиться в селениях, починках и хуторах со своими подданными. Провожать её вышли все обитатели монастыря.
— Не забывай нас, государыня–матушка, а мы за тебя молиться будем, — тихо сказала игуменья.
— Я ещё приеду к тебе, матушка Параскева, ежели Господь Бог позволит, — ответила на прощание Елена.
— Верую, государыня–матушка, — низко кланяясь Елене, произнесла ясноликая Параскева. — Да хранит тебя Пречистая Богородица.
В Гливице Елена велела старосте Збышеку собираться с нею в путь по землям повета.
— Должно мне знать, чем живут мои подданные.
— Да, ваше величество, государыня, — ответил Збышек.
Елена провела на землях Гливицкого повета четыре дня. Вернувшись в Гливице, она вновь побывала в обители, отстояла в храме службу, окончательно простилась с Параскевой и наказала Збышеку приступить к заготовке леса. С тем Елена и уехала в Могилёв, о котором хранила память и который теперь был её вотчиной.
А через три дня после того, как королева покинула повет, той же полуденной порой в Гливице примчал дворецкий короля Александра пан Сапега с несколькими воинами. Их появление мало кем было замечено, лишь немногие пожилые селяне да детишки увидели, как к дому старосты рысью подъехал конный отряд. Пан Сапега спешился и велел одному из воинов позвать старосту. Его не оказалось дома. К Сапеге вышла старостиха и на его вопрос, была ли в Гливице королева, рассказала всё, что знала.
А куда уехала королева? — спросил румянолицую старостиху Сапега.
— Мы провожали её, светлый пан, вон туда. — Старостиха показала вдоль улицы на восток. — И муж мой Збышек её провожает. А куда они путь держат, того не ведаю. Да слышала я нечто о Могилёве.
Может, она в Краков уехала? — с удивлением спросил Сапега.
— Ой, светлый пан, о Кракове никто слова не молвил. О дороге на Могилёв шла речь.
Пан Сапега, искушённый во многих придворных делах, растерялся: «Подумать только, пропал король, неведомо куда укатила королева. Кто этому поверит? Кто помилует нас за такое упущение? И где теперь искать королеву?» — сетовал дворецкий. Но, годами побуждаемый своим положением при дворе к действию, он и на этот раз сумел взять себя в руки и одолел беспомощность: «Помчусь‑ка я на восток, вдогонку за королевой. Поможет Дева Мария, так в Могилёве и застану».
Знал Сапега, что, отправляясь следом через три дня, наверстать потерянное нелегко, но иного выхода у него не было. Он велел старостихе накормить воинов, дать корм коням, собрать что можно из припасов в дорогу, расплатился, как должно, и в сумерках покинул Гливице. Уже в пути пан Сапега попытался разобраться, что заставило Елену ехать в Могилёв, вместо того чтобы вернуться в Краков. Он вспомнил давнюю поездку великих князей по державе и подумал, что подобное повторилось. А то, что Елена решила побывать в Могилёве, тоже было понятно: город принадлежит ей и там никто не помешает ей встречаться с русскими горожанами, говорить с ними, о чём заблагорассудится. Время показало, что дворецкий не ошибался.
На десятый день после выезда из Гливице королева прибыла на земли Черной Руси. Здесь всё было мило её сердцу: на её пути стали русские города и селения. Королева останавливалась на отдых в селениях, чтобы встретиться с россиянами.
— Праздник души ко мне пришёл, — делилась Елена своим хорошим настроением с Анной Русалкой и Пелагеей.
— Так ведь мы, матушка–королева, дышим свободнее, и до нас долетает ветер из Руси.
Далеко впереди кортежа королевы мчались гонцы, извещая власти о её приближении, и ей всюду устраивались достойные встречи. В Волковыске и в Слониме в честь королевы отслужили благодарственные молебны. На трапезах у наместников собиралась вся городская знать, и, поскольку поляков и литовцев рядом не было, шли разговоры о близком: о Москве, о Руси.
Могилёв принял Елену так же торжественно, как и восемь лет назад. На улицах было людно. Встречая королеву, горожане провожали её до палат наместника и кричали: «Не покидай нас, матушка–королева, живи с нами!» Наместником в эту пору в Могилёве был русский боярин Прокофий Татищев из знаменитого рода русских бояр, волей судьбы оказавшийся за рубежом отчизны. Сорокалетний, крепкий, словно дубовый кряж, боярин Прокофий сам поднёс королеве хлеб и соль. За его спиной стояли сотни горожан, многие из которых помнили события, случившиеся в городе несколько лет назад из‑за происков наместника Товтовила. Среди встречающих Елена увидела настоятеля храма Богоматери, протоиерея Иннокентия. Она обрадовалась ему, как родному отцу. Он сильно постарел, но голубые глаза оставались по–прежнему живыми и ясными. Когда Елена вышла из кареты, Иннокентий первым крикнул:
— Здравия и многолетия государыне! Здравия! Благословляю тебя на русской земле!
И тотчас волной покатилось в тысячу голосов:
— Здравия государыне! Здравия!
Елена высоко подняла руки и ответила:
— Здравия россиянам! Здравия!
Могилёвцы воодушевились ещё больше:
— Слава государыне! Слава! — перекатывалось из конца в конец площади, и эти слова звучали как‑то породному, по–русски.
На глазах у королевы от прихлынувшего волнения выступили слёзы. «И впрямь остаться бы мне здесь, в городе, который мой по праву», — мелькнуло у Елены.
Отец Иннокентий подошёл к королеве и осенил её крестом. Тут же шагнул к Елене боярин Татищев и поклонился.
— Твои подданные рады видеть тебя и приветствовать, матушка–государыня, в российском городе.