Софья смотрела с нехорошим прищуром.
— Страхом править будем.
— Нет, бунты давить постоянно будем, — Софья встретила взгляд брата, не поморщившись, — на то у отца постоянно время было, не у нас. Нам же страну обустраивать надо, а не разбираться с чужим ущемленным самомнением.
— Умеешь же ты… припечатать.
— Умею. Так что? Пугать — или давить?
— Ну, если вопрос именно так ставится?
Софья вздохнула. Грустно и тяжко.
— К сожалению, братик, в нашем отечестве он иначе и не ставится. Никогда.
— Я так понимаю, ты домой не собираешься?
Ян Собесский смотрел на пана Володыевского. Ежи пожал плечами:
— А зачем? Мне и тут неплохо, а уж Басеньке и вовсе радость.
— Рожать-то скоро будете?
— Так уже… Мальчик у меня, Михайло Иероним.
И столько отцовской гордости, столько нежного и трепетного счастья было в этих словах маленького рыцаря, который наконец обрел тихое семейное счастье…
— Повезло тебе…
Мужчины помолчали. Потом Ежи таки уточнил:
— А ты это точно? Со своей?
— Куда уж точнее. Видеть ее больше не могу… гадина!
— Но все ж католичка, не православная. А ты ее тут оставляешь…
— Ваш царевич мне обещал, что она будет после родов пострижена. Вот и пусть… не жалко.
— У вас ведь ребенок…
Ян вздохнул.
— Знаешь, Якубу лучше будет без такой матери. Да и мал он еще, для него няньки сейчас куда как важнее…
— Уверен, что не пожалеешь потом?
— Не знаю, ничего не знаю. Ты бы своей простил?
Ежи честно попытался представить, что Басенька ему изменила. Не получилось. То есть — вообще никак. Ни представить, ни подумать…
— Она так никогда не сделает.
— Вот и я так думал.
— Не-ет… ты, Ян, не путай. — Ежи покачал головой. — У вас иное с ней получилось. Бася без меня жить не могла и не может, мы с ней как одно целое. А твоя Марыся? То она за другого замуж выходит. То во Францию одна едет — от любви ли это? Или просто она решила, что ты для нее партия хорошая? Корону надеть возмечтала?
— Не хочу я об этом думать.
— Ну и не думай. Забудь. Не было у тебя такой жены. Как умерла — и все тут. А с Эленой[11] ты что делать будешь?
Ян вздохнул. А что тут сделаешь? Если эта девочка — единственная, кто может хоть ненадолго растопить лед в груди? И рядом с ней становится чуть легче?
— С собой позову. Поедет, как думаешь?
— Нет.
Такого ответа Ян не ждал.
— Почему?
— Потому, что она из девушек царевны. Вроде как личная фрейлина. И только государыня Софья ее отпустить может. Ты с ней не разговаривал?
— С Эленой или с государыней?
— А пожалуй, что и с обеими?
— Нет покамест.
— Вот посмотришь, что тебе скажут.
— Думаешь, государыня ее не отпустит?
Ежи пожал плечами:
— Знаешь, я тут уж сколько времени, а все одно вижу. Царевна Софья, хоть и молода возрастом, да о своих девушках заботится, что о дочерях родных. Любить им не препятствует, но и блудить не дает. Отпустит ли она с тобой Элену — бог весть. Никогда не знаешь, что у нее на уме.
— Я ж не брошу ее…
— А все одно — пусть не бросишь, но и не женишься. Ты ее для блуда с собой зовешь, а вот представь — тебе жениться надобно будет. Как Элена себя почувствует?
— Любить-то я только ее буду. Да и к чему мне жениться, у меня Якуб есть?
— У вас же еще два ребенка с Марией в младенчестве умерли.
Ян нахмурился:
— Ну…
— И Элена дитя понести может, что делать тогда будешь?
Вопрос оказывался куда как серьезнее, чем казалось вначале пану Собесскому. Это не просто так полюбить, это еще надо искать для девушки место в мире… а ведь ее еще могут и не отпустить.
А, плевать! — вдруг с пьяной удалью решил ясновельможный пан. — Увезу! Уговорю, украду, хоть как — да увезу! Моя она! И все тут!
И налил еще по одной.
Софья стояла рядом с братом. За руку его не держала, но очень хотелось. И все же это Алеша должен был выдержать без нее. Сам сильный.
И умный.
А стояли они сейчас перед железной клеткой, в которой сидел… да, кто бы узнал сейчас благочестивого старца в этом заросшем, грязном, окровавленном существе без обоих ушей и носа? Кто бы мог подумать, что лицо старца может быть настолько злобным и полным ненависти? А глаза, которые вечно сияли добротой, — гореть таким гневом?
И проклятия из его уст вырывались вовсе не христианские.
Алексей смотрел на мужчину. А ведь сложись все иначе…
— Зачем ты отца отравил?
Ответом ему была хриплая ругань. Софья коснулась руки брата.
— Не стоит, Алешенька. Ему это все уже безразлично. Это уже не человек.
— И что с ним теперь делать?
— Казнить, наверное. А что еще?
— Больше он ничего не знает?
— Гарантирую, — Софья усмехнулась. — Палачи у нас хорошие, таким не соврешь. Да и проверяли…
— Соня, а ведь он мог быть нашим воспитателем…
— Мог. И возможно, был бы неплохим учителем. Только вот никогда ему не было по пути ни с Русью, ни с русскими…
— А с Хованским что?
— Примерно то же. Смотреть пойдешь?
— Нет. Казнь через три дня назначим?
— Как скажешь.
Алексей понимал, почему Софья не расправилась с ними принародно еще тогда, после бунта. И сведения бы не вытряхнули, и организаторов лучше было ему казнить…
— Спасибо, сестренка.
— Не благодари. Я тебя просто люблю.
Они вышли из пыточной, не замечая, что вслед им смотрят злобные, ненавидящие глаза старца. У него многое отняли, но язык был цел. И он мог, мог еще нанести последний удар!
— Сонечка, смотри, что у нас просят.
— И что же? — искренне заинтересовалась Софья.
— Царевич Ираклий, помнишь такого?
Девушка резко помрачнела. Еще бы не помнить. Наталью Нарышкину она век не забудет. Немножко ведь, на самую чуточку судьбу опередили. И нет уже никакого Петра. И не будет никогда!
Но…
— Помню. Чего ему надобно?
— Мы Марфушу замуж отдали… так он же теперь царь Картли, стал с нашей поддержкой.
— И?
— Вот, жену ищет.
— А что, после Натальи он еще не оженился?
— Почитай?
Софья пробежала глазами письмо от царя. Однако ж…
На свитке пергамента Ираклий уверял в своих самых верноподданнических чувствах, прогибался, хотя и в меру, и сетовал, что предлагают ему местных красавиц, да лучше русских женщин, краше да умнее все одно нет. И ежели у государя есть сестра…
Намек был легким, едва уловимым, но был ведь.
Софья только фыркнула:
— Не по чину…
— А Дуняша? — приостановил ее брат.
Ребята переглянулись.
Евдокия?
А почему нет?
Возраст для Ираклия весьма и весьма подходящий.
Образование?
Да того Картли на карте днем с фонарем поискать, да и не найти. С кем там политику творить? Умная царица им не особенно-то и нужна. Почему бы и не Дуняша? Опять же не будет дома сидеть да яд копить. Хуже нет, чем баба без мужика. Ладно, если она свою энергию в дело пускает, а если все в истерики, как у Дуньки…
Опять же это в Европах она всего лишь сестра какого-то там русского государя. А в Хартли она — сестра самого русского государя. Разница.
— Согласится?
Софья фыркнула вторично:
— Нет. Сначала она покобенится и нервы нам потреплет. А уж потом…
— Язва ты, Сонюшка.
— То есть ты признаешь, что я угадала?
— С абсолютной точностью. Предлагаю отписать Ираклию, что, ежели пожелает — пусть приезжает за невестой.
— Думаешь, он на Дуняшку и рассчитывал?
— Не на тебя же? И девчушки малы еще.
Софья шкодно улыбнулась:
— Да. Мы еще маленькие и глупенькие. Так что Дуня, и только Дуня. И побыстрее!
Алексей не возражал:
— Ты с ней поговоришь?
— С громадным удовольствием.
Царь всея Руси ласково взъерошил сестренке волосы.
— Ты-то когда в возраст войдешь?
— Я из него уже вышла.
— Чужие браки устраиваешь, а о своем не думаешь?
— Да где ж найти такого мужа, который все терпеть будет? Мои отлучки, наши совещания?..
— А дома сидеть да детей растить? Не изволишь?
Софья зашипела так, что Алексей облегченно выдохнул. Не желает, и слава богу. Что бы он сейчас без сестры делал — бог весть. Вешался бы. И все же… надо, надо подумать и об устройстве ее судьбы.
— Ладно. На казнь поедешь?
— Поеду.
Не хотелось Софье, да выбора не было. Приехавший Алексей первым делом утвердил оставленные ему смертные приговоры главных организаторов. Мелочь переловила и передавила без лишнего шума сама Софья, а вот Хованского, Долгоруковых, Полоцкого…
Этих выпотрошили, как рыб, — и собирались теперь поджарить на сковородке. Да, и в буквальном смысле тоже. Им предстояла пытка каленым железом на глазах у всех, а затем — кол. И пусть подыхают медленно и позорно.
Толпа уже собиралась с утра, шумела, словно морской прибой, волновалась…
— Едут, едут…
Алексей Алексеевич с сестрой Софьей рядом, бояре, стрельцы, казаки — небольшая процессия заняла места напротив помоста, как были, верхом.
И наконец, на Болото въехала телега. Люди, затаив дыхание, смотрели на тех, кто так и не стал ими править. После пыток, в белых рубахах, приговоренные выглядели откровенно жалко.
Ровно до той поры, как их повлекли на помост.
Там-то и очнулся старец Симеон. И пока палачи занимались Хованским…
— Проклинаю!!! Будьте вы прокляты до седьмого колена, пусть дети ваши никогда не узнают счастья, пусть претерпевают такие же муки…
Голос ввинчивался во внезапно затихшую толпу, словно дрель в стену. Все замерло, не мешая Симеону кликушествовать и пророчествовать, обещая глад, мор, болезни тем, кто пойдет…
— Молчать!
Софье понадобилось ровно две минуты — спрыгнуть с коня, кошкой взлететь на помост, чертова юбка помешала, а то бы и быстрее.